05

Аккордеон пел о потерянной любви. Сердце нищего музыканта билось в ритме пионерского барабана, озвучивая невозможное. Молния начертала на небе несколько иероглифов.

— В зоне смерти, — сказал Дзян, — время замедляет движение, об этом говорит молния. Молния — роспись на пергаменте неба, понять бы, — кто расписывается, бог или дьявол.

Ирония в глазах Бельды сделала его лицо по-мальчи­шески светлым: он знал, что смерть останавливает все. — Пора ехать, — сказал я.— Гроза дышит нам в заты­лок, как бы чего не вышло.

Смех Дзяна заглушил мощный раскат грома. Дождь пошел сплошной стеной, звонко заплясал на крыше автомобиля, так что в салоне мы оказались мокрыми. Гроза пришла с запада, она принесла сорвавшееся с айсберга облако — дождь был холодным и злым.

Создавалось впечатление, что находимся в подводном царстве, но вместо рыб и водорослей, сквозь мутное стекло воды, видны беспомощно поникшие деревья и травы.

Вести машину сквозь такой ливень было сродни самоубийству.

—Север — кладовая загадок, — гнул свою линию Дзян. — Я чувствую это по запаху, прилетевшего оттуда дождя.

— Когда Земля была маленькой, ее сердце согревало людей, а облака — защищали от солнца. Но земля подросла, раздобрев, как женщина, сквозь пласты жира ее сердце не прослушивается, но это совсем не значит, что планета мертва.

— Тебе бы, Гоша, шаманом быть.

—Настоящий шаман должен думать на языке предков, слишком я русский для шамана.

Дзян извлек из пачки сигарету, но прикуривать не стал. Он мял ее в пальцах, подносил к носу и, вдыхая запах махорки, закатывал глаза.

—Любой китаец знает родной язык. Без языка нет народа, а дети нани не отзываются на голоса предков.

— Язык входит в нас с молоком матери.

Беседа принимала неожиданный поворот, Бельды это не нравилось, и я сказал Дзяну, что сердце народа не в языке, а в памяти. Мне снится праматерь Лебедь. Она снится и Георгию, значит, мы дети одной матери, и языки наши растут от одного корня. Иногда во сне ко мне приходит отец , и в его печальных глазах я вижу, что моя жизнь на земле его не радует.

Когда в 1969 году я уезжал из родительского дома, вместе со мной из калитки вышел отец. Он шел с овчаркой на работу, — охранял овощную базу, куда свозили овощи и фрукты не только с Украины, но и с Молдавии. Пройдя несколько шагов, я оглянулся и увидел отца прозрачным, как чисто вымытое стекло. Сквозь него видна была бегущая впереди овчарка. Тогда же сочинил стихи, где были такие строчки:

Мой крик замирает в пространстве

И странная эта собака

Проходит сквозь тело отца.

Я понял, что вижу отца живым в последний раз. Так оно и случилось, вскоре он умер.

Пропуская очередной стаканчик, Георгий сказал:

— Не пиши о людях, к которым испытываешь симпатию, не тревожь ревнивую душу отца. Когда мы приходим в мир, вместе с несколько деформированной физической матрицей родителей, мы получаем запись накопленного нашими предками опыта. В ней запечатлены ярчайшие события их жизни. А мы наивно верим, что видим пророческие сны. На самом деле мы повторяем жизнь наших родителей, смотрим на мир их глазами. Их опыт помогает нам избежать опасности, вовремя прийти на помощь близким. Каждый человек, если он в здравом уме, если его мозг не сожжен водкой, не отравлен куревом, хранит в себе память тысячелетий и передает ее детям. Особенно богаты памятью родителей поздние дети, они несут в себе богатый опыт родителей. Как правило, они мудрее и несчастнее. Все зависит от того, как жили до их рождения отец и мать. Добро или зло несли они миру…

Жизнь человека не что иное, как медленно текущий огонь, иногда она взбрыкнет снопом искр, редко вспыхнет пламенем, а чаще всего слизывает огненными побегами все, что есть вокруг сущего и так, пока не утолит жажду движения, а, утолив, мелькнет струйкой дыма над высохшим жнивьем, и растает в сухом осеннем воздухе.

Георгий великий фантазер и придумщик, лоб и волосы у него, как у молодого Сталина, и кто знает, вооружи Георгия Андреевича идеей преобразования мира, возможно и вырос бы из него великий комбинатор истории. Но природа вооружила его любовью к народной нанайской песне, к искрометному юмору, что тоже на первых порах оказалось невостребованным. Да и сегодня кого взволнует кряканье подранка на студеной воде покрытого рябью озера.

У Георгия слабый подбородок и губы как у обиженного ребенка. Ему хочется петь, и он поет, как птичка, птенцы которой выпали из гнезда и исчезли в желудке сладко облизывающегося котенка. Есть у Георгия не совсем свойственное ему стихотворение «Хозяин земли».

Входя под сумрачные своды,

Я ставлю мысленно большой

Знак равенства между природой

И человеческой душой.

Не оскорбить бы ненароком,

Ростка мятежного не смять…

Весь день за мной пытливым оком

Природа будет наблюдать.

— Георгий, Природа в твоем понимании, это что?

— Это то, что болит там, — говорит он, кладя ладонь на левую сторону груди. — В последнее время я боюсь ходить в сопки, где вместо деревьев — торчат черные надгробья нашей прошлой жизни. Мы, народ нани, всегда любили тайгу, и она любила нас. Сегодня люди не любят ни тайгу, ни людей, не любят даже себя. Они любят сверкающие лаком гробы и министерские столы, сидя за которыми, можно хоть на миг почувствовать себя деспотом, или богом, а разница между тем и другим небольшая.

Ветер, сложив руки, сидит у дремлющего костерка, изредка пошевеливая хворост, и тогда костерок начинает заигрывать с ним, но напрасно. Ветер устал бродить по выжженным пустырям, его глаза забиты сажей, уши пеплом, а сердце ветра остыло и превратилось в черную пустыню.

Так же, как в природе ветер, умирает в душах людей вольный ветер поэзии.

Радостная музыка рассвета

Ветру была Пушкиным напета,

Носит ее ветер светлоокий

Для народной радости высокой.

На ветру звенит, поет былинка,

Гром гремит и хлопает калитка.

В грозном громе, хлопанье и звоне

Пролетают пушкинские кони.

— Когда ты писал эти стихи, тайга была еще жива?

— Тайга жива, пока жив человек. Когда человек умирает, ему все равно шумит на земле тайга, или ветер гоняет по пустыне пепел. Когда человек теряет ориентиры во времени и пространстве он становится разрушителем, когда его душу покидает поэзия — он умирает сам.

Георгий говорит медленно, он, как и ветер, иногда пошевеливает остывающий бок костра сухой корявой веткой и долго смотрит, как остывает накалившаяся в огне древесина.

— В будущем человечество ждут большие потрясения. Шаманка Лингда утверждала, что облысевшая Земля станет мстить человеку за то, что он уничтожил ее прекрасную прическу. Лысая Земля потеряет связи с космосом и станет биться в агонии распада. Ее сердце лопнет от возмущения, и волны огненной лавы расползутся по материкам и океанам. Это будет не только началом конца, но и началом новой жизни. Но допустить, чтобы на Земле возникло подобие человека, земля не позволит. Пусть на ней резвятся симпатичные мордашки бездумно веселых существ…

Я вспомнил стихи Георгия о Жар-птице:

Себя мне не жалко, я к веку привык.

Детишки привыкли, жалею я их.

А кто пожалеет рыбешек в реке,

Жар-птиц умирающих на ветерке?

Если и пожалеют, то только для того, чтобы завтра же съесть.

— Георгий, расскажи мне о шаманке Лингде, кто она?

Ветер встает и подсаживается поближе к рассказчику, а у Георгия в глазах уже пляшут забавные бесики воспоминаний.

Как-то приехал из Фин­ляндии в село Дада к бабке Лингде молодой человек. Высокий, добрый, угостил местных жителей орешками, в оморочке посидел, послу­шал, что говорят о нанайской шаманке Лингде рыбаки, а вечером рассказал ей исто­рию о болезни матери: «Со­хнет на глазах, врачи руками разводят, говорят о целом букете болезней, которые одновременно лечить нельзя!»

Финн на плохом русском выкладывает шаманке свою беду, Лингда понимающе го­ловой качает, а сама уже при­зывает на помощь своих по­мощников. Спешат к ней бы­стрые бурханы (сэвэны по-русски): из лесу — собака, с неба — птица-орлица, из речки Дада шустрая рыба стерлядь.

Обращается шаманка к своим бурханам: «Поищите дух матушки Сельмы, спросите у него, чем озабочен, какие злые силы преследуют его». Долго сидели Лингда и сын Сельмы, ждали вестей от бурханов, а потом шаманка как бы очнулась и говорит моло­дому человеку из Финлян­дии:

«Вижу я твою мать, сы­нок. Маленькая она, белень­кая, а душа у нее большая, очень большая у нее душа, потому и охотятся за ней не­добрые духи. Но ты не рас­страивайся, поезжай домой. Добрый Дух твоей матери победит злых духов и совсем скоро вернется в ее тело, она станет здоровой и будет жить очень долго на счастье тебе и твоим детям».

Наверное, не поверил мо­лодой человек из Финляндии байкам шаманки Лингды. Ведь не шаманила она, в бу­бен не била, старая она была для бубна и танцев... А через два года опять появился молодой финн в поселке Дада, пришел к Лингде с поклоном, принес ей тысячу долларов — за добрую ее работу.

Теперь нет у нас шаманки Лингды — умерла.

На похоронах вспомина­ли мужики, как приехала к ней в позапрошлом году из Хабаровска встревоженная молодая женщина и со слеза­ми на глазах умоляла шаманку, чтобы та помогла ей найти сына. Позвонил ему в октяб­ре какой-то человек, сын оделся, ушел и больше не вернулся. Ни милиция, ни ча­стные сыщики найти не могут. Взяла шаманка бубен, выз­вала лесного бурхана. «Ви­дели бурханы твоего сына, — говорит она женщине, тяже­лым вышел он из белой ма­шины, но, уйдя, не оставил следов на земле». Ударила Лингда второй раз в бубен, вызвала бурхана-птицу, но уронила птица слезу — не на­шла она сына женщины. «Нет его на земле», — подумала шаманка, но не сказала об этом матери. Очередным ударом в бубен вызвала она бурхана-рыбу и, выслушав ее, велела матери нанимать водолазов, искать сына в подледной воде. Там и нашли мальчика убитым.

Умерла Лингда в октябре 1999 года. Но в дни, когда очень скверно бывает на душе, я подхожу к ее жи­лищу, и — бурханы Лингды приносят мне хорошие вести от шаман­ки. А хорошая весть прино­сит хорошее на­строение.

Я сам когда-то лечился у шаманки. Не у Лингды, нет. Была в нашем таежном стойбище Курун своя шаманка — бабка Забза. Я тогда еще в четвертом классе учился. Вцепились в меня злые духи, на уроках терял со­знание, домой приносили, отпаивали. Мать моя, Чиука, много целебных трав и кореньев знала, но не помогали ко­ренья и травы. Отец Адунга (по-рус­ски Андрей) возил меня в больницу, лекарства покупал. Но злые духи толь­ко тешились, выпивая эти лекарства и глотая травяные настои. Ноги мои дав­но отказались ходить, а руки еле двигались.

Вот тогда и понесли меня отец с матерью к шаманке Забзе. Хоть и гово­рила матери учительница, что Забза — шарлатанка.

Забза была шаманкой не из нашего племени, но встретила нас при­ветливо. Отец, принесший меня, начал было рассказывать о моих хворях, но Забза сказала ему: «Давно я вас жду, много раз связывала ноги духу маль­чика, чтобы не убегал в лес». Взяла Забза бубен, принялась музыкой и пением зазывать к себе мой ускользающий дух. Бегала, хватала ртом воздух, улыбкой завлекала, обещала натра­вить на него орла-бурхана. А потом раз... сомкнула губы и вдохнула в мой рот мой улетающий дух.

Ровно через два дня стал я сам болотную клюкву-ягоду в рот бросать, читать стал, смеяться, только ходил еле-еле, будто кто мои ноги веревкой связал. Понес меня отец к Забзе: «По­чему у сына ноги не ходят?»

До сих пор помню черные смеющи­еся глаза шаманки. «Чтобы дух не убе­жал, я ему ноги связала. Пусть мальчик потерпит, как только дух привыкнет к своему телу, я тут же ноги развяжу!»

И тогда почувствовал я, как из бле­стящих черных глаз Забзы перешла в меня какая-то жгучая сила. Такая жгу­чая, что у меня, как от лука, слезы на глаза набежали. И я почувство­вал, что сам смогу развязать себе ноги. И Забза, прочитав мои мысли, сказала: «Конечно сам...» И мы ушли, и ноги мои — вскоре начали ходить. Но бывали слу­чаи, когда я сам связывал их, чтобы еще раз восстановить в памяти лицо шаман­ки Забзы, и услышать ее голос: «Чтоб дух не убежал я ему ноги связала. А развяжет он сам... конечно, сам».

Может, шаманы и шарлатаны, но ведь лечили они людей! Раньше нани за шаманом на трех лодках ходили. Один шаман не помогал, ходили к другому. Как сейчас к доктору.

Шаман определял, какими травами, ягодами или лесными плодами нужно кормить больного. Высоко ценились такие снадобья, как клюквенный сок. Ягоду черемухи толкли вместе с кос­точками, потом сушили, заливали рыбь­им жиром. Из рыбы на медленном огне готовили таксу — вываренную, высушен­ную и превращенную в сухой порошок рыбу. Таксу тоже хранили в рыбьем жире.

Многое умели шаманы, их знания передавались из поколения в поколе­ние. Физические недуги лечили травами и кореньями, Когда же заболевал дух — шаман вызывал бурханов. Они до сих пор прилетают ко мне по ночам. Жаль, что я так до конца и не выучил их язык, не научился с ними разгова­ривать.

Ветер расправил затекшие от долгого сидения ноги, шевельнул плечами, взъерошив искры в костерке, а Георгий даже не шевельнулся. Видимо, очень глубоко ушел в свои воспоминания, или вспоминал язык бурханов, а быть может даже какой-нибудь забавный случай из своей жизни. Нельзя же беседы у костра обрывать на печальной ноте. Я смотрел на Георгия сквозь призму колеблющегося над костром горячего воздуха и видел, как медленно угасает в нем вызванный рассказом румянец. В голову пришли строки из стихотворения Георгия «Песня охотника».

Пока молод я был,

Вдоль и поперек тайгу исходил.

В беге был я легче огня.

Хани-на, рани-на.

Старость, старость,

Что сделала, старость, со мной,

Я, как прутик, согнулся

Смешался с травой.

Хани-на, рани-на.

Измочаленным бурей

Коньком на песке

Я валяюсь, а старость

Сидит вдалеке,

Издеваясь, покашливает: «кхе-кхе».

Хэни-нэ, рэни-нэ.

Это песня охотника. А вот что отвечает ему племяница.

Туэкэ, туэкэ, —

Мой любимый, о чем

Ты все утро поешь

На скамье под окном?

Разве амба вчера

У тебя не гостил,

Разве он колонка тебе

Не приносил?

Хэни-нэ, рэни-нэ.

У тебя, туэке,

Несгибаема стать,

Даже звери приходят к тебе

Поболтать.

Хэни-нэ, рэни-нэ.

Глядя на задумавшегося Гогу, ветер успокоился, но костерок с его стороны то и дело взбрыкивает искорками. Значит, не терпится ветру, расправив плечи, побегать по побережью, встряхнуть космы ивам, взъерошить зеркальное тело Амура.

— Ладно, Гоша, не наводи тоску. Лингде в параллельном мире не хуже, чем на земле. У них там тоже проблем хватает. Интересно только, пишут ли духи наших предков стихи?

Георгий засмеялся:

— Все чокнутые, пишут. Умные деньги загребают и подыхают в их ворохе.

— Так кем же тогда лучше быть, чокнутым, или умным?

— Лучше быть молодым.

Даже ветер расхохотался, услышав такой ответ. Он прыгнул через костер, взметнув сноп искр, и кувырком прокатился по прибрежному песку, вздымая к небу высохшие травинки и старые целлофановые пакеты.

— Вот так бы давно, — сказал Георгий, — еле до них достучался.

— До кого?

— До бурханов Лингды. Выпросил у них ветра и наутро дождя. Если помнят меня, обязательно будет дождь.

И действительно, за час до рассвета по песку весело захлопали первые крупные капли дождя.

— А ты и вправду шаман, Гоша.

В пору моего детства ведьмы и лешие были чуть ли не реальны­ми спутниками жизни. Их боя­лись, но куда меньше, чем бан­дитов и воров. От нечистой силы мож­но было защищаться. Накануне Ива­нова дня рвали крапиву и клали ее на окна и пороги своих жилищ, и каждый был уверен, что ни ведьма, ни леший не заявятся в гости. Но с каж­дым годом мы все дальше уходили от древних традиций, и чертям стало скучно якшаться с людьми, которые своим кумиром сделали зеленого змия. Пьяный чело­век черту рога скрутит, и не то что лешего, русалку не пожалеет при встрече. Там, где нет бога, нет и вся­кой этой чертовщины. В последнее время не только жители частного сек­тора, но и дачники все чаще стали замечать на своих участках присут­ствие потусторонней силы. Многие по этому случаю стали разводить в саду чертополох. Чтобы избавиться от чер­та, наши предки бросали в него цепкие шишки этого растения. С этим связано и название колючки — оно вроде бы должно вызывать среди чертей пере­полох.

Не этим ли вызван у дачников инте­рес к бобовым, в частности, к фасоли. Конечно, бобовые культуры обогащают почву азотом, отпугивают некоторых вреди­телей. Но сегодня люди заговорили о ведьмах, которых с каждым годом боль­ше появляется не только на улицах и в городских дворах, но и на телеэкране. Недавно одна ведьма даже в програм­ме «О, счастливчик!» участвовала. Мил­лион она, правда, не выиграла, но мно­гих телезрителей сглазила. А от сглаза нашим предкам помогала фасоль. Ее не только употребляли в пищу, но и припи­сывали ей чудодейственные свойства. В средневековье фасолины носили, как талисман, оберегающий человека от дурного глаза, и ,особенно, защищающий детей. В Шотландии и теперь люди носят гирлянды из фасоли, чтобы оборо­няться от колдовства, злых заговоров и прочих невзгод.

А невзгод у нашего народа сегод­ня хватает. Тут не то, что в черта и лешего, в свои сверхъестественные способности поверить можно. Куда ни глянь, кругом знахари, целители, не от дурных болезней, от последнего грошика избавляют: заговорами, травами, зак­линаниями. Соседка по даче мне как-то жаловалась, что ее подруга — ведь­ма: один раз появилась на участке, и с тех пор фруктовые деревья у нее перестали цвести и плодоносить. Действием злой силы объясняются теперь многие не­удачи в саду и в огороде. Одна моя приятельница посадила в углу сада дуб. Она верит в сверхъестественную силу желудя, считает, если покину­тая девушка будет носить с собой желудь, то ее любимый непременно к ней вернется.

Цыгане запасаются ве­точками терновника, чтобы он защи­щал их во время странствований по свету. Если подумать, то дикий тернов­ник вполне может стать символом борьбы с терроризмом. Ведь он образует настолько колючие и непролазные заросли, что порой к ним даже невозможно подсту­питься, а о том, чтобы проникнуть внутрь, не может быть и речи. Не слу­чайно садоводы завозят с запада саженцы терновника, надеясь таким образом избавиться от грабите­лей. К тому же у терновника вполне съедобная терпкая ягода.

Испокон веков целебным растени­ем считается чеснок. Не тот крупно­плодный, который завозят к нам ки­тайцы, хотя в древности именно на Востоке потребление чеснока в пищу считалось обязательным. К этому даже обязывали религиозные писания. Прав­да, в Библейской энциклопедии архи­мандрита Никифора, изданной в 1891 году, написано, что греки и римляне имели отвращение к нему; но египтяне и иудеи употребляли с большой охо­той. Этим дело не ограничивалось, связки чеснока вывешивали над две­рями и считали, что он избавляет жи­лище от всех болезней. Может быть, в таком обряде много наивного, но есть в нем и зерно здравого смысла. Чес­нок выделяет фитонциды, отпугиваю­щие насекомых и действующие губи­тельно на бактерии. Так что посеян­ный на даче чеснок, если и не распуга­ет чертей, то некоторых плодожорок напугает до смерти.

У многих хабаровчан на окнах мож­но увидеть лавровое дерево. Не думаю, что выращивают его для осеннего маринования огур­цов. Оказывается, в древности в жили­щах держали ветки лаврового дерева, веря, что они избавляют семью от ссор и разногласий. Сегодня, когда многие мужчины остались без работы, а женщины не знают, чем кормить де­тей, разногласия в семье доводят не только до разводов, но и до самых настоящих войн.

Прелестный душистый цветок цик­ламен европейский называют еще аль­пийской фиалкой. Он растет высоко в горах, расцветает изумительно краси­во ранней весной. И почему-то сложи­лось поверье, будто этот цветок за­щищает от отравлений. Не случайно некоторые садоводы заинте­ресовались цикламенами. Многие яды, пестициды и удобрения, применяемые в садах, не выдерживают никакой кри­тики, потому как не проходят проверки со стороны государства. Отравиться, работая с ними, проще простого. А то, что вредно для чело­века, вредно и для черта. Так что, дорогие мои читатели, обзавестись проти­воядием в виде цикламенов нам при­дется в любом случае.

Не все знают наперстянку, по-латыни — дигиталис. Имя свое она получила за то, что цветет наперстка­ми. Слово дигитабулум переводится с латинского тоже как наперсток. Ис­покон веков из наперстянки готовили эффективное сердечное средство. Издавна ее выращивали в садах почти по всей Европе. Благодаря своим замечательным целебным свойствам она стала магическим растением, при­носящим в дом счастье. Ее боялись пересаживать с одного места на дру­гое, чтобы невзначай не накликать на себя беды. А поскольку, проходя по Хабаровску, я все реже вижу смею­щиеся, сияющие счастьем лица, этот самый «дигитабулум» нам необхо­дим позарез.

Вечнозеленый кустарничек вереска обычно цветет розово-лиловыми цвет­ками. Но встречаются отдель­ные экземпляры с белыми цветочками. В средние века думали: стоит уви­деть среди вересков один белый, и любое загаданное желание непременно исполнится. Вереском сегодня вплот­ную занялся друг мой садовод Влади­мир Кочковский, желания из него так и лезут, но исполняются немногие.

Думаете, гиацинт — это просто цветок для букета? Ничего подобного. В тече­ние столетий люди верили, будто для излечения от безумия достаточно пере­крестить гиацинтом булку, а затем съесть ее. Безумием сегодня у нас страдает каждый второй. Все решили, что деньги не зарабатываются, а делаются. Делать деньги, значит, красть, брать взятки, торговать совестью, телом, чем угодно, но только не работать. Ведь тому, кто работает, зарплату не платят, а если и платят, то мизерную. То ли дело «купи-продай».

Написал последний абзац и подумал, что мне сегодня непременно нужно по­искать семян душистой травки руты, которая в старину считалась талисма­ном, избавлявшим людей от мрачных мыслей и злого рока. Действительно, мрачные мысли все чаще стали лезть мне в голову. Да и не только мне, пожалуй. Вот еще одно суеверие: стоит найти корень любого растения в виде знака 8 или 3, дотронуться до другого человека, и тот мгновенно подчинится твоей воле. Мож­но, конечно, таким корнем закабалить своего суженого или суженую, но луч­ше одарить этой корневой закорючкой наших избранников в думе и правитель­стве. Глядишь, действительно подчинят­ся воле избравшего их народа. Корнем, в виде восьмерки, можно наслать беду на соседа, — утверждает Георгий. — Если луна расслаивается на две и как бы зависает в небе в виде восьмерки — жди от неба беды...

***

«Раздвинь руками облака, мать моя Чиука, приди ко мне в этот тихий таежный уголок. Поверь, никто тебя не увидит, никто не доложит надсмотрщикам-духам о твоей беседе с сыном. Что-то тяжело мне стало, неуютно стало на земле. Ночами не сплю, думаю: чем ближе к смерти, тем больше одиночества в душе. Даже бурханы меня подзабыли: прошу снять головную боль — не откликаются. Звал я отца своего, Адунгу, предлагал вместе поохотиться на уток, но не пришел отец, и я всю ночь проплакал в одиночестве. А утром поехал в Хабаровск. Спасибо, возят пока еще бесплатно, но говорят, льготу отменят и не только льготу, даже пенсию по старости. Как представлю, сколько стариков без пенсии вымрет, сердце останавливается…»

«Мии тугуми торачи кэнкэлэхэни».

Лоб можно расшибить обо что угодно, но чаще всего — о жизнь.

***

От Артура Фысенко попахивало предательством. Он представился журналистом, собирающим информацию для книги о поэтах Комсомольска. Его журналистская позиция была сфокусирована на гипотезу Мережковского:

«Боги послали смертных в мир только для того, чтобы они красиво говорили».

Причисляя себя к богам, Фысенко лукавил. Его очерки были бездарно бескрылы — сухая констатация протоколов собраний, на которых выступления литераторов попахивали святотатством.

«Когда-то человек был похож на стрекозу. У него были прозрачные крылья, огромные глаза, но оперенные крыльями руки не мешали им высекать свои мысли на камне…».

Неразборчивая подпись под текстом настораживала. Опытный журналист особенно тщательно выписывает фамилии своих героев, а тут — три буквы с неряшливо отброшенным хвостиком.

— О крылатых людях говорил шаман, имени которого так никто мне и не сказал. Встретил я его в Кондоне, пьяненького, но по всему в светлой памяти. Шаман нагородил такого, что ни в какой литературе не встретишь. Но мне удалось записать только главную мысль: когда-то люди были крылатыми.

Как я понял, главной темой очерка было строительство каскада гидростанций на Амуре. Об этом говорила такая запись в блокноте Фысенко:

«Партийный секретарь держался мужественно. Он не знал последних резолюций ЦК и боялся попасть впросак. Гидростанция нужна, но нельзя не учитывать мнения аборигенов…»

— Я не уверен, что мой очерк опубликуют, — то и дело повторял Фысенко, и каждый раз мне хотелось отрезвить его, выплеснув в лицо стакан вскипающей гневом воды.

— Вы пишете о Нижних Халбах, как о забитом и забытом богом селе. Но там живет Георгий Бельды, и мне хотелось бы услышать его мнение о теме вашего очерка. Судорожные всхлипы партийного функционера — всего лишь отголосок Кремля.

Фысенко склонил голову, как бычок, готовый вонзить мне в грудь свои едва наметившиеся рога. Он так и не понял, чего я от него хочу. Мне нужен очерк о жизни нанайского села, а он мне предлагают не просто тему, а готовый сюжет, о роли ЦК в жизни обыкновенного нанайского плотника. Пусть даже с остатками стрекозьих крылыльев на спине.

Мне мучительно хочется спать. Окна гостиницы наглухо закрыты кустами цветущей сирени. Сквозь ворох листвы изредка пробиваются солнечные пятна, от их мелькания возникает звон в ушах, и я плохо соображаю — зачем приехал в Халбы? Очерк Фысенко о собрании я прочитал в ТОЗе, он мне не понравился и я приехал в село расставить точки над і. Но, скорее всего, — найти в Халбах поэта Георгия Бельды.

Все прекрасное умирает в человеке, но не в искусстве. Утонченное видение мира легче переложить на полотно, чем воспроизвести в слове.

Когда к роднику я губами приник,

Тебя, не меня отразил тот родник.

Николай Рогачков утверждал, что поэт обращается к любимой женщине, я же был уверен, что отражением поэта в роднике может быть только Муза.

Широкая деревенская улица сплошь заросла травой: в центре, где иногда пробегает грузовик — спорышом, ближе к заборам — лебедой и полынью. Фысенко в своем очерке писал о купающихся в пыли курах, но, ни пыли, ни кур в пределах видимости не было. Ноздри улавливали в воздухе только запах мелисы, которую жители Халб добавляли в чаи, как успокаивающее средство. Видимо, не совсем прав был Блок, когда писал:

Покой нам только снится.

Навстречу по улице шел человек с плоским, и, как мне показалось,невыразительным лицом — чистокровный абориген, выпестованный суровой природой Севера для жизни в тайге. Тем более, я и представить не мог, что человек с таким лицом способен создавать поэтические интерпретации типа:

Была ты стервой, но не мне судить

Каким листочком родовое древо

Представило связующую нить

Корней и кроны, мысли и напева.

— Извините, товарищ, вы не скажете, где мне найти Георгия Александровича Бельды?

В темном лице вспыхнули две звезды и оно озарилось улыбкой, если не ослепившей, то, по крайней мере, озарившей меня догадкой, что будь я художником, то запечатлел бы эту встречу, как явление Христа народу. С той лишь разницей, что Христос пришел — посеять в народе вражду, а Бельды — одарить их светлым юморком своей поэзии.

Я стою и чуть не плачу,

Упустив свою удачу,

А жена моя смеется: ха-ха-ха…