12
Кремль вопит о поддержке среднего и малого бизнеса, а мелкие царьки разоряют его в пух и прах, делая деньги даже на слезах отчаявшихся людей. Если предприниматель трижды придет к чиновнику впустую, на четвертый раз он обязательно принесет ему кое-что на лапу. Откровенный грабеж — норма поведения чиновников всех рангов. И так будет, пока народ не взбунтуется, и не пойдет вышибать троны из-под разбухших ягодиц криминальной элиты.
— Как тебе, Георгий Андреевич, живется и дышится?
— Дай бог каждому.
Георгий читает мне назидательные стихи собственного сочинения.
Я не завидую тому,
Кто жрет и спит на унитазе,
Он создал для себя тюрьму,
Которую беречь обязан,
Живя в тюрьме не по уму.
— Гоша, ты лучше многих пишешь стихи на русском.
— Не знаю только, как это — по уму?
— Мне проще сказать как «не по уму». Прикарманивать то, что принадлежало народу, выбросив собственника на улицу.
— Но так было и в семнадцатом?
— Не совсем так. Когда, на выращенном мною хлебе, кто-то делает состояние, а я попадаю в долги, что мне остается делать?
— Отобрать украденное.
— А если власть стоит на защите вора?
— Значит, сменить власть.
Истина в Добродетели. Когда набожная женщина, вместо того, чтобы отблагодарить меня за щедрое подаяние, назойливо требует, чтобы я отправился в храм молиться, это не добродетель, а насилие. Я перестал подавать нищим, которые автоматически осеняют себя крестом. Этим жестом они обвиняют себя в убийстве Бога, и просят, чтобы им, как некогда Иуде, выдали за это тридцать сребреников. Но я Бога не убивал, не распинал на кресте грешников, поэтому привык, чтобы меня уважали таким, каков я есть.
Я испытываю ненависть к себе, когда приходится уничтожать вредителей сада или огорода. Неужели после этого мне нужно отлить из серебра убиенную мною личинку, и носить ее на груди, как символ покаяния за убийства.
Во славу жизни живые не любят фотографировать мертвых, они хотят видеть близких живыми. Когда христиане носят на себе орудие пыток, а зачастую и распятого на нем проповедника, они удостоверяют этим не только свою причастность к убийству человека по имени Иисус, но и покушаются на жизнь всего человечества.
Восстать во имя человечности — инстинктивное желание каждого совестливого человека. Это позывы Добродетели, которую у нас всячески стараются подменить молитвами во спасение. Я готов отдать жизнь, чтобы установить посильную меру справедливости в откровенно несправедливом мире. Не слушайте тех, кто кричит о конце света. Конечен разум, когда массами овладевает безумие. Когда, равно, как свастика, вне закона объявляется символ труда — Серп и Молот, только потому, что они символизировали рождение нового человека. Символ нынешней России — купи-продай, и не важно, что — заморские тряпки, или органы собственного ребенка. Как тут не вспомнить «Маяки» Бодлера:
На гнусном шабаше, там люди или духи,
Где матери едят своих детей,
Где скачут в танце с вепрями старухи
И девочки в объятиях чертей.
Конечно, после Маркиза де Сада, Шарль Бодлер — ангел, к тому же судьба не удостоила поэта достойными переводчиками. Конструкции переводов сбиты наспех; они сплошь в трещинах и нелепо торчащих гвоздочках. Не удостоили Бодлера сиянием своего таланта такие поэтические киты, как Бальмонт и Гумилев. С косноязычием Гумилева еще можно смириться:
Ложем будут нам полные духами
Софы, глубоки, как могильный сон,
Этажерок ряд с редкими цветами
Что для нас взрастил лучший небосклон.
Бальмонт напевен, но вкусить настоящего Бодлера из его рук невозможно.
Постели нежные от ласки аромата,
Как жадные гроба, раскроются для нас,
И странные цветы, дышавшие когда-то
Под блеском лучших дней,
вздохнут в последний раз.
С помощью символов невозможно достичь совершенства. Любой символ, в конце концов, превращается в пугало, от которого, как черт от ладана, шарахается Добродетель. Флажки на столе чиновника меняются: красный на триколор, но сам-то чиновник остается прежним.
Прислюнись к власти и пускай пузыри цвета знамени — большего от тебя не требуется. Правда, есть еще повинность — стоять подсвечником в церкви, но свеча и крест те же символы, знаки смирения перед рукой дающего.
Христианство подменило созерцание бытия трагедией души. — сказал однажды Камю.
Любому действию должны предшествовать нравственные ценности, но сегодня нравственность обстреливается со всех видов припасенного в арсенале оружия. СМИ превращают человека в Дракулу, извращая само понятие добра. Мир предстает перед нами ареной, где убивают всерьез, футбольные страсти превращают людей в идиотов. Мыслящий тростник саму мысль сделал ядом, угрожающим существованию вида.
Мы пали так низко, что, подняв голову, не видим Солнца.
Я — Кентавр, прошедший на рысях две трети Лабиринта, и пытающийся галопом наверстать упущенное. В таком движении практически невозможно придать мысли ту остроту, которая в ней особенно ценится — стройность. Я же — вихрь, довольствующийся обрывками знаний и презирающий то, что отвергает душа. Книги в шикарных переплетах кажутся мне скучными, философы, утверждающие то, что им, якобы, навязано свыше — это мыльные пузыри, которыми забавляются сидящие на плечах народа лицемеры.
Как ни странно, но нить Ариадны мне была нужна только для того, чтобы добраться до смазливой хозяйки, и доказать, что её покушение на Минотавра лишено добродетели. Что человеко-бык может быть не только порядочным мужчиной, но и хорошим любовником. Другое дело — Кентавр. Женщина в постели с Кентавром испытывает некоторые неудобства, но ко всему можно привыкнуть. Это вам не Маяковский, таскавший на шее воловьей сотню потноволосых любовей. Кентавр — однолюб, и не его вина, если иногда женщину шокируют его крамольные речи.
Я — еретик, выпавший из чрева матери, без божьей помощи, сотворивший трех сыновей и дочь. Конечно, горы семени растрачены впустую, но видимость зачатия тоже имеет свои прелести. К тому же на Земле немало людей, жизнь которых была не менее пустой, чем моя. Я и сам — мыльный пузырь, типа сгорбившейся от усталости радуги. Я блистаю, пока в меня не ткнут пальцем.
Полвека я провел в Лабиринте, стены и потолки которого вымощены кривыми зеркалами, но, повторяясь тысячью уродцев, я был счастлив, как счастлив цветок среди нескончаемой вереницы подобных ему цветов.
Следуя за нитью Ариадны, я угодил в отсек Лабиринта, где стены и потолки — сплошные чавкающие рты, и я — их отражение, сожалею только о том, что к шестидесяти годам не обзавелся достойными Лабиринта клыками.
В коммерческий автобус, следующий по 34 маршруту, на остановке «Речной порт» с трудом поднимается старушка с удостоверением инвалида. Молодая полногрудая кондукторша бьет бабушку ногой в грудь, та падает спиной на бетонный поребрик дороги. Пассажиры, как ни в чем ни бывало, входят в автобус, молодые — похихикивая, а некто с пробивающимися на голом черепе рожками сплевывает в сторону ползающей по асфальту старушки.
Ницше не понял коренной сути христианства, утверждая, что оно объявило войну высшему типу человека. Нет, оно встало на его защиту, на самом деле христианство — идеология рабства, бесконтрольной власти сильных над слабыми. Не случайно цари и вожди наделяются божественной властью, предоставляющей им право карать или миловать.
Манипулируя церковными символами (как шаманы бубном), церковники усыпляют человека, заставляя его жить в полусонном состоянии, между явью и вымыслом, а зачастую и сами впадают в эту крайность, приостанавливая тем самым напрочь, отрицаемое Ницше, эволюционное развитие человеческого самосознания.
Конечно, эпоха Возрождения дала миру титанов, с которыми ни в какое сравнение не идет убогая культура пожирателей цивилизации. Возрождение освобождалось от паутины истовой религиоз-ности, от полного порабощения Христом человеческой воли.
Вспомним великого Данте:
О христиане, гордые сердцами,
Несчастные, чьи тусклые умы
Уводят вас попятными путями!
Вам невдомек, что только черви мы,
В которых зреет мотылек нетленный,
На божий суд влетающий из тьмы.
Этот нетленный мотылек — страх, убивающий в человеке, заложенные природой инстинкты стремления к совершенству.
Так о себе и нас в мольбе всечасной,
Шли тени эти и несли свой гнет.
Как сонное удушие ужасный,
Неравно бедствуя, и все вперед
По хрупкой кромке медленно шагая,
Пока с них тьма мирская не спадет.
И я услышал: — В ветхом или новом
Сужденье — для рассудка твоего
Что ты нашел,
чтоб счесть их божьим словом?
Истории распрей и войн, страшилки, облаченные в липкую паутину для ловли порхающих на свободе мотыльков, и пытающийся вырваться из липкой паутины Ницше.
«Ничто не разрушает так глубоко, так захватывающе, как всякий «безличный» долг, всякая жертва молоху абстракции».
Три абстрактных молоха ХХ века: — «тысячелетний рейх», «коммунизм» и «демократия по-американски». Последняя, утверждая христианство, в корне разрушает его безнравственностью СМИ и усыпляющей совесть попкультурой.
— Пробьет твой час и ты дрогнешь перед неизбежностью ухода, — заявил мне бывший партийный работник, а ныне христианский политик Малых.
Что я могу ответить на это? Что не верю в смежные миры, но ценю пребывание в этом. Что не страшусь кары за непослушание, потому, что рожден свободным и свобода — высшая ценность — делает меня неуязвимым. Свобода от Бога, от Царя, от Денег, но всегда и во всем ограниченная совестью. Совестью, которую мне в услужение подарило культурное наследие предков.
Что ценнее: устоять, когда тебе подставят ножку, или упасть, восприняв это, как знак свыше, а потом объявить себя мессией. Хотя бы потому, что апостол Петр начинал свою карьеру с убийства.
Значит ли это, что всякое восхождение на Олимп должно начинаться с поножовщины? Или душа каждого убитого тобой человека становится твоим личным достоянием, делая тебя в два раза сильнее. И чем больше зверств ты совершил, тем ты загадочней, как личность? Инстинкт хищника — убивать, чтобы выжить, а выжив, провозгласить себя мессией. И быть им, пока тебе на смену не явится более злой и сильный.
Считающий себя истовым православным, вор-карманник Зотов, перед тем как пойти на дело, обращается к Богу:
— Ты дал мне страсть творческого труда, помоги же мне собрать достойный урожай с моего поля?
Зотов уверен, что Бог помогает ему, поскольку евангельское «не укради» следует понимать, как не укради духовное. А все материальное — принадлежит всем.
—Все свои заботы и грешки я перекладываю на плечи Бога, и таким образом процветаю, — говорит бизнесмен Волков, продающий в розницу, якобы оптовые, не обкладываемые налогом, товары.
— Для меня Бог — урна, в которую я сбрасываю все, что мешает мне делать бизнес, — говорит Мария Резунец, оказывающая платные услуги безнадежно больным мужчинам.
Христианский бог давно стал расхожим товаром у бизнесменов, в то время как находящиеся на полулегальном положении символы фашизма и коммунизма растут в цене.
— Завез сотню кроссовок с серпом и молотом, молодежь расхватала в один дых.
Искушение запретом — сильнейшее из искушений. Пока под запретом были боги, я воспевал их, с вызывающим нахальством окружая себя религиозной литературой. Когда мне на шею решили посадить Христа, я восстал против насилия. Чем чаще церковь твердит о боге, тем омерзительнее она для мыслящей категории граждан.
Потому, что христианство и наркобизнес — одного поля ягода, однажды вкусившие от них, превращаются в идиотов.
Паразит — это червь, пресмыкающийся и гибкий, жаждущий разжиреть в кровоточащих уголках человеческого сердца. Так говорит Заратустра о Грабовом, этом черве, жиреющем в кровоточащих сердцах матерей.
Почему я чаще всего обращаюсь к Ницше, думаете, от великой любви к его философии! Нет, мне ненавистно его отрицание сострадания и стремление к власти над человеком. Признать сверхчеловеком того, кто взошел по трупам к трону, я не могу. Это как раз и есть могильный червь, реанимированный для унижения и уничтожения лучших сынов человечества.
Читая сочинения Владимира Пуделя, я не могу не согласиться с Ницше, который устами Заратустры, сказал:
«По-моему ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключенных, но также лукавой и дурной».
Хотите быстро разбогатеть, придумайте увлекательную религию. Но строить религию на фундаменте страдания — явление старое, как мир. Страданием легко обмануть неискушенного, но прожженного служаку, который сам надеется поиметь выгоду от новой церкви.
Еще сложнее заблокировать разум современного компьютерного мальчика.
Сила лжи в придуманных для нее обрядах: православие — взрывчатая смесь язычества с христианством. Людям некогда разбираться, что, где и когда? Они плывут по течению Леты, в которой, наряду с прозрачными струями язычества, все больше появляется зловонных потоков христианства.
Я никогда не считал себя бедным, даже в пору, когда у меня не было двадцати копеек на пару пирожков и стакан чая. Бедность – религия людей, чья жизнь сориентирована на вопли желудка. Я жил разумом, щедро приправленным мечтой о сотворении сада, который мог бы накормить всех жаждущих вкусить от яблока познания. Я жил среди людей, для которых деньги представляли такой же интерес, какой представляет листок туалетной бумаги в отхожем месте. Не задумываясь о завтрашнем дне, я с радостью отдавал месячную зарплату за томик стихов Анны Ахматовой, или журнал, в котором был опубликован сокращенный вариант романа Булгакова «Мастер и Маргарита».
С Георгием Бельды о деньгах мы никогда не говорили. Не знаю, сколько он зарабатывал на стройке, запасался ли на зиму красной рыбой. Мы говорили о трудной судьбе нанайского народа, причем Георгий никогда не винил в этом русских, в отличие от Бельды Константина, который видел насилие русских над нанайцами даже в памятнике Ерофею Хабарову.
Георгий понимал: не появись на Амуре русские, пришли бы американцы, или китайцы, что еще хуже, поскольку в этом случае нанайский народ полностью растворился бы в многомиллионном населении Китая.
И дождь прошел и засияли
Восторгом травы на лугу.
А в горле спазм — такие дали,
Что ни скажу о них — солгу!
Ни птиц, ни мотылька, ни даже
Дождинки в воздухе, слегка
Курчавится парок над пашней,
А луг сияет, как река.
Гляжу на мир глазами предков,
Воспринимая красоту
Родной земли в сиянье века,
Сам из которого расту.
Я предлагал Георгию закончить стихотворение строчкой: «В который сердцем прорасту», но он отмахнулся: какая разница, «из которого расту» или «в который прорасту?». Мы дети двадцатого века, пожалуй, самого сложного, но и самого интересного за всю историю человечества.
— И самого кровавого.
— Сомневаюсь. История народов построенная на крови провоцирует нас на новые бойни. Еще Зигмунд Фрейд говорил: «Объяснение враждебности, приписываемой душам, кроется в инстинктивной их боязни, — боязни, являющейся, в свою очередь, результатом страха смерти».
— А ты, Георгий, если честно, боишься?
— Я боюсь одного, вдруг, на земле сделал что-то не так, и предки отвернуться от меня.
— Предки или потомки?
— Какая разница. Главное, чтобы о нас помнили. Иначе какой смысл жить…
Я принадлежу к миру, который меня создал, но не к богам, страдающим от страха, что их разлюбят. Тот, кто однажды открыл мне глаза, он же их и закроет. Бессмертие души — лицемерие трусов. Век человека недолог, более долог век наших страданий, но и они со временем забываются. Время превращает скалы в песок, песок сбивает в камень, и каким бы великим придумщиком не был человек, все его усилия обрести бессмертие, обречены на провал. Величайшая ценность — любовь женщины, пусть даже мгновенная, но подаренная женщиной радость держит нас на плаву, как плывущая в воздухе паутинка держит каплю дождя.
Примерно так выражает свое отношение к жизни Георгий Бельды. Я могу ошибиться в словах, но не в главном: он не верит в загробную жизнь, но верит в энергетическую связь живых с мертвыми, потому, что мертвые, по его твердому убеждению, живут в детях, внуках, правнуках.
Мысль спорная, как любая другая, но мне она близка. Уходя из жизни, я хочу знать, что однажды за столом мои внуки вспомнят обо мне, и хотелось бы, чтобы вспомнили «не злим тихим словом», как говорил Тарас Григорьевич Шевченко.
Не случайно Георгий Андреевич, когда я сказал ему, что читал трилогию Григория Ходжера на украинском языке, заявил, что хотел бы хоть однажды при жизни услышать свои стихи на языке великого Кобзаря. На украинский язык стихи Гоши Бельды я перевел задолго до того, как они появились в русском переводе. Но кто и где мог в семидесятые годы опубликовать стихи неизвестного нанайского поэта на украинском языке? Самым удачным, на мой взгляд, получился перевод стихотворения «Нечэкэн», в русском переводе «Птичка». В жизни человека бывают минуты, когда хочется поговорить с теми, кто тебя поймет. Так, потерявший сына, охотник пытается излить свою боль птахе, которая, не то, что видеть, слышать не хотела бы об охотнике. Но, потерявшая своих птенцов, она сама того не сознавая, отвечает на предложение охотника согласием:
— Давай поплачем о сыне вместе?
— Давая, поплачем.
ПТАХА
Уламком веселки пташина
Сліпить очі й душу бентежить.
— Я заспіваю про свого сина,
Що зіркою з неба за нами стежить.
Птаха:
— Очі б мої тебе не бачили!
— Замість рушниці при собі маю
Серце ослаблене від зажури,
Сядьмо до купи, я заспіваю
Пісню про наші життєві мури.
Птаха:
— На полові мене не зловиш.
— Птахо, я острах твій поділяю,
Коли ми втрачаємо рідного сина,
Ні пекла не треба тоді, ні раю,
Крила пускаємо ми безсило.
Птаха:
— Я таке знаю...
— Пісень ми співали отут під в’язом,
Ділилися з сином своїми вдачами.
Птахо, давай поплачемо разом?
Птаха:
— Давай поплачемо.
Георгий Бельды удивительно точен в передаче обжигающих человека чувств. Впрямую он не говорит об этом, глубина его мироощущения в том, что для него — человек, береза, птица, медведь — равно живые и мыслящие существа. А коли уж мыслящие, значит, страдающие. Они сострадают ему, он — им. В человеческом обществе так бывает не всегда, об этом мы узнаем из рассказов Георгия Бельды. В его поэзию дурные люди не вхожи:
Вон рыбак, сосед наш, тоже
Ничего понять не может,
А смеется вместе с нами:
— Ха-ха-ха!
Сердце поэта спешит на помощь плачущей чайке не как-нибудь, а на упругих крыльях ветерка. Фантазер Кингтяса, лежа на траве, смотрит на радугу и мечтает, распилив ее на дощечки, построить мост через болото, чтобы охотникам было легче и ближе возвращаться с охоты домой. Трагедией для охотника оборачивается неточный выстрел на охоте. Раненая птица страдает и, услышав ее страдания, всполошились все предки охотника:
Холод обжег мне тело,
Но выстрели я метко,
Ты бы не посмела
Побеспокоить предков.
И все-таки раненая утка прощает охотнику его промах:
— Га-ак, — кашлянула утка,
Клювом ударив в руку,
И сердце мое открылось
Навстречу этому звуку.
Но не только страданиями жив человек. В стихотворении «Игра в «Ха-ха-ха», поэт заявляет:
Все невзгоды чепуха,
Если с нами ха-ха-ха,
Ха-ха-ха, ха-ха-ха.
Для такой жизни человеку нужно не много — ощущение свободы. Когда ты трудишься в поле, рыбачишь на реке или просто валяешься на траве. Свобода жить не только не мешая жить другим, но жить, с готовностью прийти на помощь другим, будь то человек, птица или стонущее в бурю дерево.
Хочешь с нами поиграть
В «Ха-ха-ха», пора вставать.
Есть у Георгия прекрасное стихотворение о словах. Это стихотворение я бы вручал молодоженам вместе со свидетельством о браке. Слушая ссоры супругов за стеной, я всегда вспоминаю это стихотворение:
СЛОВА
Заявишь, что я нехороший, —
Пойму тебя с полуслова.
Станешь жалеть — уеду.
Даже дурной не вернется,
Я в это верю.
Жалость — опасное дело.
Она в душе оседает.
Напрасно скоблишь, жалость
Камнем врастает в печень.
Ах, как это больно!
Дураком назови. Лентяем.
Найди любую причину,
Чтобы поссориться. Ночью
Выгони вон из дома.
Ты это можешь.
Только отца и маму,
Заклинаю тебя, не трогай.
Меня обзывай, как хочешь,
Но не касайся святого
В сердце кричащем.
Захочешь уйти, все окна
В доме открою настежь
И стану хлопать в ладоши,
Видя, как вместе с тобою
Слова твои улетают.
Улетают вместе с тобою.
Когда я читаю эти стихи, вспоминается уход Льва Толстого. Столкнулись два непонимающих друг друга мира. Так распорядилась судьба, что столкновение не вызвало взрыва, но удар вызвал массу трещин, которые постепенно разрушают души и тело.
Худшее из одиночеств — одиночество в семье.
Но не касайся святого
В сердце кричащем.
Не знаю, свой ли жизненный опыт вложил Георгий в этот крик, или это итог его наблюдений за жизнью соседей и, вообще, знакомых. Прекрасно знаю по собственному опыту, что значит, кричащее сердце. Но это вовсе не значит, что во всем виновата женщина. Человек, если трезво разобраться, душевно неприспособлен для семейной жизни. Исключение — когда муж и жена понимают друг друга, чаще один из супругов — заливает крик водкой или глушит плохо скрытым раздражением. И неважно чем это кончится — исходом или смертью, которую мы приближаем, смирившись с необходимостью жить в моральном рабстве.
Захар Бойко пришел ко мне вечером с розовым от закатного солнца лицом. Его голова, над которой усердно поработал ветер, напоминала факел, но пламя было холодным, и на одном из побегов сидел махаон, как ножницами разрезая пролетающие над ним пушинки. Тополиное лето было в самом разгаре.
— Я прочитал ваш рассказа «Мать моя — Лебедь», — сказал Бойко, — и произошло чудо: наяву я прошел ваш путь, правда, никого из родных не встретил. Зато побеседовал со своей матрицей и выяснил, что мы с вами не первыми посетили астральный мир.
Я не мог отвести взгляда от его старательно проработанного лица, с наклеенными, как мне показалось, ресницами. Единственно, что меня настораживало — нездоровая бледность лица, без намека на румянец и яркие, как капли крови, мочки ушей.
Мне на мгновение почудилось, что посетивший меня человек существует только в моем воображении, что он — сотканное из закатных лучей чучело, и исчезнет едва зайдет солнце. Не надо было мне описывать так наглядно и ярко мое путешествие в астральный мир к матери. Когда человек по своей или чужой воле выпадает из реального мира, его начинают донимать галлюцинации в виде мужичка с мотыльком на голове.
Не знаю, спал я, или бредил, смертельно уставший от перепалок с женой, но, помню, все это началось после того, как я мысленно обратился к умершей в двухтысячном году матери. Я спросил у родительницы, не лучше ли мне последовать за ней, но вместо ответа в лицо дохнуло могильным холодом. Холод прошел по телу, от сердца к ногам, по рукам, будто ежики прокатились — из каждого укола выросли перья, такие упругие и пышные, что, распластав их, я завис над постелью, как зависает выследившая добычу птица.
Речь Захара Бойко прерывалась словами паразитами, типа: «и вот», «и так», в остальном же я почти дословно передаю его рассказ о путешествиях в астральный мир, стараясь сохранить не только образность, но и вложенное в слова чувство.
— Расскажи я об этом жене, решит, что я спятил, но вы-то сами пережили столь странное путешествие, поэтому я пришел к вам. Главное, ни в одном глазу… да и непьющий я, разве что на праздник чуток. А тут почти месяц никаких праздников.
Я согласился встретиться с Бойко только потому, что он обещал оторвать у меня не более пяти минут. Но прошло уже полчаса, а лицо гостя только начинало оживать, на щеках наметился румянец, готовый разлиться по всему лицу. Ведь он понял, что я верю ему. И я, действительно, ему верил. В рассказе «Мать моя — Лебедь», я описал нечто созданное мною на уровне эмоций. Это были стихи в прозе, стихи в эмоциональных картинках, с помощью которых я пытался очистить свою душу от угрызений совести. Во мне довольно часто просыпается чувство вины перед ушедшими в небытие людьми, особенно перед матерью, отцом, друзьями, и просто случайными женщинами или мужчинами, которым в свое время я не помог словом или делом.
— Я не верю в загробные миры, — сказал я своему гостю, — поэтому мой рассказ, не что иное, как описание прекрасного сна, а что касается полетов, я летаю во сне с детства.
В мире слишком много шарлатанов от религии, слабых людей они превращают в рабов, сильные, при встрече с ними, разочаровываются в силе человеческого разума, но нет религии, которая преуспела бы в исправлении человеческих пороков. Если отпетый вор приходит в лоно церкви, значит, ему предложили доходное место, где, не рискуя свободой, он сможет удовлетворить свои воровские потребности.
Бойко не мог понять: шучу я или говорю всерьез. Он пришел ко мне, как к верующему, способному наставить его на путь истины. Но истина заключена в человеке, и у каждого она своя. Мы — дети природы, а, значит, способны, хотя бы силой воображения создавать новые миры, которые помогают нам постичь красоту материального. Но, возомнив себя богом, не заставляй людей молиться тебе, иначе однажды ты будешь востребован к действию, на которое не способен.
На бледном лице гостя выступили пятна, потом они покрыли все лицо, и вместе с рыжим чубом он превратился в пылающий факел. Живыми в этом факеле были только глаза, синие, наполненные слезами, глаза ребенка, которому уставший отец так и не рассказал обещанную сказку.
Сказка ушла, едва я раскрыл рот, чтобы порадовать ею младенца. Сказка была доброй, она понимала, что мое дурное настроение размажет светлые краски и выставит ее в черном свете. Бойко смотрел на меня глазами рисованного бога. Он ждал от меня чуда, но сказка ушла, и, сидя с раскрытым ртом, я слушал как все тише, и тише звучат ее удаляющиеся шаги.
Закрыв рот, я сглотнул слюну, понимая, что должен найти выход из создавшегося положения, что на несколько минут сам должен превратиться в сказку, которая не просто осчастливит ребенка, а наполнит его сердце доброй кровью уходящего на отдых дня.
— В стране птиц жил выпавший из Рая ангел, кудрявый, как малютка-Ленин, но не чавкающий ртом во время завтрака.
— Папа, кто такой Ленин? — спросил Захар Бойко, розовым кулачком прикрывая распахнутый в зевоте рот.
— Ленин — человек, который хотел стать Богом.
—А кто такой Бог, папа?
— Бог — это сказка, в которую нужно поверить. Кому нужно? Ясно – стоящим у власти людям, ведь церковники, это дубинки в ее руках. Но сказок на земле слишком много, и они воюют между собой, за право называться правдой.
— А что такое правда, папа?
Я уже пожалел, что не смог задержать уходящую сказку. Ей не понравилось, что, написав сказку о матери-Лебеди, я отрекся от нее, лишив гостя счастья осознать себя избранным. К тому же я согласился выпить с гостем стакан пива, а в сказках люди пьют только мертвую и живую воду. Мертвую, когда хотят собрать воедино свое разлагающееся тело, живую — чтобы вдохнуть в него жажду жизни.
— Сынок, ты задаешь слишком много вопросов, ответы на которые ты можешь найти в себе. Разреши мне продолжить рассказывать тебе мою сказку.
В стране птиц жил выпавший из гнезда ангел. Он был совсем маленьким, но, выпав из гнезда, вспомнил о своих крыльях и не разбился. Окружившие ангела птицы не поняли, птица он или человек с крыльями. Ведь ангел был птицей с лицом ребенка.
Слушая меня, Захар Бойко сделал несколько взмахов руками, но его крылья были слишком слабы, чтобы поднять его над моим вымыслом. Я напугался, заметив, как постепенно румянец на его лице распадается на аляповатые пятна. А из розового кокона может вылупиться разгневанный мужчина, который так и не понял, что в моем рассказе правда, а что — вымысел?
Как всегда мне на помощь пришел Георгий Бельды. В сотый раз он приехал в Хабаровск, чтобы уточнить судьбу своей книги, и, получив сто первое обещание, что книга будет издана, зашел поинтересоваться, забрал ли я его рассказы у поэта Николая Кабушкина.
— Гоша, Кабушкин сказал, что подготовит рассказы сам.
Он опустил голову, видимо, бурханы нашептали ему, что хотя рукописи и не горят, но они имеют дурную привычку однажды вместе со старыми книгами оказаться на приемном пункте макулатуры.
— Я подготовил рукопись твоих стихов, один экземпляр отдал Асламову, другой в издательство Абдрашитову. Алим Минибаевич обещает передать мне рукопись твоих рассказов, которые, якобы, находятся на рецензировании у Полищука.
Он и раньше был камнем, а теперь мне казалось, что лицо Георгия отлито из серого пористого чугуна.
— Присаживайся Гоша к столу и знакомься. Этот человек, Захар Бойко, побывал в астральном мире но, в отличие от нас, не встретился с матерью.
— Вчера во сне я разговаривал с бывшим нашим президентом Ельциным. Мы сидели за одним столом, пили водку, и он ни разу не вспомнил о родителях. Не послал им даже капельку водки. Тогда я понял, почему он поступил так, а не иначе. Потому, что не думал ни о своих родителях, ни о великой стране, он… любовался собой, и, как плохой поэт, напивался до чертиков. Он убеждал меня, что власть ему была дарована богом, что о нем писали великие предсказатели… Но главное, не в этом. Главное в том, что, подняв рюмку за встречу, он не пригласил к застолью своих родителей.
— Значит, астральный мир все-таки существует! — воскликнул Бойко.
— Обязательно, — ответил Георгий, — он неотделим от нас этот мир, и в нем живут все наши предки. Живут до тех пор, пока мы их помним и любим, когда мы умрем, — поселяются в сознании наших детей. И мы тоже, если, конечно, будем этого достойны.
Георгий сам не верит в то, о чем говорит, он материалист до мозга костей, но жизненный опыт подсказывает, что есть силы, которые нас охраняют. Что это за силы, никто пока не знает, да и узнает едва ли, но они есть.
Когда над бездной наклонясь,
Решил порвать я с жизнью связь,
Мне голос внутренний шептал,
Чтоб я на время не роптал,
А жил, как должно мужику
Жить, подавив в себе усталость,
Что мне не много на веку
Любить и бедствовать осталось.
А дальше станешь камнем ты,
Упав с небесной высоты.
В последние годы Георгий неплохо писал на русском языке, сказывалось неверие в жизнеспособность нанайского языка. Среди молодежи редко находятся особи, стремящиеся научиться говорить и писать на родном языке. Люди, стремящиеся сделать карьеру, штудируют английский. Но, что делать, так устроен человек!
Я вхожу в дом с охапкой свеже наколотых дров, и вижу, как жадно вздрагивают ноздри Ирины, а в глазах холодной синевы появляются проблески рассвета.
— Все равно. Все равно, я не поверю, что ты ангел, — говорит она.
Мне кажется, я ее знаю тысячу лет, хотя в дом она вошла час назад, и мне добрых полчаса пришлось оттирать ее руки и лицо от обморожения. На нее я потратил усердия больше, чем на писание стихов о никчемности нашей жизни.
Кому я нужен и кому нужны
Мои молитвы, мы всего лишь тени,
Рожденные для новых преступлений,
И наши боги — символы вражды.
Ирине непонятен мой пессимизм: есть семья, работа, даже шоколад к шампанскому. Что еще нужно человеку?
— Я пришла к тебе, как к поэту, по совету Георгия Андреевича Бельды. Но ты мне интересен и как мужчина. Поэтому, не будь занудой. Ты хорошо поработал над моими руками, жарко дышал в лицо, но я зябну, понимаешь?
Я вообще плохо соображал в то утро, после бессонной ночи и кипящего в желудке шампанского.
— Конечно, понимаю, сейчас я подброшу в печку дров, и ты согреешься.
— Но у меня озябло тело. Впрочем, Георгий говорил, что с поэтами нужно говорить стихами.
У пламени нет силы, чтоб дышать
В мое лицо и, согревая тело,
Дарить мне то, чего я так хотела,
Когда пришла к тебе заночевать.
— Ты действительно считаешь, что тебе нужна моя любовь?
Ирина сбросила пальто и тщательно накрыла им жесткий деревянный топчан. Потом начала снимать кофточку, потом стянула с крутых бедер юбку, облизывая при этом острым языком посиневшие от холода губы.
Она увлеклась игрою в любовь настолько, что совершенно забыла о моем существовании. Ирине нужно было мое тело со всеми его причиндалами, и работала она с ними довольно таки умело. Единственное, что отвлекало меня от ее ласк, накладное плечо ее драпового пальто. Оно пришлось мне под правую лопатку, но, видимо, так было задумано, чтобы я не вышел из строя до того, как Ирина удовлетворит свои сексуальные потребности.
Проплясав на мне около двух часов, Ирина попросила, чтобы я согрел воды и помог ей умыться. Я лил воду на ее голое тело, до красноты растирал ее толстым полотенцем, а одевшись, она долго крестилась в угол, бормоча под нос непонятные мне молитвы.
Ее игра в секс, на мой взгляд, выходила за рамки любой существующей в мире морали. Вернувшись к мужу, она проделает с ним тоже самое и, смыв грехи, потребует у бога прощенья.
Судьба христианства лежит в необходимости сделать саму веру такой же болезненной, низменной и вульгарной, как были болезненны, низменны и вульгарны потребности, которые она должна была удовлетворить.
Взяточничество — уродливое дерево христианства, даже в голодные послевоенные годы, за ложь освящения, церковь выдирала из рук нищих прихожан последние куски, чтобы удовлетворить свои потребности не только в пище, но и в возлиянии во имя своего идола. Сегодняшние поборы во сто крат выше, за ложь церковь берет деньги не только от верующих, но львиную долю из казны, опекающего ее, государства. Пока существует христи-анство, будет процветать взяточничество, это — два сапога пара на ногах пожирающего человеческие жизни дракона.
Они покушаются на мою свободу. Фанатики от веры угрожают мне расправой, убежденные, что такая власть им дана от бога. Мой смех вызывает у них зубовный скрежет, от ярости у них вырастают когти, а руки покрываются шерстью. Их бог — дьявол и я вынуждена носить оружие, чтобы отбиваться от наседающей на меня нечисти.
Мне хочется верить, что узурпировавшие власть господа безумны. Что это больные люди, болезнь которых поощряется, созданной под их диктовку, конституцией. Я стараюсь обходить их стороной, или пробегаю на рысях, и тогда они, оглядываясь, осеняют себя крестом — этим мерзким символом ими же распятого бога.
Мы с Ириной топчемся на месте, подогревая друг друга философией еретиков. Полешки в печи сгорают без спешки, языки огня лениво облизывают их, но придет время и пламя набросится на них, чтобы превратить древесину в пепел. Так и церковь, вчера она подбирала объедки, сегодня насыщается за счет торговли атрибутами своей власти, но придет время и она начнет избавлять мир от здравомыслия, ведь дорвавшиеся до власти лицедеи помогают ей отрастить клыки.
— Так, какому же ты богу молишься, Ирина?
Тепло от печи колеблется в пространстве комнаты, как легкая шелковая ткань. Она ласкает нам лица и руки. Ирина ублажает себя, поглаживая ладонями шею и подбородок. Ее темное с мороза лицо приобрело приятную свежесть. Я хотел написать — розовость, ведь тело женщины до сих пор было наполнено холодом. Скорее всего, она была ледяной глыбой, ведь ее бог, как выяснилось, не имел никакого отношения к сотворению мира. Он создан из Кама-Сутры, философии Фрейда и поэзии вагантов, которую она читала, когда нужно было очистить душу от сомнений.
Она прочла мне несколько строф из вагантов, которые я не раз слышал от Георгия Бельды.
Ты зловонна, ты бесстыжа —
Не в тебя ль стекают жижей
Все канавы сточные?
Все, что мерзко, все, что гадко,
Принимает без остатка
Пасть твоя порочная.
Возмутясь таким укором,
Отвечает с гневным взором
Так вода холодная:
«Что за бог ты, сразу видно!
Мне тебя и слушать стыдно,
О, неблагородное!
Брань бранящих унижает;
И меня не обижают
Измышленья мрачные:
Нечистот я не приемлю,
И они сочатся в землю.
Я же льюсь прозрачная».
«Хороши твои примеры,
Да внушают мало веры! —
Так вино ответило.
— Тех, кто пьет из речки грязной,
Вскоре косит мор заразный —
Я давно приметило!»
И вода, услышав это,
Не нашла уже ответа
И умолкла скорбная.
И гласит вино хмельное:
«Зря ты спорила со мною —
Усмирись, покорная!
Было время, когда Георгий с друзьями, не задумываясь, пили амурскую воду, теперь не только воду — рыбу не решаются есть. Впрочем, теперь и хорошего вина днем с огнем не сыщешь. Бутылка хороша для украшения стола, но горечь после выпитого еще долго будет мучить гостей. Поэтому, Георгий предпочитает пить водку. Ирина тоже отказалась от предложенного вина. А выпив стопочку водки, прочла стихи посвященные Георгию.
О Бахусе ни слова не сказав,
Ты рад его гостеприимству,
Уверенный, что Бахус «завязал»
Ты пьешь один, не подпустив на выстрел
Меня к столу, хотя прекрасно знал,
Что перед тем, как ехать на вокзал,
Мне нужно снять тревоги острый приступ.
Но ты в гостеприимстве отказал.
— Действительно такое было? — интересуюсь я.
— Было. Бурханы запрещают Георгию спаивать женщин.
За окнами ясный зимний день, по улице ветер гонит поземку, облака в небе похожи на сугробы в степи. Черная птица сидит на подоконнике, высматривая лиловым глазом — не перепадет ли ей от нас кусочка хлеба.
— Этот ворон за окном похож на опустившегося монаха, — говорит Ирина.
Я режу хлеб и скибку через форточку подаю ворону. Глаза птицы холодны, как заклякшие на морозе ягоды облепихи. Ворон принимает хлеб, как должное. Возможно, он ждет, что я приглашу его к столу. Но достойно ли поэту спаивать вещую птицу?
— Хорошо, — говорю я птице, — ты можешь войти в дом. Наверное, у тебя есть что сказать.
Ворон слетает с подоконника и, с куском хлеба в поблескивающем клюве, торжественно шествует к порогу. Так же бесстрастно он входит в открытую дверь, и, устроившись на спинке кресла, нагло смотрит Ирине в глаза.
— Зачем ты привел его в дом, — спрашивает женщина, — разве ты не видишь, что это оборотень?
Ворон хочет что-то сказать, но боится обронить хлеб. Видимо, он мудрее кукушки, за здорово живешь, лисице добычу не отдаст. Я подвигаю кресло вплотную к столу, балансируя на спинке кресла, ворон несколько раз взмахивает крыльями, и я чувствую лицом сгущающийся под их ударами воздух.
— Пусть он оборотень, но он наш гость, — успокаиваю я не на шутку встревоженную Ирину.
Взгляд у ворона, прямо скажу, не хороший. Под этим взглядом я чувствую себя гостем в своем доме. Где-то я вычитал, что вороны любят сало, и достаю из морозильника тарелку с ломтиками сала. Птица медленно переводит взгляд с тарелки на Ирину, потом на меня.
— Он ждет, чтобы ты налил по стопарику и произнес тост за гостя, — неприятно ухмыляясь, говорит Ирина. — Я точно знаю, этот ворон — оборотень. Возможно даже — сбежавший от меня муж.
— Час от часу не легче, — думаю я, и, достав из серванта три рюмки, наполняю их водкой.
— Мы тоже в свое время были птицами, — говорю я, — поэтому предлагаю выпить за взаимопонимание.
Сначала я чокаюсь с рюмкой ворона, затем с Ириной. Она смотрит на меня, как на придурка, но возлияние ворона вызывает в ней неподдельный интерес. Он пьет, как пьют куры воду, не морщась, и даже с наслаждением. Я пью, стараясь не смотреть на гостя, — боюсь рассмеяться. У ворона процедура возлияния занимает значительно больше времени, чем у меня, но закусывать мы начинаем вместе. Ворон глотает сало, долбит клювом хлеб. Взгляд его, утратив прежнюю тяжесть, стал по-человечески добрым.
— Нет, — облегченно вздохнула Ирина, — это не мой муж. — Мой, когда выпьет, смотрит на меня вороном и кричит — цыц! если я начинаю говорить. Я выплеснула ему в лицо стакан горячего чая за то, что он обозвал меня стервой. Он избил меня и ушел, боясь, что я побегу в милицию. Но я поступила проще, я отдалась тебе в отместку за его наглость. Георгий говорил, что самая достойная месть женщины мужу — переспать с мужчиной. Как ты считаешь, ворон?
Ворон проглотил очередной кусок сала, тщательно вытер о крыло клюв и сказал, картавя на букве «р».
— Госа плавильно сказал.
Ирина пришла в восторг от красноречивого гостя.
— Ну, ты птица! — и, наклонившись ко мне, шепнула, — наверное, это тот самый бурхан, с которым в Дада по ночам разговаривал Георгий.
Я вспомнил высокий дощатый дом, ни разу не крашенный, и потому черный, такое же черное, в три ступеньки, крыльцо, и по всему огороду — полынь в человеческий рост. Георгий сидит на крыльце, смотрит на огромную, как медный таз, луну и, думая вслух, вырезает ножом плоское лицо очередного своего друга бурхана.
«Могущество человека определяется коротким словом «могу», но далеко не каждый из нас способен пройти до конца избранный однажды путь. К тому же, не исключена возможность, заблудиться, превратив главное дело жизни, если не в посмешище, то в преступление уж точно. Забудем же богов, навсегда перестанем думать о них, и тогда ни наши дневные мысли, ни ночные кошмары не станут тревожить нас…»
«Избавившись от судьбы, мы попадаем в объятья случая. Есть ли между ними разница? Наверное, есть. Судьба предрешена предками, случай — материален, как все, что нас окружает. Случая можно избежать, можно внести коррективы в судьбу, но каждый ли из нас отважится на это. Ведь изменить судьбу, значит, изменить не только себя, но и усилия своих предков, — объявить войну генетическому коду».
Назвав христианский мир сумасшедшим домом, Ницше не подозревал каким чудовищем предстанет взращенное Христом древо в двадцать первом веке. Сегодня это узаконенная государством корпорация по торговле ложью, в которую давно никто не верит. Но ложь превращает матерей в убийц — потому, что с богом в небе их дети будут более счастливы, чем с церковью на земле. Ведь на земле человек обрастает грехами, которые практически несмываемы. Однако, продающие ложь, лицедеи грех грехом не считают, они устраивают оргии с проститутками и падкими на сладкое прихожанками. Они воспринимают разврат, как омовение ног падшим. Какая, мол, разница, помыть проститутке ноги, как это делал Иисус, или трахнуть ее в свое удовольствие, в надежде, что она родит миру очередного христосика. Ведь трахал же Марию бог, пока муж находился в отлучке по хозяйственным делам.
Корпорация торговцев ложью разрослась до таких размеров, что каждый третий человек на земле считает сегодня себя сыном божьим, и от его имени творит чудеса, вплоть до воскрешения из мертвых. За хорошую плату, конечно.
Торговля ложью находится под опекой государства. Здравомыслие объявлено вне закона. Слово патриот стало бранным. Там, где не помогает смирительная рубашка, убивают инъекциями, но самый ходовой товар — ложь, одетая в яркую рекламу, будет востребована всегда. Потому, что христианство — фундамент, на котором незыблемым монолитом стоит узаконенное государством рабство.
Наверстывая упущенное, мы забываем о дне завтрашнем, а текущие дни мелькают, как бетонные опоры за окнами поезда. Поэтому, я не жалею, что один из дней, или даже неделю, месяц прожил впустую. Ничего не написал, не прочитал, не обдумал. Даже не сходил в лес за грибами. Мы обзаводимся пустотами, чтобы, со временем, в них скопился гремучий газ и оглушил нас взрывом. А повезет, так и не только нас.
Лежу в постели третьи сутки,
И есть, ни ем, и пить не пью,
В окне, как запоздалый путник,
Луна, но я ей не налью.
Я потерялся в этом мире,
И, право, не моя вина,
Что все в моей квартире дыры
Заткнула полная луна.
Уже ни женщине, ни другу,
В мою квартиру не войти,
Луна заполнила округу,
И перекрыла все пути.