Барди, поющие хором

Однажды поэт Анатолий Юферев заявил, что будущее за поющими поэтами. Нечто подобное в эстраде наблюдается уже сейчас, но называть поющих под гитару «звезд» поэтами я бы не стал. Это больше похоже на блеянье коз и козлов. К тому же мелодия у них одна на всех, разнообразны только клоунские доспехи и любовные перебежки от одной звезды к другой.

Прослушав записанный на пленку концерт бардовской песни в одной из московский забегаловок, я отметил ряд авторов, чем вызвал бурное негодование Сомова.

— У наших бичей собаки лучше поют, — вскричал он, — бардовская песня должна ласкать слух не голосом поэта, а его стихами. У нас же, или — пшик, или голая политика. Пускают слезу, чтобы вызвать аплодисменты.

— И все-таки мне поющие поэты нравятся, — понимая, что Сомова не переубедишь, сказал я, надеясь таким образом прекратить полемику.

Но Сомов уже завелся. Он не привык оставаться побежденным, к тому же сам иногда бренчал на гитаре и считал свои песни чуть ли не верхом совершенства.

— А я говорю, что собаки поэт лучше, — настаивал он. — Не веришь, давай смотаемся к бичам на улицу Индустриальную.

Нужных нам бичей в их логове мы не застали — ушли на промысел. В утепленном сарайчике с печкой и единственным затянутым пленкой окошком, на столе дремотно догорала свеча, на одной из покрытых тряпьем лежанок спал огромный черный пес, неизвестной мне породы. Когда мы вошли он шевельнул ухом и слегка приоткрыл глаз, видимо, оценивая возможности пришельцев. Сомов вытащил из сумки кусок колбасы и, оставив ее на подоконнике, вышел, увлекая меня за собой. Воздух в помещении был настолько спертым, что у меня возникла мысль — не догнивает ли под половицами спрятанный бичами труп.

— В таких условиях, а живут. Зимой топят так, что от горячего воздуха дымятся постели, но бог бережет от огня. А может, собаки, они с людьми на ты…

Мы вышли на улицу, и почти одновременно со двора, с пластиковым стаканом в зубах выскочила кривоногая такса. Чуть не сбив меня с ног, она нырнула в пыльное разнотравье под теплотрассой. По улице Танковой в сторону пивзавода с такой же посудиной, высоко задрав хвост, пробежала рыжая дворняжка.

— Сейчас сообразят на троих, — проскрипела простуженным голосом, проходившая мимо женщина. — Хотите послушать собачий хор, зайдите в сквер за железнодорожной веткой. Напившись, они такие устраивают концерты, что вам и не снилось.

Собак с пластиковыми стаканами в зубах раньше я не видел, хотя прожил в поселке Комсомольском около десяти лет. Честно сказать, я и представить себе не мог, что собаки без помощи человека могут пить пиво. Разве что в рассказе Ирины Лободы, где ее пес Пират собутыльничал с горьковскими мужиками. Впрочем, были еще воспоминания детства, когда отец потчевал нашего Джека самодельным вином, и, опьянев, овчарка выла так, что ее несколько раз пытались отравить, вставляя в хлеб тупые патефонные иголки..

Женщине я не поверил, но Сомов, многозначительно подняв палец, изрек:

— Я же говорил, поют…

Мы медленно пошли в сторону сквера, понимая, что прежде чем начать свой концерт, собаки должны выпить. Я не верил Сомову, не верил и женщине, но коли люди говорят, надо хотя бы понять, что они называют пьянкой, а что собачьим пением.

В тени берез на вытоптанной любителями пива поляне мы увидели картину, достойную кисти художника Перова. Только вместо охотников ее героями были уже знакомые нам кривоногая такса, рыжая дворняжка и огромный черный пес, несколько минут назад дремавший в покинутом нами домике. Этот пес заметно возвышающийся над своими собутыльниками.

Собаки сидели, образовав правильный треугольник, в центре которого на земле стояло три пластиковых стакана, а черный пес усердствовал, пытаясь открыть зубами полутора литровую пластиковую бутылку пива. Прочитать издалека каким пивом лакомились псы мы не могли, а подойти ближе не решились. Боялись спугнуть роняющих слюну животных.

Не знаю, приходилось ли кому-нибудь видеть, как псы разливают по стаканам пиво, как от нетерпения дрожат при этом их хвосты, как сучит задними лапами такса, помогая передними держать стоящую на земле бутылку. Я не мог удержаться от смеха, когда черный тамада, сжав бутылку зубами поближе к горлышко стал наклонять ее над стаканом, а дворняжка носом приподнимала другой ее конец. Такса по очереди придерживала лапами стаканы, чтобы не опрокинулись от толков выливающейся из бутылки жидкости. Больше всего мне хотелось сорваться с места и бежать домой за фотоаппаратом.

Пили собаки пиво, как люди, сидя на задних лапах и придерживая стаканы передними. Как я не старался подавить в себе смех, мне это не удалось. Чтобы ни говорили люди о животных, попадая в лапы к алкоголю, они быстро перенимают повадки людей, и не только в области чревоугодничества. У меня тогда возникла мысль, что наш предок превратился в человека благодаря наркотическим средствам растительного происхождения, а теперь наблюдается обратный процесс — превращения человека в животное. Значит, в отличие от нас, у собак было будущее.

Первой по—кошачьи закричала такса, и я сразу вспомнил, что видел ее перед дверью поселкового магазина, когда вошедшая туда хозяйка не реагировала на ее лай, и она тут же стала кричать по-кошачьи. Это было настоящее душераздирающее кошачье «м-мя-р-ру-у», и хозяйке пришлось надрать псу ухо, чтобы не пугал людей.

Когда хозяйка вошла в магазин, кошачье «м-ма-р-ру» прерывалось тихими, почти человеческими всхлипами дворняжки.

В сквере запойные собаки вели себя тихо, даже от удовольствия не повизгивали. Черный тамада разлил остатки пива уже без помощи дворняги.

Мы не заметили, когда к нам подошли мальчишки Гена и Павлик, жившие на Танковой улице, и, видимо, не один раз наблюдавшие за собаками.

— Опять бичары петь будут, — сказал Павлик. — Раньше, когда бичи в колодце жили, они поили собак пивом, чтобы те согревали их. Натаскали в колодец кошек, собак, от нечего делать сами учились у собак лаять, а их кричать по—кошачьи. Они даже квакают, как лягушки.

— А нуда мужики ушли?

— Думаю, на свалку. Тужа по пятницам неплохие вещички вывозят, вот они и дежурят. В прошлый раз мешок колбасы притащили, прелая, правда, но есть можно….

А собаки между тем продолжали упражняться друг перед дружкой в своем собачьем красноречии. И кому только они не подражали, даже слово «п-и-и-и-в-о-о» произносили почти вразумительно.

Я уже не смеялся. В этом далеко не бардовском пении улавливался, если не смысл, то ритм, причем довольно оригинальный, и будь я музыкантом, обязательно написал бы какую-нибудь собачью сюиту для хора с оркестром.

— Сейчас Бобик побежит за очередной бутылкой, а эти будут на голове ходить, — сказал Гена, хорошо изучивший повадки собак. — Пиво Бобик клянчит у мужиков. Те любят запойных собак, иногда дают выпить с горла, чтобы похохотать…

— И часто они вот так?

— Когда как, — ответил Павлик. — Иногда соберутся ночью, и давай выть на весь поселок. Выпить им, видите ли, не дают. Других собак не привечают, соображают на троих. Иногда бутылку другую приносят мужикам…

Наблюдать, как тащит маленькая такса через весь поселок полутора литровую бутылку пива смешно. У нее от пива играет кровь, она обхватывает бутылку лапами, катается с нею по траве. Потом, с рычанием прыгает на нее, отскакивает, крадется к бутылке на животе. В общем, цирк да и только. Но стоит какому-нибудь мужику посягнуть на ее добычу, как на лай таксы мчатся ее собутыльники и мужику приходится уходить не солоно хлебавши.

Мы с Сомовым сидели с мужиками в их халупе, когда такса приволокла пиво. Она завыла нечто похожее на «Боже царя храни», и Иван Терентьевич Огрызков, глава этого мужского содружества, помог таксе войти и сам внес изрядно измазанную в пыли бутылку ДВ-пива.

— Ну, спасибо, Леска, не забыла друзей.

Сорвав с крючка нечто похожее на полотенце, Иван Терентьевич тщательно протер бутылку, а мужики, Степан Картавый и Павел Митрофанов отправились к соседям за стаканами.

— Мы привыкли с горла, но гостей надо уважить, — сказал Иван Терентьевич.

Стаканы, на мой взгляд, были не первой свежести, возможно, их тоже тащили в зубах псы—алкоголики. Но если хозяева уважили нас, мы с Сомовым должны были ответить им тем же. Тем более, что Огрызков показался мне человеком весьма интересным.

— Я когда—то дрессировщиком в цирке работал, — разливая по стаканам пиво, рассказывал Иван Терентьевич. — Меня в этой работе интересовало одно — можно ли научить собаку выговаривать человеческие слова. Петь у некоторых получалось. Не всегда точно, но мелодия прослушивалась. Но этого можно было достичь только одним путем — научив собаку пить спиртное. За эту мою крамольную мысль меня из цирка выставили.

— Вы бы слышали, какие наш Ваня стишки сочиняет, — влюбленными глазами сопровождая каждое движение Ивана Терентьевича, сказал Картавый. — Можно, Ваня, я прочту?

— Давай сначала выпьем. За наших гостей! Не часто в нашу берлогу такие люди заглядывают.

Пили, не закусывая, хотя на столе в целлофановом пакетике лежало несколько хвостов вяленой воблы. Леске выпить не дали, но она и не претендовала на это. Забравшись на одну из лежанок, он внимательно прислушивалась к разговору мужчин. Сделав пару глотков, Картавый решил нас порадовать сочинениями Ивана Терентьевича.

На белом облаке, похожем на медведя

Я плыл к любимой матушке домой,

Тянулись облака за мною следом

Волнистой чередой.

— Оу-у до-ой, — подхватила Леска, и я понял, что эти стихи читаются здесь не первый раз.

— Ты, Леска, помолчи, — погрозил собаке пальцем Паша Мирофанов. — Тебе мы слово позже дадим.

Земля была загадочно волнистой,

Сверкающей, а я все плыл и плыл,

И облако хрустальные мониста

Роняло в пыль.

Иван Терентьевич засопел и принялся вытирать грязным платком сползающие по щекам слезы. Загадочная улыбка брезжила в лице Паши Митрофанова. Леска сладко зевала.

Я плыл над засыпающим Парижем,

Я восседал на облаке, как бог,

Но я не знал, в какой стране увижу

Родительский порог.

У Картавого предательски дрогнул голос, он замолчал, хотя стихотворение показалось мне не законченным. То ли обстановка в хижине способствовала этому, то ли действительно стихи были так хороши, но я почувствовал подкативший к горлу комок слез.

— Вы действительно не знаете, где ваш дом? — спросил Сомов.

— Ваня он из облака вышел, — ответил за Ивана Терентьевича Картавый. — После войны всякое бывало, но метка у малютки на руке в виде шестизначного числа вводила в заблуждение многих, кто пытался разобраться в судьбе мальчика. Сколько по вашему Терентьевичу лет?

На вид Огрызкову было лет под шестьдесят, но метрики ему выписали только после войны в сорок пятом году, когда мальчик умел уже ходить и всех военнослужащих, даже женщин, называл папами.

— Смутно помню, мужчину и вроде бы мы плывем с ним по облакам. Возможно, это была река, не знаю. Но мне всегда было холодно и хотелось есть.

Как совместить горошины дождя

И солнце в полосе тумана,

И все это, как бы дрожа,

Песком струится по барханам.

И я, скользя вместе с песком,

Слегка шуршащим, жестким, зыбким.

Почувствовал себя ростком

Пробившимся на ваши крики.

Я так хотел всесильным быть,

Вернуть солдату его ноги,

По-волчьи научиться выть,

Реветь медведем из берлоги.

Вы издевались надо мной,

Безногие, вы не умели

Без ног, работать головой,

Вы только плакали и ели.

И я ушел от вас, зачем

Искать какой-то смысл в оскале

Ртов, восклицающих: - Я ем,

Серьезно думая о кале!

И я решил: скорее пса

Научишь мыслить и трудиться

И в этом убедишься сам,

Чем похоть мыслью озарится…

Иван Терентьевич читал долго и я уже начинал подозревать, что всего этого чтива в природе не существует, что сочиняет он стихи на тему, не подозревая даже, в какие топкие дебри заведует его буйная фантазия.

— Знай наших, — говорила торжественная улыбка Картавого.

Даже такса поднялась на лежаке и слушала хозяина, забавно прядя ушами. Видимо ей хотелось подыграть хозяину, навести на дельную мысль, но она будто понимала, что ее время еще не пришло. А когда Иван Терентьевич умолк, такса завыла в такт его стихам нечто свое, и сразу же ее поддержали сидевшие за дверью собаки.

Картавый подошел к двери и впустил в помещение рыжую дворнягу и ее огромного черного собутыльника.

— Я научу их писать стихи, - сказал Иван Терентьевич. — Они должны понять, что привычным «гав» в этом мире они ничего не добьются. Чтобы чего-то достичь, надо вылезти из собственной кожи, и обнаженными нервами подключиться к нервной системе планеты. Тогда мы узнаем, на какой бес мы ей нужны. Да и нужны ли вообще…

Давай напьемся и споем,

Мы тем сильны в собачьем хоре,

Что песни мы поем живьем,

Свое искусство не позоря.

Сомов собрался было сбегать за пивом, но Иван Терентьевич возразил.

— Не подумайте, что гостите у алкашей. Мы вынуждены зарабатывать, где и как придется. Ищем работу на оптовых рынках, летом у дачников, хотя все мы тут с образованием: технарь, историк и я — выпускник театрального училища. Но нам за пятьдесят и никому мы в таком возрасте не нужны. Разве что нашим четвероногим друзьям…

Иван Терентьевич вызвался проводить нас до трамвайной остановки. Сумерки уже топтались в скверах, подворотнях и заросших двухметровой полынью кюветах. В тех же кюветах под трубами теплотрассы иногда проступали из сумерек мертвые лица толи людей, толи призраков, иногда на дорогу выбегала, размахивая хвостом, собака. И, обнюхав нас, исчезала в траве.

— Я не слышал, чтобы ваши собаки лаяли на людей, это что, результат воспитания? — спросил Сомов.

— Собакам скажи — не трогать людей, и они усвоят эту истину раз и навсегда. Я учил своих друзей подражать людям в их слабостях, но избегать конфликтов.

Я высказал сомнение в правильности выбора. Сделать собак беззащитными перед людьми, самая большая глупость, на которую способен дрессировщик. Каждое живое существо на земле должно уметь защищаться. Народ, который готов подставить вторую щеку, когда его ударят по первой, обречен на гибель. Молитвы могут укрепить дух, но только в том случае, когда молящийся имеет в руках надежное оружие.

— Все так, все верно, — соглашался Иван Терентьевич. — Но я задался целью развить не только мозг, но и психику собаки. Нам с ними еще долго предстоит жить. Наше правительство и наша культура работают сегодня не на Россию. Деньги в развитие производства не вкладываются только потому, что толстосумы страшатся таким образом возродить рабочий класс. Для них сейчас самое надежное сословие «купи-продай», то есть люди, которые работают на брюхо. Но возрождение рабочего класса неизбежно, как неизбежны столкновения между враждующими религиями. Народ спит, и будет спать еще долго, но это вовсе не значит, что он не проснется. А когда проснется, вспомнит стихи Назыма Хикмета, и содрогнется от ненависти к самому себе.

Я знаю,

лет через десять

лопнет грудь моя,

как пресс-форма из гипса.

И тогда одного не прощу себе,

что наделенный такой могучей тушею,

я не носил камни для тех,

кто строит мосты в грядущее.

Я не совсем понял, что имел в виду Иван Терентьевич, но спросить постеснялся. Только позже забрезжила догадка, что речь идет о поэтах, которые служат мормоне, забыв о своем главном предназначении — на всех перекрестках мира писать прекрасное слово — Свобода. А мы медленно, но уверенно погружаемся в дерьмо, которое не снилось даже чекистам тридцатых. Самые здоровые и сильные мужчины России сегодня согнаны в стаи, которые следят друг за другом, якобы для того, чтобы покончить с взяточничеством, а на самом деле — это попытка парализовать не только мозг, но и волю народа.

Уже на остановке, пока мы ждали трамвай, Иван Терентьевич прочитал еще одно стихотворение:

Зачем сегодня говорить,

Когда никто тебя не слышит,

Когда народ на ладан дышит,

И сам не знает, что творит.

Наш сон глубок, у наших снов

Нет будущего, не проснется

Народ, пока его основ

Могильный камень не коснется.

Мы выбрали неверный путь,

Но как бы долго сон не длился,

Когда наступит враг на грудь,

Проснемся и с врагом сразимся,

Но победим ли, вот в чем суть.

— И с кем же мы будем сражаться, если не секрет? — спросил Сомов.

Иван Терентьевич положил свою тяжелую ладонь на плечо Сомова.

— Думайте, мужики, думайте. Весь азиатский мир застроен мечетями, у нас — более сотни религиозных кланов, а сейчас планируется строительство мечетей. Читайте внимательно Коран, следите за тем что происходит в мире, где одна религия затыкает рты всему миру и вы поймете, что долго поспать вам не дадут.

— А вы как же, Иван Терентьевич, не рано ли вы себя хороните. Ведь вы моложе меня.

Гулко прихрамывая на стуках, к нам подходил трамвай.

— Мне, ребята, немного осталось. Чувствую, что-то я где-то недоглядел, недодумал, да и толку от меня никакого. Даже собак петь, как следует, не научил.

После этого я дважды приезжал к теще, проходил по Танковой улице к скверу, но ни мужиков ни собак не видел. В последний раз встретил возвращающегося из школы Павлика. Спросил, куда делись собаки.

— Никуда эти алкаши не делись, — ответил он. — Вчера только видел Бобика с бутылкой пива. Но в сквере не собираются, какие-то мужики повадились отнимать у них пиво, вот они и прячутся.

— А как же их хозяин, Иван Терентьевич?

У Павлика на лице мелькнула тень недоверия.

— Как будто не слышали. Терентьевича убили бичи, когда он за собак вступился. Да и вообще… горе с этими мужиками, жили бы себе спокойно…

А недавно позвонил мужчина:

— Поверите, у нас живет чудо-кот, когда по телевизору показывают футбол, он прыгает за мячом и вообще ведет себя как настоящая телевизионная присоска. Даже включать телевизор научился…

— Какой там футбол, — ответил я, — если уже собаки научились соображать на троих. — Думаю, что вскоре они потеснят на сцене наших звездных артистов.