12. Как просто стать предателем

У дороги, по которой мы шли, не было начала и конца. Чайки смеялись, задевая крыльями вздернутый на грот-мачте военно-морской флаг. Солдат в десантном кубрике выворачивало наизнанку. Подчиненные мне коки грызли в койках грязные суконные одеяла. Они отказывались нести вахту на камбузе, предоставив мне возможность заработать несколько дополнительных дней к отпуску. Для этого я должен был спать не более двух часов в сутки, совмещая ходовую вахту дежурным по кораблю с камбузом.

Шпигаты щелкали зубами,

Когда над дикою волной

Взлетал корабль, и падал камнем

На черный якорь кормовой.

В этих стихах скрывалась мелодия известной мне песни, но какой, вспомнить не мог. Голова была набита перегаром солярки из машинного отделения. Дым пробивался через неплотно подогнанную дверь сушилки.

— Когда-нибудь мы сгорим вместе с этой сушилкой, — говорил мне трюмный машинист Рашник, второй после меня стихотворец на нашем десантном корабле. Третьим был старшина второй статьи, радист Погорелов, но кроме слухов о том, что «он тоже пишет», мы ничего о его творчестве не знали. Правда, пощипать стихотворцев для него было — хлебом не корми. «Якорь кормовой это у тебя для рифмы, корабль падает с волны сразу всем днищем». Я пытался спорить: «Из радиорубки едва ли ты видел, как падает корабль, а я весь день на палубе. Впрочем, подумай сам: корма тяжелее бака и шкафута, особенно, когда мы идем пустыми. В корме машинное отделение, поэтому корабль всегда имеет наклон на корму. В этом преимущество десантного корабля, который при выброске десанта должен выскакивать носом на берег…» Погорелов шмыгал носом, но не отступал. «Даже если это так, читателю не понятно, о каком корабле идет речь…»

Рашник писал много, печатали его мало, а я из его творений запомнил только два четверостишья:

Я знаю, что такое слабость,

Но я не знаю, есть ли смысл

От слабости — податься к крабам

С форштевня — головою вниз.

Он писал стихи голым животом по замасленным «паелам» машинного отделения. Паелами во флоте называют стальные блестящие листы с тиснением, которыми прикрывается грохочущую животину корабля. Они служат полом, по которому передвигаются матросы. А в качку — лежат, наблюдая за показателями приборов и регулируя ход корабля, опираясь на приказы с мостика. В мае 1961 года его земляка, Миколу Цибулько, комиссовали с язвой желудка. Выворачивая внутренности в «обрез» (тазик на гражданке), Рашник искал в них признаки крови. Но видел только расползающуюся тонкими прожилками желчь.

Я с детства о море мечтал, но не думал,

Что море — всего лишь качели из шума,

Из гама, из дыма, из стона в висках,

Из вопля… а это сильнее чем страх.

Ни одна газета, конечно, подобные стихи не публиковала. Охотно брали:

В ночь морозную, лунную

Бухта скована льдом,

Тонкой девочкой юною

Ель стоит за окном.

Но и за эти стихи досталось мне и редактору газеты “На страже Родины”. В кабинете, куда меня пригласили, было пасмурно от зашторенных окон:

— Когда пишете, помните, что нас окружают враги, — сказал чекист, высокий, стройный, в черном костюме при пестром, с преобладанием красного, галстуке. Вы понимаете, что своей писаниной выдали государственную тайну.

Возможно потому, что все это я воспринимал как шутку, мне не было страшно. Я просто был ошарашен сказанным. Какую тайну я мог открыть врагу в этих четырех строчках: «Ночь, бухта, лед и похожая на девочку ель».

— Не врубаетесь, старшина?

— Никак нет… извините.

— Конечно, тут виноват прежде всего редактор. Поэтов, как правило, заносит. Вы, сами того не подозревая, доложили врагу, что наша бухта зимой замерзает, что зимой наши корабли недееспособны. «Бухта скована льдом!» За такую информацию вас провозгласят героем США.

Я, честно сказать, был растерян:

— Но бухта замерзала всегда. Разве до революции сюда не заходили американские или те же японские суда? Враги давно знают, что бухта замерзает.

— Знать, возможно, и знают, но доказать не могут. А тут… наше вам на тарелочке.

Я и не подозревал, что существуют такие тонкости в политике между враждующими сторонами мира. Но из КГБ вышел подкованным на все сто. Рашник сказал:

— Больше тебя в нашей газете не опубликуют.

Я послал рассказы в «Боевую вахту» Опубликовали. А стихов в газету, даже по заказу, больше не писал. Ведь я дал слово инструктору КГБ, что не буду писать о том, чего не знаю. А не знал я многого. Например, можно ли писать о том, что в заливе Анива существует совхоз, который выращивает великолепные овощи.

Или о девушках, которые приходят на свидание к матросам. Вдруг увлечение матроса девушкой скажется на обороноспособности страны? Однажды я спросил у старшего лейтенанта Голованова, что он думает по этому поводу. Он только рассмеялся в ответ. Тогда я поинтересовался, а не уличат ли помощника командира корабля в том, что он льет воду на мельницу врага. «Это каким же образом?» — удивился Голованов. «А таким. Что вы постоянно изучаете английский язык. Вон даже матросы считают, что втайне вы хотите перейти на сторону врага!»

Голованов понял, что я имел в виду, и не обиделся. А вопрос этот я ему задал только потому, что предложение побеседовать со мной в канцелярии КГБ исходило именно от Голованова. Об этом мне сказал хозяин затемненного кабинета.

Но вернемся к строчке Рашника: «С форштевня — головою вниз». Недавно, в день Военно-морского флота мне позвонил хабаровский садовод-любитель Владимир Кочковский. Он служил в конце пятидесятых подводником:

— Ну, что, отметил четыре года каторги?

— Сладкой каторги, — поправил я.

Это была служба на уровне сумасшествия, особенно для людей плохо переносящих качку. А качка на десантных плоскодонных кораблях не сравнима ни с какой другой. Американского образца танковые десантные корабли, даже стоя у пирса, виляют задницами не хуже современных крашеных певичек. Но мы, моряки, ладно. Страшно было наблюдать за солдатами, которым предстояло сопровождать вылетающие из трюма танки.

В юности Витя Котов писал неплохие стихи, собирал книги серии «Пламенные революционеры», и считал, что миром должны править люди такие, как Иисус и Че Гевара. В ту пору страну потрясала горбачевская перестройка, но его позиция в этом вопросе была мне не понятной:

Доболтаемся до разрухи,

До раздора во все и вся,

Я б надрал Горбачеву ухи,

Да с него все стечет, как с гуся.

Что именно с Горбачева стечет, мне было неясно, но Виктору стихи нравились. Когда к власти пришел Ельцин, на ту же тему Котов написал новые стихи:

Пропили Революцию, пропили

Страну, в которой были рождены.

А дальше что? А дальше, как ужи,

Мы будем изворачиваться в мыле

Доселе не известной миру лжи.

О каком мыле собственно идет речь, было непонятно, но тревога за будущее была выражена Виктором неплохо. Особенно в последней строчке. К тому времени он женился на девушке из номенклатурной семьи, любил ее, как сам он выражался, «на грани помешательства», и поскольку его писанина жене не нравилась, он напрочь отбросил от себя эту страсть. Потом лет на десять он исчез. А недавно знакомая женщина рассказала мне историю, как она пыталась арендовать помещение под парикмахерскую у местного бизнесмена Виктора Котова. «По телефону договорились, тридцать тысяч взятка, а потом по пятнадцать тысяч в месяц аренда. Он назначил встречу. Мы ждали два часа. Пришел в окружении телохранителей, в кабинет впустил только одну из нас, и сразу потребовал вместо тридцати – шестьдесят тысяч. Потом начал катить бочку на свою жену, которая при разводе потребовала, чтобы имущество раздели на троих. У нее, дескать, сохранились связи с номенклатурой и его хотят бессовестно ограбить. Каждое сказанное бизнесменом слово сопровождалось коротким «бля», он обещал, что открутит голову жене, но бизнеса своего не отдаст. Он имел в городе несколько помещений. Скупал квартиры в старых деревянных домах, ремонтировал их и открывал офисы…»

Как позже оказалось, война между женой и мужем назревала нешуточная. Не случайно Котова постоянно сопровождали два телохранителя. Я пытался встретиться с Котовым, узнал от женщин телефон его офиса и позвонил:

— Виктор, это тебя Лозиков побеспокоил.

В ответ долгое напряженное молчание, которое было нарушено опять таки мной:

— Неужели забыл? А я ведь помню твои:

«Мы будем изворачиваться в мыле

Доселе неизвестной миру лжи».

— А… Как же, как же, бля! Ну, и дальше что, бля?

— Надо бы встретиться?

— Зачем, бля? Ратовал, бля, за демократию, а теперь, бля, будешь деньги с меня клянчить?

Я молча опустил трубку. Помню, было сомнение: тот ли это Котов? Раньше этого «бля» за ним не замечалось.

Он позвонил недели через две:

— Приезжай в офис!.

И даже прислал за мной машину с одним из своих телохранителей.

Это был далеко не прежний Витя Котов, хотя глаза остались прежними: карие, большие, искрящиеся в гневе.

— Извини, я погорячился. Выкладывай, что там у тебя?

— Ничего у меня, Витя. Хотел убедиться, что ты тот самый влюбленный в революцию поэт?

— Какая к черту революция. Людям не то, что до революции, до себя дела нет. Спиваются, грызутся, стреляются. Я живу как на вулкане. А по ночам плачу: Гос-поди, верни меня хоть на денек в наше социалистическое прошлое. Как там было спокойно, как светло; проснувшись утром, я был уверен, что доживу до вечера человеком. А теперь я с утра до ночи вынужден чувствовать себя подонком. И вести себя соответствующе. Понимаешь?

— Ну, скажем, да… А как со стихами?

— Стихи теперь пишут только шизики, да вот ты… слышал. Неужели не надоело?

Я не задал ему вопроса, который вертелся на языке: «А тебе воевать с женой не надоело?» Вместо этого я попросил его продать мне его старую тетрадь со стихами.

— Прод-а-ать!?. — он был явно ошарашен. Даже не добавил к слову своего любимого «бля» — Ты думаешь, бля, она стоит денег?

Я напомнил ему, как он мечтал надрать Горбачеву ухи. Виктор сразу погрустнел, приказал одному из телохранителей принести в офис бутылку водки и пару шашлыков. Но выпить нам не удалось. Через минуту в комнату влетела его разгневанная жена, и, не обратив на меня внимания, выплеснула в лицо Котову содержимое черной чашки, с белой надписью: «Вера». И хорошо, что в чашке было кофе. И хорошо, что кофе не достигло лица, чашку отбил в сторону распрямившийся пружиной телохранитель.

— Слушай, бля, сгинь, а?

Не, угрозы в его голосе не было, было больше растерянности и мольбы.

Когда втиснутая телохранителем в кресло женщина подняла на меня более-менее осмысленные глаза, я прочитал:

«А дальше что? А дальше, как ужи,

Мы будем изворачиваться в мыле

Доселе неизвестной миру лжи».

Заплакав, она подошла и поцеловала меня в щеку.

— Но это не значит, что война между нами закончилась, — крикнула она мужу. — Я не допущу, чтобы мой ребенок рос нищим.

Телохранитель, Саша, проводил меня за дверь.

— Не обращайте внимания, — сказал, пожимая мне руку. — Это не первое тело, которое охраняю. И, надеюсь, не последнее. Но иногда такого наслушаешься, жить не хочется.

Я долго думал, почему такие умные парни, как телохранитель Котова, охраняют тела людей далеко уступающих им по своему интеллектуальному уровню. И пришел к выводу, что совестливому человеку в современном бизнесе делать нечего. Его съедят в ту самую минуту, когда он заработает свою первую тысячу долларов.