13

Бурхан, запрокинув голову, делает вид, что заливается соловьем. Возможно, он повторят прописные истины, ведь все это я уже слышал от Георгия. Но говорящая ворона, кто бы в нее не вселился, бурхан или дух Георгия, это — всегда нечто. Ирина пытается заглянуть мне в глаза, но я отвожу взгляд: не исключено, что весь этот спектакль разыгрывается по заранее подготовленной программе. И черт его знает, чем все это кончится. Разве двадцать лет назад думал Георгий, что увязнет в одиночестве, и кругом спасения для него станет — Луна? Он верил, что время его славы — впереди, и возможно был прав, ведь все его мысли записаны на золотом свитке, имя которому Время. Сидя на крыльце, он еще и еще раз перечитывает этот свиток. Не все написанное ему нравится, но былое не поправишь. Разве что пронырливая ворона проскрипит запомнившуюся фразу, слегка переврав смысл, и Георгий улыбнется в ответ, понимая, что мудрое слово никогда не становится камнем.

Я обнищал до того, что перестал реагировать даже на оскорбление. Не потому, что у меня атрофировалось чувство гордости, нет, просто я гляжу на дуэлянта с высоты своего возраста.

— Вы жуете слова, это так пошло, — говорит мне ворона.

Как прыщ на моем языке сидит ответ:

«А вы подбираете то, что я выплюнул», — но я давлю прыщ зубами и сдержанно ухмыляюсь в ответ. Жевать слова — удел беззубых старцев, — успокаиваю я себя, прекрасно понимая, что речь идет не о моей шамкающей речи, а скорее о стихах, которые звучат во мне. Ведь стихи, как оладьи, имеют свои вкусовые качества. Николай Кабушкин в восторге от стихов Гумилева, которые лично мне кажутся пустыми, как надувные шары. Случается, правда, привлекательная окраска, но в стихах и мазок должен хотя бы отдаленно напоминать нечто однажды взволновавшее, как это часто случается у Прасолова:

На берегу черно и пусто,

Себя не держат камыши.

Вода уходит, словно чувство —

Из обессиленной души.

Опустошенная душа становится настолько вязкой, что ее частицы растаскивают на подошвах сапог протоптавшие к ней тропинку люди.

Умереть от собственной руки или на висилице, — какая разница! Главное не допустить, чтобы тело стало усыпальницей для духа. Вспомним Верхарна:

И те, чья голова покрепче, горделиво,

С осанкой королей глотают разом жбан —

Один, другой, еще! — клубящегося пива.

Им в лица бьет огонь, вокруг густой туман.

Глаза кровавые и рот, блестящий салом,

Сверкают, словно медь во мраке от луча.

Пылает оргия. На тротуаре впалом

Кипит и пенится горячая моча.

Это зарисовки подворотен сегодняшней России, с помешанной на рекламе молодежью, так же омерзительны, как в церквах толпы тронувшихся умом старушек.

Ирония в глазах бездомных псов,

Когда перед молящейся толпою

Они стоят, понятна мне без слов:

Молитва — сила, равная запою.

Еще в первом веке до нашей эры афинянин Менандр советовал членам Путинского правительства:

Пусть сила слова в том, кого сограждане

Главенствовать избрали, сочетается

С хорошим нравом, чтоб не вызвать ненависть.

Он же восклицал:

Мне мерзостны у злого речи добрые.

Сегодня любовь народа к Президенту плохо уживается с презрением к его правительству. Министры тусуются на росстани, не зная какая дорога обеспечит их личное благополучие. И я их понимаю.

Последний штрих вношу в рисунок жизни.

Не веря, что картину завершу,

Небрежными набросками шуршу.

Не знаю я, к какой пристать отчизне,

В одной стране живу, другой — дышу.

***

Георгий Бельды живет на своей земле, его малая родина стойбище Куруненок, которое не раз возрождалось и погибало, а сегодня существует только в памяти тех, кто оттуда вышел.

Пришедший день ушедшим нареку,

Ведь для меня он ничего не значит.

Вбиваю в текст последнюю строку,

А первая сжимается и плачет,

Размазывая слезы по стеклу.

Я не спешу ее переиначить,

Домыслить, подрумянить, поддержать

Надеждой, что пути ее удачи

Через строку последнюю лежат.

Но безутешна первая строка

Не потому, что ей намял бока,

Когда вбивал последнюю в запале,

А потому, что длинная вначале,

Она теперь бездарно коротка.

Этими стихами я выразил мысль, которую Георгий высказал о своем творчестве еще в конце восьмидесятых, когда в Хабаровском книжном издательстве вышла его книга «На найни». Я пожелал Георгию новых книг, а главное, поэтического вдохновения, без которого они не состоятся.

— Когда я пишу новые стихи, чувствую, что начинаю повторяться, отбрасывать тень на юношеские стихотворения, многие из которых давно стали народными, а некоторые темы перекочевали в арсенал более известных поэтов. Поэтому я боюсь, что новыми, могу опечалить уже написанные стихи. Тогда он прочел и записал на листке свое стихотворение «Биэнирудеэмби», над переводом которого мне пришлось корпеть самому. Главная мысль стиха — «Отказываюсь писать».

***

Я в бубен бил, я музыкою был,

Я словом останавливал теченье

Ручья, на зверя ужас наводил,

Не придавая этому значенья,

Пока однажды слабый человек,

Подав мне руку, улыбнулся кротко,

И одарил не гневом из-под век,

А просто ощущением полета.

И я взлетел и мир передо мной

Раскрылся маячком для приземленья,

Чтоб стать моей опорой и судьбой,

Но не придал я этому значенья.

Я облака руками разводил,

Я на луну забрасывал деревья,

Клыки на шее космоса сводил

С безумною уверенностью зверя.

Теперь кричу, разбившись о скалу,

Брюзжа слюной и истекая кровью,

Не осознав, что в услуженье злу,

Пожертвовал я вечною любовью.

В стихотворении Георгия было три строфы, мой перевод вылился в пять, слишком плотным показался мне нанайский язык, я не смог слить русский в опоку оригинала, но мысль передал верно. Еще увереннее могу сказать, что писал Георгий не о себе: добрая душа на улыбку слабого человека ответит не менее высокой благодарностью. О ком идет речь я догадываюсь, в судьбе каждого человека есть свой демон, но как утверждает Георгий: жизнь тем и прекрасна, что один из друзей подает мне бутылку водки, а другой разбивает ее о мою голову. Коктейль из добра и зла — это и есть гениальность, а добрячки, вроде меня, только ароматические добавки к нему.

Ворон мирно посапывал, пока речь шла о достоинствах Георгия Андреевича. Но стоило мне заговорить о его человеческих слабостях, как левый глаз ворона вспыхнул лиловатым огоньком гнева.

— Гнуться под ударами судьбы не значит быть слабым. Кажущейся слабостью человек испытывает себя на прочность и познает мир во всем его многообразии. Думаете, мне приятно жрать ваше пропахшее от долгого хранения сало и морщиться от добавок, которыми вас подкармливают хлебопекарни. Я прилетел послушать, что говорят обо мне близкие мне люди…

Меня нисколько не удивило, что залетевший к нам ворон заговорил от имени Георгия. Птицы, как собаки, многое перенимают от человека, а поскольку Георгий лежал прикованный параличом к постели, Ворон посчитал возможным таким образом продлить движение Георгия Бельды в пространстве. Мы были намертво прикованы к своим очагам, если и суетились в поиске истины, то сами вокруг себя, и по сути, как и Георгий, были прикованы к своим спальням, в которые иногда залетали мотыльки, типа моей собеседницы Ирины. Не каждому мотыльку перед уходом я писал в альбом стихи, но Ирине накропал. Наспех, на украинском языке:

***

Всупереч моїй волі і сенсу,

Ти споліскуєш в небі зірки,

Щоб вони тобі радість принесли,

А мені лише думи гіркі.

Опаляє безглузде кохання,

Та чи довго триває воно,

Коли сльози не ллються на рани,

Розбавляючи в кухлях вино.

Не плекатиму марно надії,

Не цькуватиму радісних дій,

Якщо вітер з дитинства повіє,

Ти, кохана, йому не радій.

Бо обдурить не тільки надія,

Але й усмішка добра моя.

Якщо вітер з дитинства повіє,

Не надійся, що дмухаю я.

Перед уходом Ирина предложила проводить ее до калитки и, подставляя губы для поцелуя, шепнула:

— Я еще наведаюсь, ладно?

Крик ворона в ответ напоминал скрежет поломанных рессор у допотопного автомобиля.

В оставленной Ириной тетрадке я нашел стихи, посвященные Георгию Бельды.

***

Показалось, что не верю

Ни жене, ни сыновьям.

Придавили пальцы дверью,

Накопали в доме ям.

В ямах — пики, чтоб без боли

Накололся и — с концом.

Показалось, что уволен,

Жизнью выброшен на слом.

Думал, друг протянет руку,

Рюмкой водки угостит,

Только друг сгорает в муках —

То ли рак, то ли гастрит.

Даже Муза, без конфуза

На миру не подойдет,

Видно, страшен я для Музы,

Не берет меня в полет.

Стихотворение я прочитал вслух, и прозвучало оно как пощечина себе любимому. Ведь я в отличие от Ирины Крук, так и не побывал пока в последнем пристанище поэта. Пока еще обитающего на нашей грешной земле.

Георгий был пьян и плохо соображал, но держался так, будто он не человек, а камень. Точнее, человек с каменным лицом, он даже разговаривал, не разжимая губ.

— Нас подвели к пропасти и мы сиганули в нее, полагая, что прыгаем в постель к любящей женщине. На деле постель и женщина оказались клочьями тумана, прикрывшими от нас бездонное чрево пропасти. И мы, набрав скорость, сгораем в полете.

— Может, в падении?

— Именно в полете. Мы все еще верим, что летим к светлому будущему.

— Что тебе мешает быть счастливым, безденежье?

— Сознание бесцельно прожитой жизни. Мы жили ради великой цели, но цель оказалась плевком, который мы же сами и растерли.

— Хороший плевок… с кровью.

— Раньше мы истекали кровью, теперь истекаем слюной. Как собаки…

Спорить с Георгием не хотелось. Во-первых, он был под шафе, а во-вторых, мы только что стали свидетелями столкнувшихся в полете иномарок. Пробка на дороге не аргумент в защиту философии пешехода.

— Землю хапают, выживая стариков из родных гнезд, главная цель чиновника — счет в банке и молодая служанка в доме…

—Все это уже было, Гоша. Вспомним Гоголя, его Тараса Бульбу: «Знаю, подло завелось теперь на земле нашей, думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды, да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Гнушаются языком своим, свой со своим не хочет говорить, свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке…» Вот так-то, Гоша. При Бульбе хоть на органы людей не продавали, а теперь за счет чужой жизни продлевают свою, и никого это особенно не беспокоит.

С востока на город шла огромная черная туча, ее волосатые лапы были похожи на ласты морского животного. От тучи повеяло прохладой, остро запахло нечистотами с оврага, куда предприимчивые горожане сваливают пакеты с бытовым мусором. И что особенно странно — почти не было запаха бензина, разве что легкий ароматец крови витал в воздухе, да и то, скорее всего, это было самовнушением. Ведь растекающаяся по асфальту кровь говорила о бренности человеческой жизни.

Бочком лавируя между машинами переходим улицу. Взгляд Георгия направлен в сторону «Ниваны». Если будет застолье без водки не обойтись. Я понимаю гостя, кроме водки покупаю бутылку вина для жены. Георгий Бельды единственный человек, который не отягчает ее быт. Она не любит, когда в дом приходит Константин Бельды, что-то в нем ее раздражает, Гоша же всегда был желанным гостем в нашей семье. Он немногословен и ничего не требует от хозяев, даже послушать его новые стихи.

Мы подходим к парням, идущим в дружной колоне единоросов. Гоша спрашивает:

— Неужели не понимаете, в какую пропасть сталкиваете страну?

— Понимаем. Все понимаем. Но в случае отказа нас уволят с работы. Так распорядился хозяин фирмы.

Демократия в действии!

— Нам пообещали вина и шашлыки…

— Гоша, может нам стоит стать под знамена КПРФ?

Диктатуру пролетариата сменила диктатура уголовников. И все это происходит под знакомую с детства мелодию: «Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем». Неважно джентльмен ты или уголовник.

— А как же тогда заявление Менандро? — спрашивает Георгий Андреевич. — Ум в каждом человеке это Бог его.

— До рождества Христова богом цивилизованных народов был Ум. С приходом Христа Ум стал ересью. Вера утвердила рабство.

Живу я не в пространстве — во времени. Почти по Велимиру Хлебникову. Пространство набито идиотами, время — канувшими в Лету мыслителями. А Лета не что иное, как время, поэтому днем и ночью меня окружают запутавшиеся в своем невежестве старцы, с живыми глазами младенцев.

«Стрелы любви, которые поражают нас, густо обмараны желчью, — убеждал пылких любовников Овидий. — Любовь превращает мужчину в ползающего у ног времени…

Гоша поворачивается ко мне, требуя, чтобы я продолжил мысль Овидия, но мы с Овидием плохо знакомы, его «Наука о любви» со временем переросла в Кама-Сутру, и это понятно. Теперь же мне нужно ответить на поставленный Георгием вопрос: в какое ползающее пресмыкающееся превратила меня моя первая любовь? Да и вообще, был ли я когда-нибудь влюблен? На мой взгляд, я слишком эгоистичен для этого, ну, а если быть точным, я — дикарь, жаждущий окружить себя орущими отпрысками. В юности, насмотревшись на поведение ревнивого отца, я смотрел на понравившуюся женщину, как на собственность. Но, в тоже время, я жаждал любви других женщин. Женщин, которые жаждали любви других мужчин. В конце концов, я пришел к выводу, что ревность болезнь выпестованная религией. Зажиточным мусульманам вера позволяет иметь целый взвод, а то и полк женщин. Христианам внушают: не прелюбодействуй, но читая тексты библии, проповедник выбирает из среды слушателей симпатягу, которую надеется увести в свою келью, чтобы превратившись в голубка, осчастливить ее непорочным зачатием.

— Пошли вы к черту демоны любви! — воскликнул я однажды и стал смотреть на женщину, как на партнера по перемещению в пространстве.

Я аморален по отношению к христианской морали, в основе которой лежит прощение греха, даже за такое злодейство, как насилие над человеком. Бог прощает практически все, что запрещает, и это в его устах звучит как всепрощение. Когда вчерашний убийца объявляет себя проводником евангельского «Не убий», это в его устах звучит не менее кощунственно, чем «Не прелюбодействуй» в устах Бога, который, если верить библейским басням, сам был не прочь поваляться с любой азартною штучкой. А опыт жизни проповедника подсказывает мне, что достичь его положения я смогу только через убийство и покаяние. Не случайно гвардия Ельцина решилась на отмену смертной казни за любые преступления. Преступники защитили себя законом.

В каких только ипостасях не является людям христианский бог, но более всего он — оборотень, виднейший из когорты мошенников.

— Матери хорошо с богом и она желает чтобы хорошо было ее детям. Руками дочери она сбрасывает сынишку с седьмого этажа, и, осознав, что сделала, за братиком прыгает, обезумевшая от страха, девушка.. А мать счастлива: ее дети отправились в рай. Какой смысл страдать на земле, если есть возможность наслаждаться жизнью под присмотром бога.

Врач ставит диагноз: тихое помешательство на вере.

Вера, как утверждает Ницше, была во все времена только мантией, предлогом, завесой, за которой ее носители разыгрывали свою игру. Говорим по вере, действуем по инстинкту. Лжем, чтобы в собственных глазах выглядеть пристойнее других. Ложь исходит от Патриарха, который не просто источник лжи, он — сам ложь, облаченная в павлиньи перья. И как всякий павлин она (ложь) испражняется дерьмом, отнюдь не божественного происхождения. Перья Патриарха отражают его инстинктивную ненависть к действительности, ведь, несмотря на благовония и умащивания, природа делает свое дело: и здоровье не то, и рожа…

Я стал иным? И чуждым сам себе?

Я превратился

В бойца, который сам с собою бился?

На самого себя наперекор судьбе

Восстал и изнемог с самим собой в борьбе.

Кто мы?

Мы крысы в замкнутом пространстве.

Съедая слабых, мы обречены

Все чувства человеческие в пьянстве

Топить, не осознав своей вины

Не перед богом, нет — перед собою

За так бездарно выигранный бой

Признав ХХ век веком Достоевского, Розанова пытаются сделать символом ХХ1 века.. Христианство нуждается в дополнительной опоре. Склеить разбитое зеркало практически невозможно. В каждом его улочке бог отражается тысячью лиц, одно уродливее другого. А Розанов далек от истины уже потому, что не увидел в гении Гоголя последовательности развития психологии человека. «Они ничего собою не характеризуют и ничего в себе не содержат», — сказал Розанов о произведениях Гоголя. И это в то время когда бюрократия переросла в более страшную и уродливую сущность, в тот самый «Баобаб» Экзюпери, который, в конечном счете, взрывает планету.

Мне симпатична мысль Рязанова: «кто не знал горя, не знает и религии». Проще говоря: религия не что иное, как усыпление ложью. Розанов даже Пушкина называет христианином, в то время, как все творчество гения свидетельствует о том, что Пушкин — язычник. В чем, собственно, и заключается его гениальность.

«Мир будущего века» по преимуществу, определяется как «совокупление»: и тогда проливается свет на его неодолимость, на его — ненасытимость и, «увы» или «не увы» — на его священство» что оно — «таинство» (таинство брака). Но явно, что у насекомых, коров, везде, — в животном и растительном мире, а вовсе не у человека одного, — оно и есть «таинство». Небесное и святое. И именно в центральной его точке — в совокуплении».

Это по Рязанову, и есть главный стержень двадцать первого века.

Можно было бы посмеяться над философией Рязанова, но — такова реальность — совокупление в открытом виде маячит на всех каналах телевидения. Эстрада разделась, прикрыв срам нитью Ариадны, но вскоре откажется и от нее. Чем больше обнаженности, тем быстрее она приедается и теряет в цене. Пресыщение опасно, оно вовлекает в проституцию младенцев.

Чтобы засеять землю бог не нужен, для этого достаточно упавшего метеорита — куска плоти от некогда процветающей планеты.

Космос — великий сеятель, но его время — вечность, и не нам, мотылькам-однодневкам, посягать на его законы. Человеческий разум ни что иное как ускоритель распада постоянно обновляющейся материи. Жаль только, что не в направлении ее совершенства.

Я — человек, заблудившийся во времени, мирно усыхающий в его паутине, как мотылек в сетях паука-охотника. Время такой же охотник, его заброшенные в пространство сети подбирают все, что плохо лежит. А я в это время сижу в гостях у Овидия, восхищаясь его «Наукой любви», и в перерывах между чтением, беседую с Лениным о целесообразности построения социализма в отдельно взятой стране.

Великий путаник Ленин корчит из себя философа, но Овидия догмы вождя пролетариата не интересуют. Овидий, по точному определению поэта Павла Антокольского — «реален, как сток нечистот», а Ленин строил государство, которое было обречено на провал уже потому, что строители подозревали прораба в предательстве, а, следовательно, тоже были обречены.

Пауки любят хорошо провяленное на солнце мясо. Особенно после того, как выпьют парочку запутавшихся в паутине росинок.

Мир мы воспринимаем через призму мозга, а мозг сужает его до величины, которую сам способен переварить.

Я иду по аллее парка, в конце которой у выхода стоял когда-то в полный рост бронзовый Сталин, а через аллею напротив — скульптура целующего знамя солдата. Внутренним зрением я вижу вождя и воина, вижу блеск бронзы на каске солдата и в складках сталинского кителя. Прав Рязанов:

«Победа создается не на войне, а в мирное время, а мы в мирное время ничего не делаем. Всю жизнь крестились, богу молились: вдруг — смерть — и мы сбросили крест…»

Фашизм мы победили потому, что работали. Под страхом смерти, голодные, но работали, а теперь возвращаем народу крест и молимся, разучившись работать. Это делают за нас наши соседи китайцы, а что для них Крест, на котором, якобы, распяли бога! Они куют свою Победу над нами, покорно склонившими голову перед медленно убивающим нас временем.

Поэтому мы обречены.

Спят славяне. Пришлые люди убивают, грабят, насилуют русских девочек. От них рождаются черные дети, черные не телом, а помыслами. Президент и его правительство создают видимость работы. Равнение на них держат чиновники всех рангов и мастей. Все вместе они предвосхищают поражение России в необъявленной пока войне с Америкой. И мы уже смирились. Мы разучились работать, разучились создавать Победу. Наши поля заросли сорными травами, заводы превратились в развалины, люди медленно сходят с ума.

— Я требую, чтобы меня судил трибунал по законам военного времени, — настаивает ушедший в отставку мичман.

В схватке с бездельниками он потеснил их ряды, и теперь они требуют компенсации за поражение.

От Камчатки до Калининграда на полях Росси идет гражданская война, в которой гибнут те, кто еще умеет работать. А побеждает пьянство.

России больше нет, она устала

Всю жизнь таскать Ивана на печи.

Державный Пушкин смотрит с пьедестала

На западные чудо-калачи.

Перековать мечи на орала — куда ни шло: за выращенный в поте лица хлеб легче получить пулю в лоб, чем деньги, компенсирующие затраты. Главная задача правительства — не дать крестьянину купить оружие, которым он сможет отбиться от посягающего на его землю рабовладельца. Мы перековали орала на кресты, а мечи на колокола. России больше не нужна Победа, Россия жаждет жрать, лобызая руки проходимцам, которые хотят ее трахать.

Исповедующий смирение народ обречен на уничтожение, как народ, исповедующий рабство.

Обожествляя дурную книгу «Библию» Рязанов высмеивает Толстого. «Все это было бы смешно, когда бы ни было так грустно». История еврейского народа Рязанову ближе истории России. Рязанов смотрит в Библию, как в зеркало, пытаясь увидеть в нем то, чего нет в древних письменных источниках славянских народов.

«Итак, Израиль, слушай (Второзаконие) постановления и законы, которые я научаю вас исполнять… Ибо есть ли какой великий народ, к которому боги его были бы столь близки, как близок к нам Господь…»

На хрена славянскому попу гармонь, если бог Израиля печется о евреях.. Вот и получается, что молимся мы еврейским богам. «К которому боги его были бы столь близки». Значит, у каждого народа свои боги, значит, словом Бог, именуется не творец вселенной, а сидящие на троне монархи, короли, прокураторы, президенты, вожди, генсеки и проч., и проч., и проч.

Когда читаешь некоторые повести Ветхого и особенно Нового заветов, понимаешь, что писаны они под впечатлением творческого наследия великого Эзопа: Вольные переводы притчей и басен вкраплены в тексты, причем зачастую ни к селу, ни к городу. Неужели на Руси не найдется книг более достойных, не унижающих, а возвышающих Человека! Жаль, что у нас нет просвещенных монахов, талантливых историков способных создать свою родную книгу для чтения и поклонения ей. Чтобы, проваливаясь в пустоты времени мы могли говорить на одном языке с нашими предками. Наша история обезображена историей еврейского народа, мы сами не знаем, чему поклоняемся, и кому молимся. А прошлое вопиет, превращая просторы нашей родины в кладбища, засеянные отнюдь не славянскими символами.

Каждый человек несет в себе память далеких предков. Провалы в прошлое чаще всего случаются в младенчестве, даже в утробе матери, но выпасть на мгновение из времени человек способен в любом возрасте. Помню случай в березовой роще Гассинского леспромхоза. В километре от нижнего склада я вышел из кабины лесовоза, чтобы сделать несколько снимков. Легкий румянец вползающего в сопки солнца слегка золотил заснеженный березняк. Я спешил: с заходом солнца на делянах смолкнут звон пил, перестук топоров и, потеряв в темноте ориентиры, я мог заблудиться в тайге, за добрую сотню километров от поселка Троицкое. Я взглянул на часы: было ровно 17 часов 40 минут. Шорох в березняке заставил меня резко оглянуться. Прямо на меня шел зверь — нечто среднее между медведем и росомахой. В поведении зверя не было агрессии, но страх толкнул меня в спину и я побежал.

— Куда и от кого бежишь? — удержал меня за руку незнакомый человек. — Убегая, ты становишься жертвой. Ты должен сказать зверю, что ты сильнее его, и он уйдет.

У незнакомого человека не было оружия, но он шагнул навстречу зверю и тот остановился.

Вспомнив, что мне засветло нужно добраться до стана лесорубов, я испугался, что не найду туда дороги и хотел обратиться за помощью к незнакомцу, но зверь и человек исчезли. Я стоял в накатанной лесовозами колее и смотрел на часы, которые показывали 17 часов 40 минут. В нескольких метрах от меня отдувались паром жилые вагончики, и бригадир Виктор Остапченко, махал мне рукой, приглашая к чаю.

— Со мной такое случалось, — сказал Остапченко, услышав мой рассказ о человеке и странном таежном мутанте.

— С каждым из нас нечто подобное случалось, — поддержали бригадира лесорубы, и каждый на свой лад стали рассказывать о своих приключениях во времени.

— Первый раз со мной нечто подобное случилось на войне, — рассказал сучкоруб Стефан Станев. — Предки мои перебрались в Россию из Словении в конце девятнадцатого века. Меня же угораздило родиться в двадцать четвертом году в Ленинграде. Оттуда призвали в действующую. В битве под Москвой на нас шла лавина танков. Солдаты бросались на танки с гранатами. Не все достигали цели — чувство обреченности плохой советчик. Я не раз впадал в это мерзкое состояние, когда не веришь уже ни в победу, ни в возможность выжить. Решив поскорее сдохнуть я со связкой гранат вышел на бруствер траншеи. И вдруг во мне закипела такая злоба на все и вся, начиная от Гитлера и кончая Сталиным, в том числе, и на себя самого, что я вскочил и побежал навстречу танку. Лоб в лоб. И вдруг… вместо грохочущего, густо замешанного на крови и пепле, снега я увидел горы, крытые красной черепицей домики и бегущего мне навстречу мужчину. Он сбил меня с ног и мы покатились с ним с горы по зеленому влажному от росы склону. Придя в себя, я увидел пылающий в двух шагах танк, густо замешанный на крови и пепле снег…

Позже медсестра Нюра Полякова утверждала, что немецкий танк загорелся за несколько минут до того, как я бросил в него гранату.

Самому мне не раз приходилось выпадать из времени прямо в городе по дороге на работу. Вдруг раздавался голос сестры, я оглядывался и видел пирамидальный тополь, отчий дом и призывно машущих сестричек.

Читая классиков, я задаю себе вопрос: откуда у меня этот неиссякаемый оптимизм? Я прошел, пусть не девять, но уж точно восемь кругов ада, но готов их пройти еще и еще раз…

— А точно, готов? — улыбается Георгий, вытаскивая из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок бумаги. — Мне кажется, в нашем возрасте человек неспособен повторить то, на что, не задумываясь, шел в юности. — Я предлагаю тебе сесть за руль автомобиля и проехаться по старой автомобильной дороге над Амутом. Она тебе хорошо известна, эта дорога. Ты знаешь каждый камень на повороте, знаешь, кто где, и когда разбился, стал калекой или погиб… Пойдем, твой МАЗ ждет тебя.

— Но у меня полно дел, Гоша. Мне нужно сдавать в типографию «Солнышко», нужно сверстать двести страниц «Экумены», у меня в саду перезрела вишня… Давай отложим это дело на осень, тогда и мошки меньше будет и прохладнее…

Георгий Андреевич смеется, как не смеялся никогда. Он издевается надо мной. Ведь мне через три года — семьдесят. Хватит ли у меня сил удержать тяжелую машину, когда, штурмуя подъем, дизель начнет задыхаться. Смогу ли я усидеть в сползающей в пропасть машине? Сотни вопросов, которые прежде у меня не возникали. Когда я представлю себя едущим в шахту, я падаю в обморок. Эта срывающаяся в пропасть клеть, летящие по уклону вагоны, зевающие над мутными потоками воды зеленые змеи сероводорода…

—Гоша, не искушай... В наше прошлое я больше не ходок, мы уже не те мальчики, которые готовы по зову любимой Партии броситься в бездну.

— Просто у тебя на примете нет подходящей бабы, — смеется Георгий. — А если бы позвала, прыгнул бы, не задумываясь. Искушение бездной преследует человека всю жизнь.

Я смотрю на Георгия, понимаю, что он не лукавит, но представить себя прыгающим в бездну не могу. И вдруг, вижу идущую по тропинке женщину. У нее созревшее для любви тело и младенчески нежное лицо. Она улыбается мне, искушая трогательной улыбкой ниспосланного мне богом ангела. Я понимаю — это она, та единственная, о которой мечтал с детства. Но чтобы встретиться, мне нужно перепрыгнуть расколовшую землю трещину. Из трещины несет жаром, там внизу — ад, но у меня нет выбора. Жизнь подарила мне последнюю возможность получить то, на что уже не надеялся. И я прыгаю. Прыгаю, понимая, что я уже не юноша, чтобы преодолевать такие препятствия. Но меня подхватывают какие-то странные люди и переносят через кипящую магмой бездну. Я догадываюсь: это бурханы Георгия Бельды. Это все он, шаман, не умеющий постоять за себя, но в любую минуту готовый прийти на помощь другу.

Не оглядываясь, я бегу навстречу женщине, и чем быстрее бегу, тем быстрее она удаляется от меня. Ее лицо в слезах, ее руки вот-вот станут крыльями, но даже бурханы бессильны соединить нас — так велика разделяющая нас бездна.

— А говоришь, не прыгнул бы, — смеется Георгий. — Прыгнул и еще как...

Есть у Набокова стихи лично у меня вызывающие возмущение, и в тоже время именно эти стихи сделали его моим любимым поэтом.

Каким бы полотном батальным не являлась

Советская сусальнейшая Русь,

Какой бы жалостью душа не наполнялась,

Не поклонюсь, не примирюсь

Со всею мерзостью, жестокостью и скукой

Немого рабства — нет, о, нет,

Еще я духом жив, еще не сыт разлукой,

Увольте, я еще поэт.

Впервые прочитав это стихотворение, я спросил: “а если наступит пресыщение разлукой”, тогда как? Поэтическая раскованность Набокова, при его мастерстве, вызывает недоумение. Но поэт он отменный, именно потому, что остался верен идеалам своих родителей. Мы же отреклись от своих корней, и, сменив шило на мыло, пытаемся оправдать свое предательство тем, что система не имела права на существование. А дело разве в системе? Дело в нашем раболепии перед властью, трясущей перед нашим носом ничего не стоящими бумажками. Нас покупают, а мы и рады.

Георгий, прочитав эти стихи, пожал плечами.

— Человек живой духом не может быть рабом, в любом случае он вынужден будет восстать против мерзости, жестокости и… скука не то слово. Сильному человеку и рабство в радость, ведь у него всегда есть возможность во имя свободы содрать с кого-нибудь шкуру. И совесть его при этом будет чиста.

Мне нравится звенящий накал страсти в стихотворении Георгия, написанном в защиту человека труда:

***

Не потолоч, ми люди діла,

Ми йшли шляхами до мети,

Земля від наших ніг гуділа,

Ворожі падали форти.

Хто нас принижує, за очі

Бридкою потолоччю зве.

Ми люди діла, ми робочі,

Ми сяйво людства грозове.

Ми повертаємося, чуєш,

Посівши владу, лиходій

Познаєш ти, чого коштує

Єдина сила наших дій.

Чем-то они сродни стихам Набокова, но сильнее и по замыслу и по исполнению, особенно мне удалось это передать в переводе на украинский язык. Когда я работал над переводом, во мне набатом звучали стихи Ивана Франко Каменярі.

І всі ми, як один, здняли угору руки,

І тисяч молотів о камінь загуло...

Как подумаешь, сколько сил и таланта потратили литераторы мира, на освобождение рабочих от закабаления бизнесом, а пришел к власти пьяный мужик и все пошло насмарку.

— Не расстраивайся, все вернется, все обязательно вернется, — успокаивает меня Георгий. Работать на дядю люди будут до тех пор, пока он будет хорошо платить, а произойдет сбой в бизнесе — будет такой взрыв, что мало не покажется. Сегодня многие из бывших передовиков ударились в пьянство, они не хотят работать на хозяев предприятия, которое построено их родителями. Знаешь, что у них на уме.

— Догадываюсь, они надеются на русского Бен Ладена.

— В России переворот снизу невозможен, а вот появление Ельцина-наоборот, может привести страну к катастрофе. Новоиспеченные пузаны награбленного не отдадут.

Мы договаривались с Георгием: о политике ни слова!

— Вчера встретил женщину, которой в начале девяностых напророчил долгие годы одиночества. В 1992 она потеряла мужа, погиб в авиакатастрофе. Было ему — двадцать пять. Осталось у бабы два сына… погодки. После смерти отца начали ловить кайф. В двадцать пять от передозировки умер старший, а через год от того же наркотика, второй. Что особенно странно, все трое в день, когда им исполнилось по двадцать пять. Женщине сейчас сорок четыре года, она хороша собой, но мужчин не подпускает на выстрел. Боится забеременеть. В трагедии обвиняет меня, говорит: накаркал. Но если она родит еще одного ребенка, он погибнет в двадцать пять. Спросишь почему, не отвечу. Но, я уверен, она это знает…

Женщина дважды пыталась покончить жизнь самоубийством, но даже выпрыгнув с шестого этажа осталась живой. И почти невредимой.

Однажды, когда мы шли с Георгием по проспекту 60-летия Октября, с нами поздоровалась Людмила Косицина, знакомая мне еще по Комсомольску-на-Амуре. Я остановил ее вопросом:

— Что в Хабаровск перебралась?

— Давно уже, — ответила Людмила.

— Ну, и напрасно, сейчас в Комсомольске устроиться на работу легче. Ты где крутишься?

— Работала на кавказца, но… предложил уйти.

— И куда теперь.

— Хорошо бы в никуда…

— Это она, — сказал Георгий, когда мы отошли, — женщина, потерявшая мужа и сыновей.

Когда-то Людмила работала техническим контролером в одном из цехов ЗЛК. Пришла на завод после техникума, собиралась поступать в институт, но попала в секту Германа Суляцкого, при выходе из которой была проклята двадцатью пятью ее членами, половина из которых были женщины, обязавшиеся рожать детей только от пресвитера. Дети от других мужчин, и сами мужчины, от которых Людмила забеременеет, по утверждению Германа будут умирать в возрасте двадцати пять лет. Я не знаю, как объяснить проклятие пресвитера и пророчество поэта. Конечно, устроить аварию на дороге и сделать мальчишек наркоманами Сулицкому ничего не стоило. Сегодня сектанты всех мастей свободно разгуливают по просторам нашей родины. Они живут в мире диких заблуждений, не признавая права на жизнь за теми, кто находится вне зоны их влияния. Убивая или наказывая отщепенцев, для поддержания дисциплины в кругу избранных идиотов.

Когда-то в комитете госбезопасности были отделы по контролю над деятельностью религиозных сект и концессий. Сегодня любой проходимец может объявить себя богом, уродовать души людей, калечить физически и все это называется свободой вероисповедания.

Однажды Маяковский сказал:

«Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно».

Если люди с высшим образованием превращаются в идиотов, значит это кому-то нужно!

Но как быть с предсказанием Георгия Бельды, ведь поэт даже не знал о существовании секты Сулицкого. Она родилась в Комсомольске-на-Амуре, на так называемой Пятой площадке — северной окраине города.

— Гоша, ты ведь не знал о существовании проклятия?

— О нем знала женщина, она не просто боялась цифры двадцать пять, она была помешана на ней, а услышать голос страха не так уж сложно. Нужно только настроиться на энергетику собеседника.

Как я уже писал, наша жизнь — это медленно текущий огонь, в котором мы сгораем. Счастливчикам везёт, ветры обходят их, выбирая более удобные маршруты, но есть люди, сгорающие как сухие сосны в лесу, на едином дыхании.

Егерь Бессонов был человеком добрым, он не допускал мысли о специальном поджоге, но представитель партии зелёных, молодой, год назад из института, мысленно строил планы показательного суда: чтобы другим повадно не было.

Я бы сжигал на площади таких,

Один сгорит, так уцелеют сотни,

Неважно кто — поэт или охотник

Пусть отвечают за свои грехи.

Виктор Цукерман предлагал признать стихи символом партии размножить, поместив на щитах вблизи лесных массивов, но председателю стихи не понравились.

— Если мы будем сжигать людей за их грехи, то на костёр попадём первыми.

— Это почему?

— Потому, что выделенные на экологию средства растаскиваем на зарплаты и премии, при этом только создаем видимость работы.

В сравнении с “зелёными”, я был нищим, но меня интересовало не само пепелище, а очерченная смерчем спираль, в центре которой нетронутыми сохранились примыкающие к болотцу кустарники. Я был уверен, что очнувшись от потрясения, Самотин растрезвонит, что его спас сам Бог, а, следовательно, он рождён для подвига во имя Господа. Сынов божьих сейчас развелось столько, что хочется иногда самому примкнуть к когорте безумцев.

Но, тем не менее, вопрос оставался открытым: огонь уходил во все стороны от сотворившего его человека, причём в центре, кроме кустарников, почти нетронутыми остались маньчжурский орех и слегка обгоревшие лиственницы.

Напой мне, ветер, аромат полей,

На свежем, чёрном пепелище.

Не ты ли, ветер, в пепле звёзды ищешь,

Достойных не найдя среди людей.

Похожие на выгоревший лес,

Добра от зла давно не отличая,

Зачем пришли, что делаем мы здесь,

Взрывая пепел гневными речами.

Я не могу признать виновным в поджоге Самотина, слова Цукермана падают в душу, как падает в готовую вспыхнуть траву тлеющий пепел сигареты. Избегая перепалки, я делаю вид, что изучаю оставленные смерчем следы. Обугленные стволы деревьев предостерегают от непродуманного шага, огненные нарывы на их теле взрываются, осыпая меня искрами.

—Ты убил меня, — как бы говорит дерево, — так умри же сам.

Души деревьев окружают меня плотным, удушающе жарким кольцом. Я не знаю, от дыма или ненависти деревьев, мои глаза полны слёз, а грудь готова взорваться переполняющей сердце кровью.

Смерч возник как бы специально для того, чтобы раздуть огонь. Все взрослые деревья здесь давно были вырублены, торчали только замшелые старцы и молодая поросль, расти которой, мешали огромные ушастые пни. Я понимал, что окружавший Самотина кусок тайги был обречён на гибель. Чтобы дать возможность расти новому лесу, огонь обязан был очистить тайгу от тлеющих и смердящих трупов. Смерч давно ждал случая, чтобы с неба упала искра от молнии, а тут подвернулся человек.

В здоровой, насыщенной живыми соками тайге, искра не даст пламени. Революции возникают там, где гнев народа перерастает в смерч, и достаточно искры, чтобы пламя охватиило страну.

Совсем как в поэме великого Кобзаря:

Лежить попіл на розпутті,

А в попелі тліє

Іскра огню великого

Тліє, не вгасає.

Жде підпалу, як той месник,

Часу дожидає,

Злого часу.