14. Камень из пепла Вселенной

Уравновешивая причины и следствия человек ошибается в главном: какие бы знаки между этими двумя понятиями он не поставил, каждый из них будет субъективным. Версия о существовании бога может иметь оба знака, какой бы из них ты не принял, плюс или минус, ничего от этого не изменится. А знак равенства будет всегда равен нулю. Когда уходит человек, с ним уходит и его бог, ибо все в природе имеет свои начала и концы. Точнее — пределы. А, следовательно, богу тоже отведен был свой срок, как Земле, Солнцу, а с ними и всей солнечной системе. Черная космическая дыра это не только смерть мира, но и его рождение. Поэтому я все еще надеюсь, что однажды поэт Сергей Данченко придет ко мне и скажет: послушай, что у меня написалось. Он писал странные стихи о безмерности человеческой памяти, утверждая, что помнит себя камнем в вулканическом пепле Вселенной. Не думаю, что мысль эта нова, но я ее услышал впервые от него, а следовательно авторство принадлежит ему.

— И что это за стихи?

— Хотите услышать? Некоторые утверждают, это так… безделка, но вы не спешите. Лучше, конечно, такие стихи читать с листа.

Себя до миросотворенья

Я узнаю в прибрежном камне —

Волной обкатанные скулы,

Надбровья, нос и росчерк рта.

Я помню, как по мне ступали

Луны серебряные лапы,

Как широко смеялось солнце,

Со мной укладываясь спать.

Мы спали с ним в обнимку, тлели

На мне одежды из базальтов,

И выплавлялись изумруды

Из зарождающихся слов.

Слова рождало море, слышать

Их камню было так приятно,

Что посинели губы камня,

Когда я слово произнес…

Открытия будут потрясать этот мир до тех пор, пока одно из открытий не превратит Землю в звездолет, и она не разобьется, столкнувшись с одним из космических тел. Ведь разделительные линии еще не будут нанесены на автостраду космоса, а человек в азарте полета просто забудет себя предостеречь от катастрофы.

Звезды в небе, как ромашки,

Черт сорвал с них лепестки

И теперь разводит шашни

С детворою у реки.

Хохот, гвалт под птичий щебет.

Вроде ночь, а мир живет,

И Луна в реке, как стебель,

Желтизною отдает.

Мы, навьюченные мыслью,

Рвемся в небо неспроста,

Изучив походку лисью

От макушки до хвоста.

Если в лунном теле нечто

Ископаемое есть,

Мы возьмем Луну за плечи

И предложим рядом лечь.

Чтобы высосать наутро

Ее лунное нутро,

Приласкаем ее, будто

Взять готовы только то,

Что положено мужчине

Брать у женщины, когда,

При свече или лучине,

Развалилась без стыда.

«Нечто» пугает, как пугает тишина в лесу, где за каждым деревом прячется враг.

Хрупкий мальчик, отлично знающий слово с тремя «е» на конце и охотно отзывающийся на кличку Жираф, читает солдатам стихи о космосе.

У космоса слежались космы,

Чем чаще буду их чесать,

Тем реже наш сержант гундосый

Мне будет ночью докучать.

Он заставляет меня в полночь

До туалета марш-броски

Проделывать: такая сволочь, —

Иначе сдохнет от тоски.

И я вынашиваю злую,

Но все же правильную мысль —

Я в нем штыком поозорую,

Укорочу сержанту жизнь.

Или:

Укус свинца бойцу не страшен.

Свинец гуманней старшины,

Который мнет в перловой каше

Мои солдатские штаны.

Потом кричит: сожри, скотина,

И приведи за пять минут

Штаны в порядок, или в тину

Тебя болотную воткнут.

Солдат среднего роста, слабого телосложения, но рельеф лица говорит о силе духа — такого не запугаешь. Жаль, что воинские законы запрещают человеку отстаивать свое достоинство на равных с недоделанными командирами. А они у нас сплошь недоделанные. Кроме знания уставов и зычного голоса для отдачи распоряжений они отличаются от салажат, разве что гонором, да умением щелкать каблуками при отдаче воинского приветствия.

— Р-ры-ы-няйсь, р-рынение нар-рево!

Офицер вяло козыряет, вольно, мол, и сержант начинает презирать офицера. Ведь от этого «вольно» в голове солдата торчит одна мысль «выпендривается, сволочь»! А какие ухмылочки на лице! Совсем не уставные ухмылочки. Сержант заранее выискивает жертву, на которой можно будет сорвать свое раздражение. И выбирает самого, что ни есть гонористого, а гонористые, как правило, с полным средним образованием, начитанные, и прекрасно знающие, чего стоит интеллект их прямого начальника.

Повторение пройденного

Земля в космосе, как человек в открытом море. Разница между ними только в том, что Земля наслаждается своим одиночеством, а человек впадает в панику и погибает. А ведь мог бы жить да жить. Хотя бы несколько минут перед превращением в камень, но жить, гордо, как и положено человеку, полной грудью вдыхая соленый морской воздух.

Заблудившемуся в лесу человеку проще, у него под ногами мягко пружинит палая листва, над головой, сквозь кроны, сочится небо, а вокруг без конца и края стоят ошарашенные его воплями деревья.

Чтобы там ни говорили лесорубы, как бы не издевались над нами, романтиками, деревья, как и люди, дышат, думают и тяжело переживают смерть близких. Увлеченные пеньем птиц или сбором грибов, мы видим вокруг только то, что хотим видеть.

Как ни странно, но стайка круглых камней в лесу кажется нам более живой, чем стайка берез на открытой солнцу поляне. Однажды на склоне гольца в районе Старта я встретил человека, беседующего с усыхающим деревом. Человек был стар, неряшливо одет и, не понять, чего больше было на его голове — волос или паутины? Опустив короб на землю, я сел на валун, попытался вникнуть в размеренный, похожий на молитву речетатив старика.

О, Боже, дай словам уменье

Нас защищать от комаров,

Мне надоело их гуденье,

Их злые песенки без слов.

Я проявлю свое смиренье,

Но огради и ты меня

От комариного гуденья,

От негасимого огня.

Мне понравилось ставнение комаров с пламенем. Из укусы обжигали больнее огня. Я случайно задел ногой короб, и рожденный ударом о валун звук, привлек внимание старика. Он повернулся в мою сторону тяжело, как бы нехотя, но ожидаемой мною досады в его лице не было. Поднявшись, я подошел ближе и задал совершенно глупый вопрос:

— Вы пишете стихи?

— Ваш вопрос заключает в себе ответ, — ответил старик. — Входя в ресторан, вы не спросите у бармена, пишет ли он стихи. Но вы ошиблись. Я не пишу стихи, я их слушаю и записываю. Правда, не всегда. Сейчас я читал стихи, которые надиктовала мне усыхающая береза. Ей не повезло родиться на камнях. Сухое лето лишило ее необходимой для жизни влаги. Там в лесу влага в почве сохраняется лучше, и березки стоят хотя и привядшие слегка, но живые. А нашей собеседнице не помогают даже влажные ночи. Дня три назад я ночевал на этих камнях, и береза надиктовала мне весьма странные в ее положении стихи:

А почему бы ради сора

Словесного не учредить

Союз словесного позора

Чтоб пресмыкаться и ловчить

Когда словесный сор оплачен

И до Олимпа вознесен,

Он для народа много значит,

Как им же принятый закон.

Рабов возводит в ранг свободных,

Пусть не оплачиваемых.

Но нищетой своею гордых

Поэтов, медиков, ткачих…

Мне совершенно безразлично,

Что боги скажут обо мне.

Я не вполне самокритичен,

Эгоистичен не вполне.

Самокритична власть, к народной

Груди припала и сосет.

Чем больше власти, тем доходней

И благородней её рот.

Провозгласив себя народом

Отверженным, еврейский род

Назвал народы мира сбродом,

Который к пропасти бредет.

Роняет слюнки каннибал

Несмотря на почвенные изломы, мир кажется мне плоской стиральной доской, на которой время перетирает человеческие судьбы. Стремление к социальной справедливости разбивается о саму суть мироустройства, где каждая чавкающая особь питается плотью жизни, и какому бы богу мы не молились, мы не выйдем из рода клацающих клыками хищников. Смириться с этим мой разум не может, а желудок, посмеиваясь, переваривает говяжьи котлетки, и наплевать ему на мои обреченные на провал призывы.

Какая разница когда

И кто убьет нас на жаркое,

Накалена сковорода,

В ней специи и все такое.

Роняет слюнки каннибал,

Обедом он вполне доволен.

А что в жаркое друг попал,

Он оценил это, как воин.

Это стихи из блокнота Миши Скутаренко, недавно демобилизовавшегося солдата. Он утверждает, что в жизни с ним ничего подобного не случалось, но такое вполне возможно, если с молчаливого согласия государственных мужей убийство у нас не считается особо опасным преступлением.

Стрельба, стрельба, опять стрельба.

По телу века вместо пота

Стекает кровь — удел раба

Его кровавая работа.

Рабы желаний, мы уйдем,

Но мы оставим нашим детям

Свою, залитую огнем

Страну на зависть всем планетам .

Я сижу на балконе, отгородившись от города заляпанными дождем стеклами, держу в руках книгу Кирилла Партыки «Час теней» и никак не могу сосредоточиться на чтении. Я люблю интеллектуальную прозу, прочитанные вчера «Мартовские иды» Торнтона Уайлдера дышат мне в затылок тревожным холодом будущего. На языке мятные карамельки типа: «После вашего ухода Нил вышел из берегов от плохо сдерживаемого гнева». От мяты на языке приятный холодок, в сердце колючий холод от «плохо сдерживаемого гнева». Ведь это сказано обо мне тоже. Еле сдерживаемый гнев таится в недрах не только моего сознания, и меня пугает возможность взрыва. «Час теней» мешает мне сосредоточиться на главном. А главное сейчас в стремлении найти выход из назревающего бунта. Хотя я прекрасно понимаю, что никакого бунта не будет. Голодного человека не просто оторвать от усыпляющего мозг телевидения. Нервный поэт Аркадий Салов утверждает, что на очередном витке спирали история возвращается к Робин Гудам типа Бенладена, более жестоким и изощренным в своих возможностях.

Разуверившись в том, что однажды

Мысль о равенстве выйдет на круг,

Я уже не сгораю от жажды

Мирно жить в окружении слуг.

Я плачу им за долготерпенье,

Но страшусь оперенной руки,

Когда повар с неистовым рвеньем

Режет плоть глухаря на куски.

Салову повезло, он воздвиг себе замок из силикатного кирпича, его счета в банках подкреплены надежными вложениями, и слуги получают жалованье в оговоренные с хозяином сроки. Одно беспокоит Салова: во время его командировок слуги спариваются с его женой, и хотя доказательств этому нет никаких, он чувствует насмешливые взгляды повара Степана и сдержанную угрозу, исходящую от садовника Никиты. Против служанок женщин супруга Салова настроена категорически, а слугам он втайне завидует, но ссориться с женой боится, так как львиная доля средств в их совместном бизнесе принадлежит ей.

Салов вынашивает мысль за приличную плату кастрировать слуг, чтобы сделать их более покладистыми. Но приличный мужик отдавать свои яйца за доллары не станет, а неприличные Салову не нужны. Однажды в Эмиратах он купил евнуха, но благодушный, улыбчивый идиот умер при посадке лайнера в Москве.

Но вернемся к «Часу теней». Почему переписка граждан Римской империи времен Юлия Цезаря кажется мне современней, чем подвиги моих современников в повести Партыки? Не потому ли, что балконные рамы содрогаются от резких порывов ветра и кроны вязов под окнами мечутся, как мечется искушаемый водкой интеллект российских сыщиков? Они ненавидят свою работу, ненавидят людей, а главное — ненавидят себя в продажном мире чистогана, где только что вылупившаяся из яйца дочь убивает родную мать, якобы для nого, чтобы стать в доме хозяйкой.

Когда я закрываю глаза, я вижу комиссара Мэгре, раскуривающего очередную трубку за столом своего кабинета. Перед ним с лукавой улыбкой на лице Шерлок Холмс. Низко кланяясь, я напрашиваюсь в собеседники и по шуму дождя за окном догадываюсь, что жизнь подарила мне еще один вечер в обществе мужественных и честных людей.