14
Стоя над припудренным болотцем, я вспомнил строки молодого поэта из Политехнического — Сергея Скворцова:
Сквозит холодок отчужденья,
Друзья, мы живём в стране
Осколками вдохновенья,
А тот, что достался мне,
Пытается сфокусировать
Свет истины в царство тьмы,
Где скалимся серыми крысами
Осколки отчизны — мы.
Пятеро в выгоревшей тайге, мы не просто не могли понять друг друга, мы искали способ полакомиться чужой плотью, сделав козлом отпущения Самотина.
Раздвинув руками пепел, усыпавший болотце, я бросил в лицо несколько пригоршней воды, и, засветив в душе огонёк надежды, спросил у егеря Бессонова:
— Достойно ли устраивать судилище человеку, не объяснив фактов зарождения огня?
Он не сразу понял, что я имел ввиду. Егерь имел перед глазами факт — выгоревшую на сотни метров тайгу и не допускал мысли, что виной тому сложившиеся обстоятельства. Не привлекать же к суду ветер!
— Факт поджога налицо, — сказал Бессонов, — я зафиксировал факт, а вы подпишетесь.
— Я не подписываюсь под ложными доносами!
— Значит ты заодно с поджигателем.
— А я думаю, господин Бессонов, что тайгу подожгли вы, а нас привезли сюда, чтобы мы помогли вам привлечь к суду неугодного вам человека. Разве в прошлом году не Самотин обвинял вас в присвоении средств, выделенных на посадку молодых кедровых лесов. Вам тогда удалось выкрутиться, но факты были на лицо. И как там писал Самотин:
Посадки сгорают тоже,
Стоит лишь захотеть
Зелёный кусочек кожи
Позолотить на треть.
Даже воображаемые
Посадки озолотят
Того, кто соображает,
Чего от него хотят.
Я не ожидал, что стихи могут вызвать столь бурную реакцию. Егерь сорвал с плеча карабин, но со спеху, так неуклюже, что выстрелил себе в ступню, и обложил бога матами, а тот, проснувшись, чихнул с такой силой, что поднятые с земли волны пепла захлестнули нас, заставив забиться в истерическом кашле.
— Бряцание оружием к добру не приводит, — сказал Самотин, когда море успокоилось, и мы, чёрные, как черти, промыли носы столь же чёрной водой из болотца.
Самое противное было в том, что волны пепла несли в себе пену — миллионы горячих искорок, больно жалящих открытые участки тела.
— Всё это из-за вас,— стягивая с ноги окровавленный ботинок, сказал егерь — пристали со своими стихами.
Мы задыхались в волнах пепла,
Мы тлели, как сухие пни,
И не было над нами неба
Чтоб мы взлететь в него могли.
Самотин читал стихи с таким воодушевлением, что вызвал улыбку даже на лице раненого.
— Простите, — сказал он, — видимо я был не прав. Бог, Володя, на правду выводя.
О каком Володе шла речь, не мне судить, о Владимире Красное Солнышко, или о нашем современнике Владимире Податеве, заявившем о себе, как о новом спасителе.
Нужно отметить, что самострел егеря, на какоето время сделал нас людьми. Обмыв и перевязав рану, мы решили выходить ближайшим путём к автомобильной трассе, связывающей Лидогу с портом Ванино.
Степанов предложил мне взять карабин и несколько раз выстрелить в воздух — вдруг кто-нибудь откликнется. Я отказался взять карабин, после самострела егеря делать это было небезопасно.
— Стреляй и тащи свой карабин сам, — сказал я. — Тебе нужны отпечатки моих пальцев на твоём оружии. Разве не так? Твой мозг натренирован в области организации подлянок ближнему. Так что извини.
Возможно, я был не прав, но я был не самым молодым и не самым сильным в стае, так что оружие можно было доверить одному из «зелёных».
Егерь сплюнул.
— Тоже мне, умник нашёлся. Ещё неизвестно кто из нас подлянщик.
***
У меня потемнело в глазах, к горлу подступила тошнота. Со мной такое случалось и раньше, при резком падении атмосферного давления. Я опустился на колени, чтобы разогнать руками скопившийся на поверхности воды пепел и окунуть лицо в пахнущую гарью прохладу.
Навстречу мне, из-за лохматой кочки вышла жаба и, тяжело дыша, спросила — неугодно ли мне полакомиться уцелевшей в её коллекции травой? С её помощью я смогу перенестись в общество людей, которые знают в дружбе толк и не устраивают концертов на пепелище.
Я привык видеть жаб чёрными, с кожей, напоминающей тело негра, но предлагающая мне услуги жаба была коричневой, как кора старой лиственницы. Может быть, жаба злоупотребляла дурман-травой, которая высветлила ей кожу, но скорей всего — не раз попадала под перекрёстный обстрел пламенем и выжила благодаря болоту, на дне которого усердно работали родники.
— Я дурею без дурман-травы, — ответил я жабе. — Странно, что в торговлю наркотиками уже включились жабы. Не к тебе ли за порцией яда пришёл поэт Самотин?
Жаба изобразила нечто вроде усмешки. У неё был двойной подбородок, широко поставленные глаза и огромное квадратное тело.
— Ты — пошляк, — ответила жаба, — рассматриваешь меня, как купленную на час шлюху. Но у меня к тебе чисто коммерческий интерес. Я знаю, где находится хрустальный гроб, в котором лежат останки инопланетянина. При желании ты можешь на этом хорошо заработать. Прошлое Земли имеет тайн больше, чем будущее. Цивилизации, как волны в море — накатятся и отхлынут. Разговоры о конце света не имеют под собою почвы. Конец вашей цивилизации — да, он неминуем, но на смену ей придёт другая, хотя на это потребуются тысячелетия. Всё во Вселенной имеет свои начала и концы, кроме времени…
Мне не нравились глаза жабы, они излучали энергию, которая парализовала мою волю, принуждая соглашаться с нею так, если бы я находился на приёме у самого Господа Бога.
— Инопланетяне раскрыли загадку смерти, — сказала жаба, — она приходит к человеку в образе самого дорогого ему человека, и подаёт руку, чтобы вместе возвратиться в прошлое. Это не что иное, как пресловутый свет в конце тоннеля. Мы выпадаем из среды материального пребывания, а наша Вечность — единственный миг подлинного человеческого счастья.
Послушать жабу — все мы на земле придурки, а смерть — наркотик, точнее — доза, которую определила природа для каждого, покидающего материальный мир существа. Поэтому, не иначе, как от самого человека зависит — кто в последний момент подаст ему руку.
Я отстаивал своё мнение с упрямством обреченного:
— Никаких загадок в нашем мире нет. Кроме нашего мозга, и той памяти, которая содержится в каждом, способном дать росток семени. Я был младенцем, когда во сне увидел нападавшего на меня медведя. Мать пыталась успокоить меня усыхающей от недоедания грудью — думала, что я голоден, но, припадая к груди матери, я испытывал волнение отнюдь не голодного младенца. В младенчестве мы обременены памятью наших предков, которая взошла из семени отца, но со временем мир оглушает и ослепляет нас, и мы выстраиваем своё поведение из знаний, а не инстинктов.
Но втолковать всё это жабе было невозможно. Она не любила умников. От злобы, её пепельного цвета кожа превратилась в ярко-желтую. Мне же казалось, что это последствия экологической нестабильности. Что на загаженной отходами цивилизации земле даже жаба неспособна сохранить свою индивидуальность.
Стволы обугленных деревьев ещё дымились, ветер выдувал из пепла искры, но им не за что было зацепиться, чтобы вспыхнуть пламенем. Разговор с жабой зашёл в тупик, меня не волновали её нравоучения, в которых, как правило, увязает любая беседа.
Тошнота не отступала, мне было плохо, очень плохо. Обладай жаба гипнозом, она почувствовала бы это и помогла мне обрести равновесие. Скорее всего, это было отравление дымом, или души обгоревших животных сбились над болотцем настолько тесно, что мне нечем было дышать.
Души, они ведь не сразу покидают землю!
Главный «зелёный» пытался вызвать вертолёт, но мобильник отказывался соединить его с диспетчером штаба по борьбе с пожарами, а пересекать взрывающееся искрами пространство было небезопасно.
Я симпатизировал Самотину. Затяжная болезнь — стоять на стороне тех, кого преследуют. Но, адвокат по натуре, я метался в поиске козла отпущения, и чаще всего этим козлом оказывался сам.
Ну, конечно, это я поджёг тайгу. У меня не было спичек и зажигалки? Не беда — у меня есть воображение, а это опаснее спичек. Воображение — холодный огонь, но стоит его подпитать страстью, как человек превращается в пламя. Разве не об этом говорит Гейне:
Я — меч, я — пламя!
Но ещё убедительнее об этом написал Самотин:
***
Мы не умираем, мы сгораем,
Даже пепел превращая в страсть.
Так сгорали села в нашем крае,
Стоило искре туда упасть.
В детстве представляется нам чудом
Солнечная зрелость, но едва
Повзрослев, мы превращаем в судей
В общем-то, банальные слова.
И горим, чем больше будет ворох
Этих слов, что облетели с нас —
В старых письмах, вечных разговорах —
Тем огромней пламени запас.
Обрамление стиха никудышнее, но разве не вытекает из библейского: «В начале было слово, и слово было Бог» — более точное определение: «Человечеству дано слово, чтобы сгореть в его пламени»
Мы угораем от заложенных в слово интонаций, которые и есть не что иное, как искусство.
***
Представитель «зелёных» вызывал во мне двойственное чувство любопытства и омерзения. Впервые увидел я его год назад на крылечке продуктового магазина «Нивана». Он вышел вслед за молодой, глубоко декольтированной козочкой. Изрядно выпивший, он остановился рядом со мной и сказал:
— Мне семьдесят, ей семнадцать, я её в день два-три раза — а что делать, если стоит…
И, обдав меня водочным перегаром, закричал вслед нервозно шагающей к остановке красотке:
— К ноге, Нина, а ну к ноге! — и довольно бодро зашагал следом.
Она уселась на скамью, он, оттеснив дачницу с корзиной, сел рядом, облапив козочку руками, принялся покусывать ей ушко. И она вскоре оттаяла. Ловила губами его нос, подбородок, не обращая внимания на гневные возгласы людей.
— Постыдился бы, хрен старый!
— Господи, спаси нас и помилуй.
Будь сейчас ночь, всё бы закончилось сношением прямо на остановке, но снять трусики при людях козочка не решилась. Схватив «зелёного» за руку, она потащила его в овраг, за памятник расстрелянным партизанам, на ходу переступив через сползшие с ног бикини. Долетавшие из оврага стоны сладострастия венчали этот, вполне в духе времени, спектакль.
Представителю «зелёных» было глубоко наплевать на всех нас, не слишком беспокоила его сгоревшая тайга, ему нужен был отчёт о проделанной работе.
На следующий день, после выхода из тайги, Самотина не стало. По заключению экспертов отравился паленой водкой.
— Захотят убрать и коньяком отравишься, — резюмировал Гога.
Пресвитер — жулик. Я его помню по Комсомольску — сбывал на чёрном рынке украденные в магазинах книги. Как правило, за это не судили. Книгомания поощрялась. А когда объявили подписку на двенадцать томов Дюма, написал Брежневу: «Если не подпишут — повешусь!». Комитетчики тут же проверили парня на вшивость, признали «малость… того» и вручили разрешение на подписку лично от Леонида Ильича Брежнева.
Получив первый том, со слезами гордости на глазах, прибежал к нам на литобъединение.
— Я же говорил — дуракам везет. Вчера, по разнарядке комитета, подписали на Юрия Германа. Шесть томов, как штык, и Васька не съест.
В девяностом он продал библиотеку, у вояк купил грузовик, у которого вместо колёс были ходули и, при первой же вылазке, железная кобыла рухнула сразу на четыре ноги.
Задрапированный лёгкой дымкой рассвет ворочался в сопках, сладко зевал, но не хотел просыпаться. Амур был скрыт плотными пластами тумана, его обтрёпанные края цепляясь за кусты, и камни, серыми ящерами вползали в темную пасть распадка.. С холма, на котором сидел Георгий, был виден обветшавший сруб старого барака, в котором хранились собранные геологами образцы горных пород. В начале девяностых геологи ушли, и барак стал медленно усыхать от тоски по их голосам, когда, собираясь вместе, они топили печь, пили водку и говорили о блуждающих по тайге призраках.
Эти призраки были погибшими на войне братьями Георгия. Он успел побывать в тесном соприкосновении с ними и, хотя по возрасту был младшим в семье, время состарило его, подарив братьям вечную молодость.
Хвилина нестерпного болю,
В повітрі музика палка.
На волю виходять, на волю
Надії мої і віка.
Звертаю увагу на хвищу,
Бо хвища мене не мине.
Я вийшов із пекла, я вийшов,
Вже й біс мене не дожене.
На чорне, немовби розп’яте,
Чіпляю хреста на чоло,
І лаюся в бога, та в матір,
Щоб боляче так не було.
Светом поэзии и музыки в наши души вошла любовь. Любовь к созидательному труду, к человеку, к сотворившей нас природе. Но погоня за богатством деформирует не только души, она покушается на жизнь планеты…
Никогда ещё мир не был наполнен таким лицемерием, как сейчас. Мы оплёвываем разум, насаждая стране религиозное мракобесие и одновременно опровергая его всеми видами СМИ и шоубизнеса. Едва ли авторы Евангелия представляли, в какую страшную ложь сталкивают человечество. Язычники молились бурханам, воплощая их образ в скульптуре, христиане молятся иконам — тем же самым бурханам, окружённым пестротою храмов, от которой у людей переворачиваются мозги. Мы молились природе, обожествляя её во имя её же спасения. Спасая природу, мы спасали себя. А христиане уничтожают природу, чтобы создавать идолов в виде угнетающих душу храмов. Люди молятся сказке, которая призвана превращать их в рабов.
Вчерашние воры объединяются в казачества, вербуют безработных мужиков, ведут их в церковь, крестят и, используя их рабский труд, наживают состояния. Непокорных избивают, здравомыслящих убивают, заранее лишив их имени.
Бывшие уголовники в чёрное вырядились, детей уму-разуму учат, а дети во дворе поют:
Самолёт летит,
Мотор работает,
А там поп сидит,
По фене ботает.
В селе давно никто не работает. Отец с сыном ушли на охоту. Один вернулся на кладбище, другой получил десять лет отсидки за убийство, а всего-то прихватили для сугреву литр хорошего спирта. Что они там не поделили? Отец молчит, говорит — не помнит.
— Отец сына за волка принял, — утверждает Георгий, — тот отошёл помочиться, и в глазах отца предстал волком. Подобные случаи не редкость. Поэтому охотник-нани прежде, чем стрелять в зверя обращается за советом к предкам.
— Тебя послушать, так все нанайцы — ангелы, — иронизировал Коротков, записывая в блокнот, озарившую его мозг, строку. — Пьяному человеку море по колено, неважно русский он или нанаец. Ты, Георгий, мудрый потому, что не прогрел свои косточки в болоте славы. Хотел бы я увидеть тебя на месте Пассара, а его на твоём…
Мы пили «Плиску». Коротков выпил чуть больше, чем я, и раза в три меньше, чем Георгий. Но по манере поведения было видно, что он пьян, а Георгий как бы и не пил. Он листал подарок Короткова, сборник «Непричёсанных мыслей» Станислава Ежи Леца.
— Да, там и о тебе есть, — чуть не проткнув меня вилкой, сказал Коротков — бредёт слепой во тьме, но так и хочет белой своей тростью стукнуть кого-нибудь по башке.
— И чаще всего того, от которого дурно пахнет, — съязвил Георгий, — слепые определяют достоинства человека по запаху, а если от встречного тянет псиной?
— Но ведь псы тоже люди.
— Пока не вырвут кусок мяса из твоей лодыжки.
Разговор за столом мог накалиться до крупной ссоры, нас и на этот раз выручил Ежи Лец.
— Избегайте тем, от которых нельзя уйти, — щелчком пальца Георгий выбил из книги навскидку не всем понятный совет.
— Вечный вопрос: кто прав, а кто виноват. Прав каждый, потому, что все мы разные. Надо уважать человека таким, каков он есть, а не пытаться подмять его под свою идеологию. Хватит того, что на нас давят сверху, с одной стороны — политики, с другой — церковь. А сейчас мы предстали друг перед другом в трёх ипостасях.
Коротков приумолк, обдумывая сказанное.
— Выходит мы, трое — потенциальные враги?
— Не совсем так, власть и церковь, как правило, дуют в одну дуду, а народ в другую, если он мудрый, вроде кота, который слушает и ест, а когда он ест, треск в ушах мешает ему слушать убаюкива-ющие проповеди лицедеев.
— Опять вы о политике!
Это вернулась из магазина жена Короткова, Оксана. О ней как-то Гоша сказал: «Не пара она Ивану Васильевичу, слишком хороша для него». Так ведь сердцу не прикажешь.
Оксана принесла бутылку прозрачного «Вермута». Её маникюр был ярче впечатанных в этикетку наград.
— Ну что ж, вдохнём аромат горьких степных трав, — вздохнул Коротков, — Вечно ты, женщина, преподносишь нам сюрприз.
— Вермут — отличное вино, — сказал я. — По крайней мере, работают вкусовые рецепторы.
От улыбки, полученной в награду за поддержку, меня бросило в жар. В глазах Оксаны я увидел нечто большее, чем благодарность.
Георгий сделал вид, что пропустил момент зарождения нового романа. Он продолжал листать сборник «Непричёсанных мыслей»
— На любой вершине, оказываешься над бездной.
В устах Георгия фраза Ежи Леца прозвучала как предупреждение. Но Короткова в ту минуту больше интересовала «Вера Михайловна», народная кличка «Вер...муть».
— Наслаждаться вермутом могут только извращенцы, — сказал он, разливая по стаканам вино. Один из них — моя жена. Сейчас она держит в руке не вино, а букет степных трав.
И терпкий запах скошенной полыни,
И эхо дальнее девичьих голосов.
Эти строчки из полузабытой песни я пропел, сам того не желая, а слёзы, выступившие на глазах, усиливали вкус вермута.
— В наших донецких степях мне особенно нравился аромат чабреца…
— Так вы тоже из Донбасса! Откуда?
— Из Макеевки.
— А я из Ясиноватой.
Это три часа пути пёхом. Раза три мы с мальчишками ходили пешком в Ясиноватую и обратно. Зачем? Уже не помню.
Я чувствовал — отлучись Коротков на минуту, и Оксана бросится мне в объятья.
Выпитый залпом стакан вермута подействовал на Короткова отрезвляюще, и он отважился прочитать свои стихи.
— Может не нужно, пусть сначала гости, — вмешалась Оксана, но Коротков уже сунул свои тапочки в стремя Пегаса.
Осколочным любовь разорвалась,
Десяток ран я насчитал на теле.
Но сердце билось ровно, не таясь,
И голова моя была при деле.
Я с женщиной встречался не боясь,
Что даст моя любовь побег в апреле.
Я не спешил стать деревом в постели —
Я сеятелем не был отродясь.
Ведь я поэт, не телом, а душой
Я связан с миром, женщине смешон
Мой нрав, она, как всё вокруг — земная.
И я её предательством взбешён,
Я к Музе, а не к женщине пришёл,
Не ласк, а вдохновенья ожидая.
— О мужском бессилии, но с чувством, — улыбнулся Георгий.
— Быть такому поэту музой женщина может только при хорошем любовнике.
Что-то в моём заявлении Короткову не понравилось. Муза Музой, а право на собственность он готов был защищать с оружием в руках. «Вера Михайловна» в руке ревнивца угрожала раскроить мой череп надвое.
Ужас в глазах Оксаны спровоцировал во мне волну такой злобы, что Коротков отшатнулся, уронив бутылку, и закрыв ладонью мгновенно побледневшее лицо.
— М-да, — хмыкнул Георгий, — добро должно быть с кулаками. Никогда бы ни подумал, что в душе доброго человека настолько сильна энергия ненависти. Я ощутил силу ее волн, хотя удар пришёлся на хозяина.
Мы с Гошей ушли, не дожидаясь пока у лежащей на полу «Веры Михайловны» закончатся рвотные выбросы любимого мною напитка.
— Позвоните, Александр, — крикнула Оксана, выбежав в коридор. — Вот мой телефон.
И она сунула мне в руку вчетверо сложенный лист из ученической тетради.
— Женщина она прекрасная, но я бы на твоём месте не рисковал, ведь удар бутылкой можно нанести и сзади.
— Ты думаешь, он пойдёт на это?
—Пойдёт, и спровоцирует его на этот шаг Оксана. Ей нравится, когда из-за неё дерутся, как два кобеля за обладание сучкой.
Я воспользовался советом Гоши — бумажку выбросил, но через два дня позвонила Оксана.
— Я жду вас на остановке в трёх шагах от вашего дома.
Через десять минут я уже купался в лучах её изумительных глаз. Высокая, не в моём вкусе, но небрежно собранные в узел русые волосы и ладно сбитая фигура, сводили меня с ума.
— Ещё один такой звонок и я окажусь барашком на вертеле вашего ревнивого супруга.
— Не думаю, что вы боитесь.
— Если и боюсь, то за тебя, Оксана.
— Вот это уже лучше, — улыбнулась она, ткнувшись носом в мои губы.— А теперь пойдём!
И через минуту:
— Почему не спрашиваешь куда?
— С тобой хоть на край света.
Она взяла меня под руку.
— Зачем же на край. У подруги сегодня день рождения. Она его отмечает с любовником и приглашает нас.
— Прямо-таки нас?
— Я сказала с кем приду.
У меня в голове вертелось предостережение Георгия об ударе сзади. Поэтому в троллейбусе я стоял затылком к окну.
Время было «детское» — семь часов вечера. Соседка по этажу ухмыльнулась, смерив Оксану с ног до головы оценивающим взглядом. Если не удар сзади, то ссора с женой мне была обеспечена. Входя в подъезд шлакобетонной многоэтажки, я споткнулся на ровном месте и на мгновение заколебался — идти мне дальше, или нет. Но Оксана, ведущая меня под руку, внезапно повернулась и, обняв меня за шею, прошептала:
— Мы сделаем это прямо здесь, хорошо? Здесь темно и никто нас не увидит.
Осуществление задуманного она взяла на себя. Затолкав меня под лестницу, в кромешной темноте извлекла из ножен орудие любви, но наверху скрипнула дверь, и женский голос произнес:
— Да куда она денется, твоя Оксана, Сейчас заявится.
— И всё-таки я их встречу внизу, в подъезде…
Голос Короткова был раскалён до искрения, как легированная сталь в печи.
Оттолкнув Оксану, я выскочил на улицу. Прав был Георгий, не нужно было отвечать на звонок. Но, чему быть, того не миновать.
Андрей Крикливый повесть о военном детстве написал в таких мрачных тонах, что заставил с недоверием относиться к тому, что было на самом деле. Моё голодное детство было наполнено счастьем познания мира, гнилой картофель, из которого мы делали крахмал, я выковыривал из талой весенней земли руками. Руками шестилетнего дистрофика, читающего по ночам повесть о приключениях Робинзона Крузо. Меня не преследовали слёзы о хлебе, мне снился попугай на плече у Пятницы, и море в корыте с оседающим на дно крахмалом. Я жил весело и счастливо, и, несмотря на голод, в шесть лет мечтал залезть в постель к пятнадцатилетней соседке.
А тогда, выбегая из подъезда, я услышал смех Георгия Бельды, да такой заразительный, что расхохотался сам.
Огорчало только то, что мужа Оксаны я так и не дождался, хотя сидел на лавочке, возле дома, около часа. И ещё сожалел о том, что не спросил номер квартиры, в которой жила её подруга. Как же страстно хотелось мне постучать в эту дверь, и войти в неё, пусть гостем хуже татарина, но всё же уточнить — был ли визит Оксаны ко мне сговором четырёх, или нас предала её подруга?
Когда недели две спустя, я рассказал Георгию об этом происшествии, он только ухмыльнулся в ответ.
— Коротков так и не понял, что с ним произошло. Сбегая по ступенькам лестницы, он споткнулся и расквасил себе нос. А ножку ему подставил один из моих бурханов.
— Ну, и шутник ты, Гоша.
— Но зато дурь из него вместе с кровью вышла. Если хочешь полакомиться его женой — позвони, муж её сейчас в Китае.
Звонить мне не пришлось, Оксана встретила меня на дебаркадере.
— Сидела за компьютером и вдруг, будто толкнул кто…
Оксана обладала талантом превращать мужчину в пылающий на ветру факел. Тогда я понял, что сонет Короткова был написан только для того, чтобы спровоцировать меня на возможность контакта с его женой.
— Разве не так? — спросил я.
— Так, всё так, от моих ласк у мёртвого встанет…
Пришёл как-то Коротков ко мне с бутылкой «Веры Михайловны».
— Я, конечно, законченный дурак, но, потеряв Оксану, потеряю себя. Если у вас что-то наклёвывается, скажи. Я не обижусь. Но с условием — не говори, что возьмёшь её в жёны.
Глаза его лихорадочно блестели, в уголке рта скапливалась пена, которую он ежеминутно слизывал кончиком языка.
Я спросил:
— Правда, что у тебя не все дома. Меня больше интересует её подружка-сплетница. Вот её бы я трахнул… поленом по голове.
— А как же Георгий?
Улыбка на лице Короткова металась солнечным зайчиком, от глаз к губам и обратно. Это был элемент неведомой мне игры.
— Причём тут Георгий?
— А ты зайди к Александре, у неё пятьдесят первая квартира.
Подружка Оксаны впустила меня не сразу. Я хотел уйти, когда, не спросив даже — кто, она распахнула дверь. Заспанная, взлохмаченная, в кружевной рубашке, из которой выпадала грудь, а внизу отчётливо был виден тёмный треугольник лобка.
— А… это вы, — промычала она, зевая. — Ну, проходите. Честно сказать, я ждала вас…
В прихожей, под светильником, на куске ватмана я прочитал стихи:
— Вот вы, друзья! — Но, горе, вижу я,
Что не ко мне вы…
Вы смущены, о, лучше б волю гневу
Вы дали вашему! Так изменился я?
И чем я стал, то чуждо вам, друзья?
— Мне сказали, что это стихи Георгия, но мне кажется, я их где-то уже слышала, или читала. Но в них суть моей трагедии. Мужчины, с которыми я спала, при встрече не узнают. От Короткова попахивает предательством, он всё ищет под кого бы выгодно подложить свою тёлку. А она, дура, рада стараться.
Александра в то утро была похожа на девчонку, у которой отняли пряник. Огромные синие глаза на неухоженном после сна лице, отражали не только меня, но и моё прошлое. Такие же глаза были у одной из моих любовниц, поклонницы орального секса. А тут ещё эта ночнушка, с выставленными напоказ деталями.
— У меня жарко, можете раздеться. Вам кофе или чай? Кстати, Георгий принёс баночку изумительного мёда. Говорит, от диких лесных пчёл…
Рубашку она с меня сняла, но без брюк пить чай с диким мёдом и полураздетой хозяйкой — было выше моих сил.
Александра прочла мои мысли.
— Господи, какая же я дура…. Какой чай, если природа требует разрядки…
Ночнушку она так и не сняла, в любви прикидывалась девственницей, впервые открывшей, что у мужчины есть нечто более приятное, чем набор комплиментов.
Чай мы пили два часа спустя после моего прихода.
Александра была в восторге от моих стихов. Её эмоции вылились в непрерываемый монолог из комплиментов и ахов. И мне это вскоре надоело.
— Саша, не нужно обо мне, ладно? Давай пить чай и говорить о погоде. Кстати, там, на ватмане написана строфа из стихотворения Ницше. Она чуть было не сбила меня с толку. Теперь же я не думаю, что ты одинока.
Александра влепила мне пощёчину.
— То, что сразу после знакомства мы оказались в постели, ничего не значит. Я несколько лет ждала твоего прихода.
Мне удалось скрыть от неё выскочившую на лице ухмылку. Всё сказанное Александрой, вызывало во мне иронию. Я не верил ни единому её слову.
— Ницше, говоришь! Возможно, Я сказала — Гошины, потому, что это он записал мне стихи в блокнот. Вот в этот самый… красненький. Он даже расписался, посмотри…
Открыв блокнот, Александра расхохоталась.
— И верно, подпись Ницше, а я думала, что беседовала с Георгием Андреевичем.
Не знаю, чего в ней было больше — наглости или наивности. Скорее всего, это была игра талантливого, но несостоявшегося актёра. Она повторяла судьбу Георгия Бельды, человека талантливого во всех отраслях искусств.
Я не знаю от чего получил больше кайфа, от Александры в постели, или от дикого мёда, которым она меня потчевала. Я не верил, что мёд ей принёс Георгий. Сам он за мёдом в тайгу не ходок, хотя могли угостить поклонники его сценического таланта.
— Саша, а ты ведь тоже пишешь стихи, или прозу. Может, прочтёшь что-нибудь?
Глаза Александры потеряли прежний блеск, но не привлекательность. На мой вопрос она так и не ответила. Только перед уходом, лизнув меня в губы, сказала
— Я перевела некоторые стихи Георгия Андреевича. Качество, конечно, не ахти, но тебе по секрету прочту. Только никому не говори. И ещё… заходи чаще, я пока ещё не Евтушенковская «Ещё, конечно, не старуха, но и не женщина уже». Я — женщина, а с тобой мне было очень даже славно.
Это «очень даже» растрогало меня до слёз. Я прижал её к груди, и минут пять мы простояли молча, слушая, как в ритме настенных ходиков бьются наши сердца.
Дома я раскрыл тетрадь и углубился в чтение сделанных Александрой переводов.
В её стремлении придерживаться подлинника было что-то трогательное. Я пренебрегал телом стиха, воспроизводя его дух. Критики называют это вольными переводами. Но чем ближе наш перевод к оригиналу, тем он менее узнаваем автором. Даже при переводе с такого, казалось бы близкого к русскому языку, как украинский.
Девочку свою ищу, была — и не стало.
Обыскать всю тайгу хватит ли сил?
Ну, куда же ты, доченька моя, пропала,
Разве я тебя паинькой быть не просил?
Эта горе-река широка и ворчлива,
Ни серебряных рыб в ней, ни раков речных.
За какие грехи она нас разлучила,
Не дождёшься ответа — кричи, не кричи.
Я лицо твоё в облаке видел, смеялась,
Распустив по плечам гриву чёрных волос.
Неужели ко мне потеряла ты жалость,
Отзовись, невозможно искать на авось.
Это не были стихи с чужого голоса. В них чувствовалась личная боль переводчика. Трагедия Александры — бездетная, незамужняя и, по её собственному выражению, «неспособная к оплодотворению». Талантливый человек, заблудившийся в личной драме. И в то же время — женщина вечно неудовлетворённая, возбуждённая, бесплодная сердцем и чревом, но достаточно образованная, чтобы не опуститься до распутного пьянства.
Георгий из этой характеристики сразу же убрал «бесплодная сердцем».
— Взбалмошная слегка, но с искренним чувством сострадания ко всему живому. На эту тему у неё есть прекрасные стихи.
***
Куда б ни завёл нас
Твой гонор дурной,
Я верный твой компас,
Клянусь головой.
Прощу все обиды,
Измены прощу,
Умрёшь, я в могиле
Тебя навещу.
— Ты хочешь сказать, что стихи эти посвящены конкретному мужчине?
— Её первому и единственному мужу — Виктору Липатову. Он погиб вместе с дочерью в автокатастрофе.
— Значит, не такая уж она и бесплодная.
— Дочку они сделали чуть ли не в девятом классе. Собирались выгнать из школы, но пожалели. Саша была отличницей, но, как тогда говорили — «слабая на передок». В лес на переменке убегали, чтобы потрахаться.
В лесу угарно пахнет хвоей,
Прохладой веет от воды,
Но я в лесу больна тобою,
С тупым предчувствием беды.
Спешу тобою насладиться,
Пока мы живы и вольны,
Пока душа ещё искрится,
Как гребень пенистой волны.
Эти стихи Александра написала ещё школьницей. Как ни странно, но в них уже присутствовали мотивы будущей трагедии. Не случайно моя мама называла Александру русской шаманкой.
Мне кажется, что в своих фантазиях на тему стихов Георгия Бельды, Александра ушла от подлинника значительно дальше меня. Возможно потому, что чувствовала его душу, всё-таки в одном селе жили. В конце семидесятых я перевел на русский стихотворение Георгия „Недобрый”. Вот этот перевод.
Добрый я, или недобрый —
Не тебе о том судить.
Приглашаю к разговору,
О любви поговорить.
Утверждаешь, ты добрее,
Любишь сало и бекон.
Я — козу свою жалею,
Шлю корове свой поклон.
В магазин хожу, пилою
Режу брёвна на дрова.
Резать брёвна — дело злое,
Тут, пожалуй, ты права.
Я гляжу на водку косо,
Пьяных женщин сторонюсь,
И дурных твоих вопросов —
Кто добрей из нас — боюсь.
В девяносто седьмом Георгий предложил мне перевести с русского на украинский стихотворение, якобы незнакомого автора. Переводил я без особого желания, мне и в голову не пришло, что работаю со стихотворением Георгия Бельды «Недобрый» в переводе Александры. Жаль, что подлинника ее перевода ни у меня, ни у Георгия не сохранилось.
***
— Ти недобрий, — каже жінка,
Моя добра половинка.
Скільки добрих діточок
Звуть тебе, а ти — мовчок...
До світанку я в городі,
Смокчу тільки при нагоді,
Коли спрію, огірки
Поливаю в дві руки.
Доки сниш я — до шинка,
Куплю кухоль молока,
Каву в ліжко подаю,
Сам закоханий стою.
Я до тебе, ти женеш:
— Працювати чом не йдеш?
Я б пішов, душа не йде —
Біля хвіртки хлопець жде
Александра уверена, что ее переводы — верх совершенства.
— У вас, Георгий, много проходных стихов, написанных как бы от нечего делать, от заданности. С мыслью, вот сейчас сяду и напишу. Оно и понятно, вы почти не общаетесь с природой: печник, каменщик, штукатур и рядом ни одной женщины, которая достойна стать вашей Музой.
Георгий с трудом сдерживает улыбку: « Женщина прямо-таки напрашивается, чтобы ей залезли под юбку. Но лично я не хотел бы иметь такую Музу. У неё плоское мужское тело, почти безгрудое, но прекрасные карие глаза и всегда влажные губы. Лицо не то, чтобы красивое, но с изюминкой, так что лицом к лицу, она могла бы сойти за Музу».
— Я живу в селе, — пожав плечами, говорит Георгий, — Пишу о том, что вижу, но чаще всего о людях и животных, которые меня окружают. В политике я ноль без палочки, да и в поэзии профан, я из тех, о которых говорят — что вижу, то и пою.
— Но вы в ДВК опубликовали прекрасные стихи. Это стихи поэта.
— Тут многое зависит от переводчика.
Когда читатель начинает хвалить стихи, у Георгия начинает болеть зуб мудрости. О своём таланте он знает больше, чем самый въедливый критик.
— Когда человек с детства много читает, у него вырабатывается потребность к подражанию. Многие поэты так и делают, нанизывают слова на ритм понравившегося стихотворения. У русскоязычных это наблюдается сплошь и рядом. Это не плагиат, вернее не совсем плагиат. Главное, уйти от чужой темы, спрыгнуть со ступеньки набравшего скорость поезда.
— Вы, Георгий, не философствуйте. На языке нани пишут немногие, так что в плагиате вас не уличишь. Прочтите лучше что-нибудь на нанайском.
Георгий уходит от предложения. От воды, в которой его жена потрошит и моет рыбу, идёт неприятный запах. Амур болен — всё чаще говорят нанайцы. В истории народа нани такого ещё не было. Но художник-закат был не в силах избавиться от привычки разри-овывать мир пёстрыми красками. Для Амура и сопок он подобрал особенные цвета.
— Когда-то прочитал избранное Камю, — глядя в окна, говорит Георгий, — и выписал из него одну бесспорную, на мой взгляд, мысль.
Он взял с полки тетрадку, и, полистав, прочёл: «Трагедия получает завершённость, когда несчастье подсвечено золотыми лучами. Наше время напротив, вскармливает своё отчаянье в уродстве и судорогах. И оттого, если страдание может быть отвратительным, наша Европа отвратительна».
— Отвратительно то, что, прислушиваясь к страданиям земли, мы всё чаще становимся бесноватыми пожирателями её плоти. Страдание, подсвеченное золотым убранством храмов и безумной роскошью современных дворцов и замков, не исключает заката нашей цивилизации. Пустоты в своем теле Земля вынуждена будет заполнить своей огненной кровью. Можете себе представить, какой катастрофой для человечества может обернуться подвижка земных плит…
Зачем нам расписанные золотом храмы, если у нас на глазах погибает наша прародительница природа?
Мы молились Солнцу, Деревьям, Цветам, мы почитали их, как своих родственников, но сегодня обесценена не только жизнь растений, но и жизнь самого человека.
Мне жаль каждой травинки, которая питается чистыми родниками нашей земли. Сегодняшние травы страдают страшными недугами. Они потеряли врождённую способность избавлять людей от болезней. Даже в берёзовом соке появился привкус горечи…
На этой трагической ноте Георгий выдохся. Его монолог был слегка подсвечен философией Альберта Камю, нанайцы, в отличие от русских, не читают современных губошлёпов, их сердца тянутся к мировой классике.
Скажи я об этом Александре, она только ухмыльнётся в ответ. Прописные, для СССР, истины, что русские — самый образованный народ, она усвоила настолько прочно, что поколебать её в этой уверенности не смогут никакие современные СМИ.
— Нанайцы постепенно спиваются, — сказала она однажды, — современная тайга не даёт им того, чем подпитывала на протяжении тысячелетий. Охотника-нанайца всё в ней раздражает. Где это видано, чтобы за сотни вёрст от цивилизации охотник натыкался на гниющие свалки. Неужели мусор из городов вывозят на вертолётах?
Если раньше Георгия Бельды я представлял осколком скалы, то теперь усталость в походке превратила его в старика. Мной это воспринималось, как крушение таланта. Ведь талант — это подпитываемая космосом энергетика вечно неудовлетворённого собой разума. Я хотел сказать — сердца, но разве это не одно и то же.
Извратить образ человеческий можно лишь на время, а служить человеку можно только в его единстве и цельности. История — незряча, она покорно следует за человеком, зрение которого катастрофически падает, а куда слепой может привести слепого?
Сбросив халат, Александра натягивает сползающие с бёдер джинсы и с открытым низом живота собирается провожать Георгия на автовокзал. Лобок её слегка приоткрыт и меня мучает искушение сунуть туда ладонь. Из светской дамы она превратилась в Сашку, как миллионы других женщин, следующих современной моде. Я пытаюсь смотреть Александре в глаза, но магнетизм обнажённого пупка настолько силён, что меня сжигает желание сдёрнуть с неё джинсы вместе с плавками.
Хорошо Георгию, он листает тетрадь, ища в ней заблудившуюся мысль Камю, о возможном спасении человечества.
А то, что оно деградирует — очевидно.
— Любовь к Богу предполагает полное забвение самого себя, пренебрежение к своей личности.
Когда, сбежав по ступеням, мы вышли во двор, шквальный порыв ветра засыпал нас ворохом грязных листьев, густо смешанных с пылью и обрывками рекламных бумаг. Прилипшие к животу Александры листья напомнили мне о бренности женской красоты.
— У тебя есть платочек? — спросила она, давая понять, что с животом, похожим на замусоренный тротуар, двигаться не сможет.
— Есть, но с условием, что дворником поработаю я.
Александра расхохоталась.
— А в штаны не кончишь?
— А что делать, если больше некуда.
— До вокзала я доберусь сам, — ухмыльнулся Георгий, — а вам лучше вернуться. Тем более, что сейчас пойдёт дождь.
Любая жизнь — катастрофа. И я прекрасно понимаю, что всё это однажды кончится. Жизнь моя висит на волоске, так же, как жизнь шамана, душа которого омрачена угасающей надеждой.
Он уже не верит, что есть люди, стремящиеся сохранить самобытную нанайскую культуру. Где-то во властных структурах его книга пробивает себе дорогу. Пробивает дорогу сквозь время, отнюдь не литературное.
Мне бы выкроить пару деньков, съездить к Георгию в Иннокентьевку, но у меня нет времени встретиться с его сестрой, Анной. Я стремительно обрастаю пустоцветом. Гениальные поэты обстреливают меня из дальнобойных орудий, они жаждут славы, ориентируясь на ширпотреб растиражированных СМИ звёзд.
***
Я пойду, я тебя найду,
Ты моя звезда.
Радость и беду
Я несу всегда
В чёрную дыру
Райского труда
С лирой не пойду…
Это лучшее из пылающей похотью рукописи барда Сергея Костицина.
Христианство узаконило рабство, придав рабу личину добровольного мученика. И люди, ещё вчера боровшиеся за свободу, помнящие распятых на крестах рабов, неожиданно для себя провозгласили кровь символом благочестия.
Осените себя крестом и молитесь хозяину, ибо всех, кто с ним не согласен, он на этом же кресте и распнет.
Понятие — раб подменили словом христианин. Умнику это клеймо поможет богатеть, бедному надеяться на царство божие, а идиоту верить в доброго боженьку, которому, в конце концов, надоест совать ему под нос кукиш.
Мифический герой — Бог, стал символом рабства и это всех устраивает. К тому же Бог — неиссякаемая кормушка для всякого рода проходимцев и бездельников.
Я — антихрист не по убеждению — по крови. Мы молимся выдумке, унижая и уничтожая своего создателя — природу. Язычник Георгий с его ритуалами мне понятнее людей, которые меняют богов, как любовников, с расчётом — кто больше заплатит. Пока платили коммунисты — молились Ленину. Но стоило стоящему у руля ленинцу перекреститься, как все обвешались крестами и начали возводить храмы, вместо жилищ для миллионов бездомных людей.
За какие-то два года, количество чиновников в России увеличилось вдвое, и большая часть из них — вчерашние уголовники.
Главное — вовремя покаяться.
— Сначала у поэта крыша поехала, потом её сорвало, я предусмотрительно забросил в кусты лежавший у порога топор.
Монолог Виталия сопровождался выбросами слюны, откушав которой, мухи подыхали, а закуска на столе становилась несъедобной.
Георгий приложил палец к губам, что означало — дай поэту выговорится.
Свой монолог он иллюстрировал стихами:
— Зачем рубить живое дерево, если к его ногам упало мёртвое. Старики нанайцы говорили, что деревья — это воины, стерегущие жизнь.
Без деревьев племя нани
Жить не сможет, без деревьев
Вымрут реки и озёра,
На земле не станет зверя.
«Кто не ловит знания каждым атомом своего существования, как задыхающийся — воздух, тот не может уразуметь тайн господних».
Я — воинствующий атеист не могу не согласиться с этим мнением. Лучший ресторан мира не доставит мне такого наслаждения, как несколько терцин «Божественной комедии» Данте, или пара стихотворений Прасолова.
Я лишал бы материнства молодых мам, которые вбивают в головы детям плоские евангельские стихи, лишая их тем самым возможности подняться на сверкающие вершины мировой культуры.
Настоящая правда — это только сплошное сомнение,
Сомнение в сути вещей и сомнение в слове,
И сомнение в существовании правды самой.