08

Георгий Бельды — язычник, прежде чем выпить капельку водки он обязательно отправит медведю. Окунет палец в рюмку и стряхнет водку на землю. И прошепчет что-то по-нанайски..

— Гоша ты часто мапава ваайцагори?

Он как-то по-детски застенчиво качает головой.

— Бумбивэ гэсэ таори дяка каморигойни.

— Я не понимаю тебя, Гоша.

— Какой ты тогда переводчик с нанайского. Я говорю, что нас с медведем связывает общее дело — уважение друг к другу. Лоча зверя не уважает, он молится своим шаманам.

Выпив, Георгий Бельды начинает философствовать.

— Мечтая о высокой любви, мы женимся на женщине, которая нас убивает. Не обухом по голове и не ударом ножа в сердце — убивает отчуждением, которое, якобы, возвышает ее в собственных глазах.

Объездить мир — не значит впитать в себя его краски и оценить достоинства. Чем больше пестроты в глазах, тем тусклее мысль, а мозг реагирует только на внутренние раздражители. Чтобы познать Китай мало ощутить холод его гробниц, и вкус устриц в его ресторанах. Все это только видимость Китая, скорлупа яйца, в которой бьется его неугасающее сердце.

Жаровню топлю,

Чтоб холод ночной отогнать.

В халате двойном

Сижу на цветных одеялах.

Напротив меня

Любимый на ложе сидит —

Играем, поем

При свете душистых свечей.

Пока есть угли в жаровне, а в канделябрах — душистые свечи, любовь не ожесточает сердце мужчины, не гонит его рвать клыками более удачливого соплеменника. Но стоит холоду заполнить жилище, как орды голодных ртов хлынут к границам, круша и убивая всех, кто не способен противостоять нашествию.

Иногда Георгий говорит, как по писанному. Он цитирует китайских поэтов, а я вспоминаю строки хабаровчанина Евгения Ерофеева..

Мы — волки, мы — дети охоты.

Человек, в отличие от подобных ему обезьян — животное хищное. Животные инстинкты не всегда способна защитить культура, а то, что происходит в мире сегодня, провоцирует нас добиваться цели любыми средствами.

Время оседлало плечи,

Или сам на них сижу?

Поделился бы, да нечем,

Нечем я не дорожу.

То вперед меня бросают,

То налево, то назад,

То велит с косой косая

Гнать по жизни наугад.

Все, что было под запретом,

Стало благом. Я никак

Не могу смириться с этим

Ни за совесть, ни за страх.

Потому, как неуютен

Этот мир, и так смешон,

Что стою я на распутье

И не лезу на рожон.

Впрочем, есть индивиды, которые идут на поводу у времени: кормят своим трудом себя и тех, кто их приручил.

Находите компромисс,

Если не хотите,

Чтобы бизнес ваш завис:

Требуют — платите.

От мечты разбогатеть

Откажитесь сразу,

Богатеть надо уметь, —

Отключая разум.

Мы боимся еще раз пережить то, что уже пережили: войну, голод, разруху. Человеческие ногти, найденные в купленных на рынке котлетах. Мертвый взгляд блюстителя порядка, явившегося арестовать отца. Взгляд загнанного зверя, перед улыбчивым, ничего не понимающим взглядом обреченного на смерть человека.

Крайне распущенные в стихах поэты, как правило, люди скромные, преданные своим идеалам и своим женщинам. Это их угнетает, и они пытаются наверстать упущенное посредством своего воображения.

Я питаю отвращение к Ельцину, который позволил прилипалам обогатиться за счет общественного труда, уничтожив тем самым цвет рабочего класса. Мы живем в стране, которая нас оскорбляет, и вместо того, чтобы надавать ей пощечин, лижем руки богатеющему на нищете лицемерию. Демократия — ширма, за которой бесчинствуют уничтожающие демос молодчики, власть которых способен ограничить только диктатор.

Холодно, товарищи, холодно…

У меня сохранилось письмо Георгия Бельды, написанное задолго до нашей встречи.

Дорогой Александр! Все, о чем прошу тебя — прочти мою рукопись! Прочти и если не зацепит — забудь. А рукопись сожги. Я до сих пор помню, как ты спорил с Александровским о достоинствах повести Коренева «Дениска». Ты утверждал, что это не повесть, а газетная зарисовка. За столь жесткую критику присутствовавшие на встрече девочки хотели тебя побить, но ты опередил их — опубликовал статью в «Дальневосточном Комсомольске». Недавно я перечитал «Дениску» и понял, что ты был прав. Поэтому решил, что лучше тебя мои рассказы не оценит никто. Я вышел за рамки классического письма, изображая действительность такою, какою она предстает перед моим мысленным взором…

Я жил на краю пропасти в бревенчатой избе, которая топилась по-черному, оставляя на сердце копоть, а в голове мечту о Золотой рыбке. Она должна подарить мне крылья, на которых я преодолею кишащую змеями бездну и совью гнездо в ущельях синеющих вдали гор. Окно в нависающей над пропастью стене, я забил жердями, настолько сильно было во мне искушение бездной. Особенно в лунные ночи, когда полная Луна смотрела на меня глазами убитой жизнью матери, и я, поклявшийся отомстить за ее смерть, не видел другого выхода, как броситься в пропасть, змеи в которой размножаются так быстро, что еще год — два и достигнут избы.

Избу поставил отец, он же посеял во мне сомнение в правильности избранного мною пути — посвятить себя мести. Отец погиб, сорвавшись со ската крыши. Я до сих пор слышу его крики. Он не разбился, упав на многометровое скопище змей. Эти твари перемалывали его тело, размягчая скелет, чтобы не оставить отходов после своей кровавой трапезы.

Все, что я делаю — пустая игра. Жонглируя словами, я только делаю вид, что выпекаю булочки, а на самом деле — я создаю миражи, которые так же далеки от реальности, как мое кулинарное искусство.

Достойно ли роптать на время,

Когда ты выпал из него,

Внедрившись, именем его,

Пусть евнухом, но при гареме.

***

Ликвидатор неграмотности в Куруне, Саке Бельды, не знал, как отучить нанайцев материться.

— Амтанни улээн хуйке, — кричит чумазый нанайчонок, — вкусное брюшко.

А когда у женщины спросят: сколько ей лет, и в ответ прозвучит «Соси хуюн», что означает — пятьдесят девять, дело доходило до рукоприкладства.

— Сколько вашему сыну лет?

— Хуюн сээдуэ бий наондёкаан, — отвечает мамаша.

И локоть, и пупок, и провизия, и масса других слов в нанайском языке начинаются с пресловутых трех букв.

Араки русские освоили сразу.

— Хатан сээгден араки, — хорошее, крепкое вино.

А детишкам больше по вкусу словечки типа, хуе — рог, хуйгу — хвост, хуйму — пупок.

Ликвидатор неграмотности, Саке Бельды, предлагал нанайцам, вместо привычного соси хуюн, говорить: сосиюн бий, убирать из языка злополучное «у», или вообще заменить «и» краткое на «с». Тогда нанайский пупок станет — хусму, а брюшко рыбы — хускэ. А девять и все что с этой цифрой связано не произносить вообще.

Чтобы не выглядеть в глазах русских дикарями пришлось нанайцам перекраивать родной язык, а детей приучать к русскому. Написанные на нанайском стихи, Саке тут же переводил на русский:

Предки ведут нас

Дорогой любви,

К счастью маршруты их

В нашей крови.

По зову отцов иду

Дорогой побед,

Мне их любовь к лицу,

Надежней дороги нет.

Нехитрую науку разговора при русских нанайцы усвоили быстро, а вот к русским детям нанайские словечки прилипали, как репейник.

— Соси хуюн хуйке, — кричали они, при встрече с нанайчатами.

Пятилетний Георгий отвечал:

— Буэ хуюйнгу хуйке, — а у нас девяносто.

Разговор шел о рыбе, а все думали, детишки матерятся.

Старший брат Саке говорил Георгию:

— Нам с русскими жить, научись уважать их уши.

Но Георгию больше нравился нанайский язык, он казался ему благозвучнее, и, уходя в лес, он во весь голос распевал песню, которую пела ему в младенчестве мать.

Даи этумди

Энэгуэри минди

Си дюлэси

Ми хамиаласи.

По-русски это звучало так:

Ангел мой

Пойдем со мной,

Ты впереди,

Я за тобой.

Перевожу одно из последних стихотворений поэта:

***

Ой, ноги мои, ноги,

Молодые ноги,

Перестанете болеть,

Я плясать пойду,

Сапогами греметь

По амурскому льду.

Ой, спина моя, спина,

Жить мешаешь мне, спина,

Не пляшу я, а хромаю,

Я хотел бы стать змеей,

Только как, спина, с тобой

Разговаривать не знаю.

Ой, руки мои, руки,

Трудовые мои руки,

Будь вы крыльями, — спине

И ногам подмога, —

Станцевали б на волне

Танец осьминога.

Тело мое, тело,

Что-то ты вспотело.

Крыльями не машешь,

Чтоб помочь спине,

И ногам ты — тяжесть,

И не в радость мне.

Ой, да ой!

Ой, да ой!

Тело вздыбилось волной,

Руки стали крыльями,

Ходят ноги надо мной,

Я танцую головой,

На спине пляшу, на пузе,

Задницей виляю.

Болевой развязан узел,

Не пляшу — летаю.

Творчество Георгия неразрывно связано со сценой, а точнее с женой, Анной, выпускницей Хабаровского института культуры. Задолго до свадьбы она увидела в Гоше Бельды целый букет талантов. Смешливый азартный парень, он мог мгновенно превратиться в угрюмого бурхана, которым матери пугали своих детей. Он хорошо знал нанайский язык, быстро и с блеском выполнил просьбу жены перевести на нанайский несколько популярных тогда песенок. А потом стал писать оригинальные песни, стихи, юморески.

Песня «Энэнэ, энэнэ» — «Ой, болит, ой, болит» — целый спектакль, дающий одному актеру возможность сыграть сразу несколько ролей, и все это Георгий умудрялся сыграть под дружные аплодисменты зрителей.

Ходили слухи, что в детстве, во время болезни Георгия, шаманка Забза заменила улетающий дух мальчика на дух птицы. Возможно, утка, которую Георгий однажды подстрелил, и была той птицей, дух которой жил в семнадцатилетнем охотнике. Потому и рухнул он перед подранком без сознания, что дух птицы на вреимя покинул его, в глубокой обиде за пробитое дробью крыло.

Прилетевшие однажды ночью сэвэны в крови Гоги нашли загадочные тельца русской крови. Кровь в пять поколений разбавленная кровью нани, была еще довольно сильна, и мальчик не знал, к какому берегу пристать. Злых сэвэнов он называл бурханами, хотя бурханы — духи бурятов. Возможно, укравший Тойлу, каторжник был бурятом, а не русским.

Мать Гоги знала тайну рода: сто с лишним лет назад, бежавший с Сахалина каторжник украл из семьи Кумбике Бельды младшую дочь, четырнадцатилетнюю Тойлу и все лето скрывался с ней в тайге. Она сбежала от него беременной и родила мальчика, который и был прапрадедом Гоги.

— Георгий об этом знает? — спросил я у Ольги Андреевны.

— Слышал, но не придал значения.

Если ты лочи, зачем ночами в окно стучишь, неужели нельзя было прийти к родителям и попросить, чтобы Тойла стала твоей женой. Разве Тойла виновата в твоих скитаниях. Припорошенный черным пеплом ночей, дух каторжника бродит под окнами, а дух Тойлы оберегает своих правнуков от засилья русской крови.

Историю Тойлы рассказал четырнадцатилетнему Гоге пьяница и балагур Куню. Он, якобы слышал ее от отца, Актунги, в начале двадцатого века, когда в амурской тайге появились сбежавшие с каторги русские.

— Ты, Гога, за сестричками присматривай, — говорил Куню, высасывая из старой прокуренной трубки струи ароматного дыма — Тойлу вашу лочи унес из стойбища ночью — вышла, посмотреть на звезды, и не сразу поняла, куда попала. Думала, добрый дух сэвэн несет ее в свои небесные владенья. Мужлан с глазами загнанного зверя изнасиловал ее по дороге в свое логово. Потом регулярно сливал в нее не только свою страсть, но и ненависть к себе. А ненависть — штука азартная, она передается по генам от отца к сыну, от сына к внуку.

Лочи приходилось прятаться от братьев Тойлы, уходить в запретные для нанайцев места, и пока в мире стояло лето — особых проблем с охраной очага и ловлей рыбы не было. Тойла рассказывала, что похитивший ее человек, по имени Андрей, часто плакал, уткнувшись лицом в ее колени, и у нее возникала жалость к нему. О чем плакал лочи, она не понимала: мужчина не знал нанайского языка, женщина — русского. Потому, возможно, и сбежала, что не могла понять — человек он, или злой сэвэн, оплакивающий свою потерянную душу. Тойлу пугало поведение лесного человека. Она сбежала от него, когда в тайгу пришла осень, и ночные ласки Андрея уже не согревали ее тело. Тойла хорошо знала, куда бежать: утром солнце стояло впереди, днем — справа, а после полудни она должна была наступать стопами на свою ускользающую тень.

Тойла не сказала братьям, в какой пещере устроился на зимовку лочи. Напрасно шаман Мага бил в бубен, созывая на совет мудрых сэвэнов своего рода. Духи говорили ему, что беглый человек ушел за пределы их влияния, скорее всего он утонул в холодных водах реки мертвых.

Тойла тайком оплакивала человека, от которого родила загадочно молчаливого мальчишку, нанайчонка с синими глазами ангелочка, к которому благосклонно относились не только сэвэны, но и бурханы — злые тени мира духов. Тойла звала его — Ненгиан, — синеглазый, а отец Тойлы дал ему имя Сини. Хорошие имена. Сини никогда не болел, в семь лет знал все нанайские песни, в десять, подражая шаману, сочинял их сам, бил в бубен не хуже шамана, когда болела мать, Ненгиан исцелял ее своей заботой и любовью.

Когда, набегавшись за день, луна сидела на сопке с лицом желтым, как бубен шамана, Сини мысленно говорил с ней, предлагал сойти к нему, чтобы он смог, с помощью ее силы достучаться до своего отца. Но, у луны были холодные глаза, посидев на сопке, она медленно уходила, все больше истончаясь и теряя свое лицо. Тогда Сини шел к реке, и, погрузив руки в воду, вытаскивал из нее холодных скользких рыбешек. Он тут же отпускал их и только у одной спросил: не видела ли она лочи, о котором ему рассказывала мать. Рыбка несколько раз раскрыла рот, и Сини понял, что человека, которого ищет сын Тойлы, в реке рыба никогда не видела.

Дома, похожие на старые полусгнившие скворечники, измождённые битвой за выживание, тополя и вереницы рычащих машин на рассекающей посёлок автотрассе

Я выпадаю из автобуса, не чувствуя под ногами земли, рыжие псы смотрят на меня исподлобья, но глаза их мертвы. Меня бросает из стороны в сторону, пугает притяжение проносящихся мимо машин. Грязные собачки просят подачки. Я обшариваю карманы, помня, что на Маяке купил плитку шоколада. Должен же я как-то задобрить безмолвных туземцев с обвисшими хвостами. Шоколадку нахожу в сумке, разламываю на три части, по количеству преследующих меня собак, бросаю три куска одновременно, и все они исчезают в пасти облезлой суки, так что кобелям приходится только облизываться.

Гордость за поселковых псов вышибает слезу. Среди сегодняшних мужчин такого благородства не существует даже на телеэк-ране. Если за покушение на чипсы рекламный герой бросает девуш-ку в море, можно представить, что он с ней сделает за шоколадку.

Я не знаю, как называется этот посёлок, не знаю адреса поэта, приславшего стихи в “Экумену”. В одном из стихов есть такие строчки:

Я живу в двух шагах от реки,

На скамейке сидят старики,

Тень от тополя рядом присела,

Я гляжу за реку из окна —

Как-то странно земля облысела,

За рекой облысела она.

Я иду по улице, которая тянется вдоль реки, в трёх метрах от сверкающего на песке ожерелья. Вот и скамеечка возле забора, и тень тополя на ней, нет только стариков, и не видно поэта, который смотрит на реку и пологий берег за ней без единого деревца.

Я стучу щеколдой калитки, из пристройки к дому высунулась лысая голова и сиплым голосом спросила:

— Какого чёрта?

— Ищу Виталия Прокопенко по описанным в стихах приметам.

Был полдень, солнце торчало над головой ярким огненным диском, дымы над крышами изб стояли перед солнцем навытяжку, как солдаты перед командующим. Дымок над пристройкой, из двери которой торчала голова хозяина, был тонким и ломким. Хозяину не хотелось покидать хорошо прогретую для мытья баню.

— Вы редактор “Экумены”? — догадался он, — Если хотите попариться, милости прошу. Правда, у меня тут женщина...

— Да нет, я подожду.

— Чего уж ждать. Мы тут подогреться изнутри решили. Выпить за мои сорок пять, в том числе и за процветание вашего журнала. Моя соседка без ума от вашего Дрючкина, а Дрючкин для неё — это вы.

Я решил не висеть грузом на хвосте у праздника. Помыться после трёхчасовой тряски в пыльном автобусе — святое дело.

— Хорошо, — сказал я, — но без сцен ревности, согласны?

Он распахнул дверь, пропуская меня, и я увидел, что он в плавках, а женщина за столиком не только в плавках, но и в лифчике.

Приветствуя меня, она встала: невысокого росточка, миловидная и, несмотря на худобу, сбитая по образцу греческих богинь.

— Рада познакомиться, меня зовут Мария, — произнесла женщина и, шагнув из-за стола, подставила щёку для поцелуя.

— Это хорошо, что вы приехали, — ворковал между тем Прокопенко, — сорок пять, это почти юбилей...

Не раздеваясь, я выставил на стол бутылку водки (хотя делать этого не следовало бы).

— А подарок юбиляру поднесу, когда выйдем из бани, он, как вы понимаете, бумажный...

Распаренное лицо Виталия на мгновение побелело.

— Не может быть, нет, нет, этого не может быть!

— Почему не может, — улыбнулась Мария, — в твоих стихах есть достойные читателя темы, например эта:

Как воробьи чирикаем ночами

О том, чего не будет никогда.

Минувшее осталось за плечами,

Вернулся бы, да нет к нему следа.

Нет следа, или нет желания повторять пройденное. Если и есть в нём что-то хорошее, надежда на лучшее впереди сияет ярче. Потому и топчешься на месте, перебирая в уме чётки дней. Даже в бане, полуголые, мы живём прошедшим временем.

— Встретили бы вы меня лет пять назад, — разбавляя водку каплями пота, говорит Мария, — коса до пояса, шоколадный загар и ни морщинки на шее.

Морщинки на шее у неё проступают, когда она наклоняет голову. Не первой свежести дама, но отпугивает странный блеск в ее глазах.

— У дамочки едет крыша, — думал я, улавливая в интонации собеседников привкус заговора.

— Среди читаемых книг, у меня всегда под рукой сборник Георгия Бельды в вашем изложении русским языком. Среди переводов есть проходные, но есть потрясающе точные. Кстати, мать Маши училась в техникуме с Георгием. Тише воды, ниже травы.

— Жаль, что умерла, а-то бы многое рассказала.

— О Гоше?

— О Гоше, а что?

— Так ведь сама говоришь — тише воды.

— Ага, он уже в школе свои побасенки сочинял.

«Бежит мерген по лесу, навстречу ему волк:

— Здравствуй, Арме, далеко бежишь? — спрашивает волк.

— Не Арме я, Андрей, — отвечает мерген.

— Если ты лоча, почему морда лопатой? — шутит волк и показывает мергену, какие у него острые клыки.

С перепугу мерген про своё ружьишко забыл.

— Нет, нет, — кричит, — я Арме, сын охотника Олэ.

— Ну и что? — спрашивает Виталий.

— Как, что, не любят волки русских, они их отстреливают. А нанайчата в юности гордились своими русскими именами. Все мечтали лочи стать, волосы в мел окунали, чтобы блондинисто выглядеть.

— И Георгий окунал?

— С Гошей не всё так просто было. Кто-то ему внушил, что его детские болезни от духов, которым не понравилось его новое имя. Не все нанайцы охотно меняли веру. Да и меняли-то по доброте душевной, чтобы задобрить лоча, а в душе оставались язычниками. Особенно Георгий. Да это по стихам видно. Для него все в мире равны — человек, зверь, птица, дерево. Все они думают, радуются, страдают. Язычество стояло на страже всего живого.

— Предлагаю выпить за аборигенов, — наполнив стаканы, предложил Виталий. — Наши местные язычники спиваются, их съедает тоска о родине. Был у нас тут поэт, Ваня Бельды, или Петя, не помню точно. Запомнил стихи:

Была тайга домом,

Но в доме погром,

Нет народа нани —

Ну и поделом.

Были у него добрые стихи о водке:

Водка возвращает мне крылья,

Выпив, я взлетаю над сопкой,

Счастливый от изобилья,

Но до ужаса робкий.

— И где же он сейчас, ваш Петя-Ваня?

— Исчез, а искать некому, ни семьи, ни родственников.

— Бесы увели, — перебила Виталия, раскрасневшаяся от жары и водки Мария. — Мне эти твари по ночам покоя не дают. Вытаскивают из прошлого замоленные грехи и суют под нос. Как неоспоримые факты.

Разговор принимал далеко не светский характер. Почувствовав мою настороженность, Виталий предложил следовать за ним в парилку, где в баке под крышкой бурлила подогреваемая с пяти сторон вода, а холодная, в бочках, вздрагивала от негодующего в печи огня.

Виталий, ковшик за ковшиком, лил какую-то ароматную воду, на разогретые добела булыжники, те отфыркивались паром, заполняя уже изрядно обжигающее пространство парной. Полки для телесного прожаривания нагрелись до температуры, способной обжарить меня, как цыплёнка. Пришлось охладить их несколькими ковшиками воды. Полок было четыре. Мария полезла на самую верхнюю, я пристроился на второй, потому, что выше жар превращал моё тело в истекающую жиром поджарку. Мария хлестала себя дубовым веничком, визжала, предлагая мне разделить её сексуальное одиночество. Виталий, с тазиком холодной воды сидел на нижней полке, ему явно нездоровилось. Я чувствовал: если откликнусь на приглашение женщины, он взорвётся сам или взорвёт и без того превратившуюся в адовый котёл парную. Поэтому я совершенно не реагировал на пьяные капризы дамочки.

Я спросил у Виталия:

— Марию ты, часом, не из ада вытащил, больно на чертовку похожа?

— Она родственница Георгия, пятая вода на киселе, в общем — внучка одного из его умерших братьев.

— Они, что, встречаются?

— Не думаю. Она метиска, не любит, когда напоминают о ее происхождении.

— Сейчас дети о родителях не думают, а тут какой-то дядя.

— Если бы у дяди в банке был долларовый счет, она бы сразу признала свое родство. А так — не видит смысла. У Георгия на эту тему есть стихи:

Была у Бельды семья.

Если возьмутся за руки

Все его сыновья,

Земля окажется в круге.

А дочери Бельды,

Если друг дружен на плечи

Станут, снимут с луны

Все ее желтые свечи.

— Забавные стихи, не правда ли?

— Если вдуматься — трагические. Георгий на старости лет остался одиноким.

Когда мы вышли из бани, я вручил Валерию журнал с его стихами. Найдя по содержания страницу, он долго не решался взглянуть на нее, все казалось, что с ним шутят. А, убедившись, что под его именем опубликованы его стихи, закрыв лицо журналом, тихонечко завыл.

— Ну, ладно тебе, ты, как Георгий, тот первое время спать ложился с книжкой. Среди ночи просыпался, включал свет, никак не мог поверить, что держит в руках сборник своих стихов.

Валерий не согласился с женой.

— Особого удовлетворения от книжки Георгий не получил, ведь все, опубликованные в ней стихи, были написаны в юношеские годы. После сорока, перекормленный обещаниями, он писал в основном юморески и песенки для эстрады. Не случайно, после выхода в свет сборника стихов, он писал:

Случись это лет тридцать,

Или лет двадцать назад,

Я бы еще научился

Искриться, как звездопад.

Но какой это праздник,

Когда тебе шестьдесят,

И Муза уже не дразнит,

А бьет коленом под зад.

***

Сегодня, так называемая православная церковь, присвоила себе функции НКВД, времён Ежова. Возмущаясь приездом в Россию Мадонны, церковники объявили её антихристом, которого нужно уничтожить. Значит, все несогласные исповедовать религию еврейского пророка Христа — антихристы, которых новые крестоносцы объявили вне закона.

Да, я — антихрист, с уважением отношусь ко всему, что создано природой, готов поклоняться солнцу, луне, звёздному небу, умному человеку, даже дереву в лесу, но не безумцам, облачившимся в чёрные одежды палачей разума.

Вера в мифических богов превращает людей в идолопоклонников, они молятся распятым на кресте идолам, впадают в религиозный маразм, затягивая в него своих детей.

О какой демократии может идти речь, если вчерашние коммунисты осеняют себя крестом, предупреждая меня, что однажды все мы, убеждённые атеисты, будем распяты на крестах, установленных от Владивостока до Калининграда, подобно восставшим против Рима рабам.

В России назревает новый крестовый поход, он будет страшнее кочующего по земле террора, ведь он освящён алчностью безумцев, возомнивших себя чиновниками Бога.

Будь проклята страна, рождающая чудовищ!

Молитва унижает человека. Нищий, пришедший за подаянием к богу, вызывает тошноту даже у ангелов, они ржут, стараясь защитить бога от надоедливых просителей. Хотя, честно сказать, в бога на небе я не верю. Бог и дьявол живут в душе каждого человека, а молиться себе — чистой воды идиотизм. Нанайцы говорят «Мы не молимся идолам, мы беседуем со своими предками, и они нас слышат. А слышат потому, что в каждом человеке живёт опыт предков. Не каждому человеку дано найти ключ к заложенной в нем информации, но тот, кто пытается это делать, как правило, находит. Об этом хорошо сказал Георгий Андреевич:

Проснулся от сердечного толчка,

Вместо Луны, сидит на подоконнике,

Не в виде голубого старичка,

Или отпетого покойника,

Вместо Луны, с улыбкой до ушей

Сидит отец: — Не торопи событий, —

Он говорит, — зажги огонь в душе,

Он в светлый мир тебе поможет выйти.

Когда я прочитал Георгию перевод, он поморщился:

— Концовку явно не дотянул. У меня, тамняа — туман, поможет выйти из тумана, который скапливается в нашем сознании, т.е. мангади аякталаори — выйти из себя в мир, где хотя и трудно, но трудно всем. Как эту мысль вложить в одну строчку — не знаю.

— Выйти из себя, значит выйти обновлённым, что-то отбросив, неважно, доброе или злое, так что ли?

— Зачем же отбрасывать доброе, улээн най агдауайдиани баури.

— Огонь в душе добру и злу открытый, добавить — приветливо открытый, но нужно ли вгонять этот патрон в ствол, если оружие всё равно не выстрелит?

— Почему не выстрелит?

Вместо Луны, с улыбкой до ушей,

Сидит отец: — Не торопи событий, —

Он говорит, — зажги огонь в душе,

Добру и злу приветливо открытый.