53. Не задавайте мне вопросов

Днем я мужчина, а ночью я женщина. Гермафродит, рождающий призраков ночи. Они на ступенях Освенцима мечутся в корчах, горя, словно свечи, и ужас пророча всем нашим потомкам беспечным.

В мрачных застенках Лубянки, оторванные от тела ноги, вращаются в бешенном вальсе. А мрачные сыщики все еще квасят, от власти своей обалдевшие, псы новой касты, ушастые педерасты…

Власть и безвластие, кто их плодит — гермафродит, или народ усыпленный их ложью и лестью. Днем я мужчина, а ночью я женщина, вместе мы — хохот урода, а каждый в отдельности строит Освенцим для слова «Свобода».

Лариса сказала, что мы с ней знакомы, что тридцать лет назад на банкете в честь годовщины революции, я бросал на нее пламенные взоры, а она смотрела на меня, как Ленин на буржуазию. Потому, что работала на КГБ и знала, как ко мне относятся работники местечкового комитета.

Дважды мы станцевали вальс, потом она пригласила меня на танго, но то что мы танцевали, скорее напоминало вымешивание самана в послевоенной украинской деревне. Она положила мне на плечо голову, скрестила руки на спине, и так мы топтались два танца, не разлепившись даже в перепадах между сменой пластинки.

И вот тридцать лет спустя она делает мне предложение:

— А почему бы нам не посидеть в кафе, не вспомнить старых друзей. Она увела меня в темные, взъерошенные ветром аллеи старого парка, где в темных углах целовались подростки и крыли друг друга матами вытолкнутые в три шеи на пенсию советские инженеры.

Она читала мне странные стихи о гермафродите, рождающем чудовищ ночи. Я ничего из ее монолога не понял, кроме последней строчки, где каждый из нас строит Освенцим для слова «Свобода». Я пытался ответить на вопрос так ли это, но в голове стоял сплошной гул от работавших невдалеке аттракционов. Да и женщина мне, честно сказать, не нравилась. Хотя и была в моем вкусе — белокурая, с припухлостями в нужном месте и синими, избегающими моего взгляда, глазами.

Меня настораживало в основном ее нежелание посмотреть мне в глаза. К тому же она задавала вопросы, отвечать на которые мне не хотелось. И я ей ответил стихами:

Не задавайте мне вопросов,

Вопросов скользких и прямых.

Не задавайте мне вопросов,

Я не отвечу вам на них.

Не потому, что с кем-то лучше

Вы проведете эту ночь,

А просто так, на всякий случай,

Чтоб воду в ступе не толочь.

Сам не знаю, почему у меня сложились тогда именно эти строчки. Они будто возникли из памяти, но Лариса поняла, что я сочиняю стихи на ходу, и попросила разрешения записать их и вообще всю нашу беседу на пленку. Я промолчал, понимая, что если ей это нужно, она давно уже включила свою скрытую от моих глаз технику. У меня сразу отпало желание говорить стихами и вообще говорить с Ларисой о прошлом. Хотя я полностью разделял ее ворчание на все, что делается в России. А когда ты идешь рядом с единомышленником, любое «нестояние» быстро проходит, и ты распускаешь свой язык как базарная баба.

— Странно как-то, когда-то ты стоял если не в оппозиции к советской власти, то во многом был с нею не согласен, а теперь ворчишь в своих статьях на все и вся.

— Я ворчу не на власть, а на ее отсутствие. Или на то, что существующий режим слишком уж благосклонен к всякого рода подонкам. СМИ признают за людей только безголосых певичек, проституток, серийных убийц и насильников, особенно тех, которые охотятся за детьми.

— А вы бы разве не хотели переспать с девочкой?

Никогда прежде подобная мысль мне и в голову не приходила, но вопрос был поставлен ребром и я начал перебирать в памяти знакомых девочек на выданье. То есть восемнадцати — двадцати лет, с папиросками в зубах и с банками пива под мышкой. Я мог бы поклясться самому себе, что они меня не волновали. В них не было той искорки, которая могла меня воспламенить. И я сказал твердое: нет!

— А скажем, со мной?

— Тем более.

— Почему?

— Потому, что у нас с тобой ничего не получится.

Я женщину почувствую спиной,

Ту женщину, которая однажды

Не утолила юношеской жажды,

Но не она, а я тому виной.

Я на колени рухну, припаду

К ее ногам, я задохнусь от жажды

Еще раз побывать в ее аду,

Которого я избежал однажды.

Лариса засмеялась.

— Все вы, поэты, чокнутые. Трахаете всех подряд, а утверждаете, что однолюбы. Впрочем, не я, а вы виноваты в том, что мы до сих пор не вместе.

Странное заявление: я виноват в том, что мы с Ларисой до сих пор не вместе. Как будто я когда-то хотел этого. У меня не возникало желания не то что соединить судьбы, а даже переспать с нею. Но она была уверена, если тридцать лет назад я бросал в ее сторону пламенные взгляды, значит, все что я написал, было создано под ее незримым покровительством.

— Все мои знакомые уверены, что твои стихи о любви написаны под впечатлением той нашей встречи на балу. Разве не так?

Все так, сказал бы я тебе,

Но это будет чистой ложью,

Я посвящаю жизнь борьбе

С самим собой, я не итожу

Свое былое, я дороже

Борьбы страстей не нахожу.

Эти стихи я ей, конечно, не прочел. Зачем? Если женщина ищет подтверждения своей мечте, что она всю жизнь служила Музой у какого-то заштатного поэта, какой смысл разочаровывать женщину. И я прочел другие стихи. Старые стихи, написанные задолго до нашего первого знакомства.

Мы разожгли два маленьких костра.

Они чадят погашенные в спешке.

Под слоем пепла тлеют головешки

И тихий стон таят твои уста.

Куда же ты в такую ночь одна?

Куда бежишь, ногами искры топчешь?

Еще не раз озябнешь и захочешь

Разжечь костер, согреться у огня.

И еще в этом стихотворении есть концовка:

И падает не наша ли звезда?

Мятежная, ее не растопчи,

Оставь хоть искру тлеющей в ночи.

— Правда эти стихи обо мне! — воскликнула она, и я твердо ответил:

— Правда.

И не было мне ни стыдно, ни обидно за эту ложь. Какая мне разница, о чем говорят женщины, когда меня нет рядом. Интересен сам факт — говорят таки.

Из сочной плеяды франтих

Уникальнейшее явление — писающий в море старик и женщина, с грудью, которая того и гляди, выстрелит в него острыми струями молока.

— Это же надо на такое решиться, — сказал я, возвращая Сергею Шарову снимок. — Сколько ты заплатил позирующей парочке?

Он открыл свой коричневый почти дамский ридикюль за шесть тысяч рэ, аккуратно вложил в него фотографию, и, протирая платочком стекла очков, подмигнул мне лукаво.

— С чего ты взял, что я им платил. Эта дамочка бегала по пляжу голышом, а мужикам за раз пописать в море давала на бутылку. А я в то утро чаек над морем снимал. У меня не было и тени сомнения, что так все и было. А дамочка эта наша, хабаровчанка. Видел я ее несколько раз возле гостиницы «Восход», в шортиках и нашлепках на груди. На снимке она смотрится потрясающе, а в жизни так себе бабенка. Накачанная мышцами дура, мужик в юбке. Одно дело увидеть женщину на улице и другое — голую на снимке. Да еще в обществе писающего в море старикашки. Белые гребешки волн — явно его работа, а валуны в воде будто слеплены с женской груди. Как позже я узнал — чемпионки по штанге среди женщин.

Спортивный комментатор «Радио-Донбасс», лет сорок назад утверждал, что накачанные мышцами женщины великолепны в любви. Мышцы их таза перемалывают мужское достояние в таких жерновах, что, угодив в них, мужик чокнется, и в лучшем случае кончит голубым. Не знаю, как насчет перемола, но Сергей признался, что дважды на море переспал с ней в ее одноместной палатке.

— Бабец еще тот, чуть почувствует, что ты на курке, сожмет свое хозяйство так, что маму вспомнишь. Сергей Шаров даже стихи по этому поводу накропал:

И камень способен взорваться,

Когда в него вставишь фитиль.

О, взрывоопасная масса

Из сочной плеяды франтих.

Я понял, что скифы в печали

Неся своих жен на погост,

Их бедра себе оставляли —

У общества был на них спрос.

Не зря же на древних курганах

От боли окаменев,

Валяются скифские бабы,

Сжимая зубами свой гнев.

Лукавинка облаченная в общем-то банальные слова, или как сказал бы Михаил Асламов — в небрежно зарифмованную прозу. Это о двух последних строфах. Первая близка к поэзии, в ней присутствует взрывчатая масса, грудь которой ни что иное как готовый взорваться огнем вулкан. Одно восклицание чего стоит:

«О, взрывоопасная масса!»

Как бы там ни было, стихи не вызвали во мне обычного в таких случаях интереса к спортсменке. А тем более — страсти. В донецких степях мне приходилось видеть каменных баб на разрытых коллекционерами курганах. Их тела были далеки от совершенства, и однажды, когда мы с разлюбезной моей Таисией Семеновной, сидели на опрокинутом бюсте окаменевшей красотки, я пришел к мысли, что «Солярис» Лемма не выдумка. Природа действительно превращает нас в таких, какими мы хотим себя видеть. Но уже в ту пору меня смешил прогноз гения — «Красота спасет мир» Как бы не так: чем прекраснее цветок, тем сильнее желание воткнуть его в нагрудный карман. В средневековье красоток сжигали на кострах. В прошлом веке на них охотилась партийная номенклатура, сегодня их скупают оптом для работы в борделях. А биться в припадках перед красотками мужики научились у поэтов серебряного века:

Ты — женщина, ты — ведьмовской напиток,

Он жжет огнем, едва в уста проник…

В последние годы развитого социализма в моде была песенка:

За твои глаза сожгли б тебя на площади,

Потому что это колдовство.

Теперь в лицо женщине не смотрят. И молодые, и старые выставляют напоказ свои пышные зады, и нам интересно наблюдать, как они играют. А сами женщины стали существами безликими. Глядя на обнаженные тела, у мужчины возникает чисто потребительское желание — дегустировать обжигающий уста напиток. И чем больше будет перед ним выставлено вин, тем ярче безумие блаженства.

Прогноз погоды на сентябрь:

Во рту у женщины сигара.

Для демонстрации загара

Она выходит на бульвар.

Узор на фиговом листке,

В сосках сияет по колечку,

Чем шаг азартней, тем вкусней

Висюльку ягодицы мечут.

В уютной церкви при свечах

Попы грехи ей отпускают,

Учтиво приглашая к чаю,

О собственных грехах молчат.

—Написал, но чувствую, мысль не прояснена, фиговый лист, а не стихи. А вы как находите?

Я решил обыграть вопрос:

— Как нахожу темы? Беру с потолка, там их видимо-невидимо.

— Да я не о том.

— А о чем же?

— О моих стихах. На ваш взгляд, нужно ли мне писать?

Я засмеялся. «Нужно ли мне писать стихи?» Я никогда не задавал себе такого вопроса, потому, что никогда не ставил перед собой цель – что-то написать. Когда на уроках учительница не разрешала читать книги, я от нечего делать начинал рифмовать строчки:

За окном сорока на суку,

Как тут усидеть ученику,

Если эта самая сорока

Вертится, не слушая урока.

Мне, десятилетнему, казалось это смешным, и я записывал сложившиеся строчки в специально заведенную для этого тетрадь. Однажды учительница по арифметике забрала у меня тетрадь и наспех просмотрев, спросила:

— У кого ты переписываешь такие милые стишки?

— У сороки, — ответил я.

Она не поняла:

— У какой сороки?

— Вон у той… за окном, она вертится и совершенно не занимается математикой.

У сороки острый клюв,

Был бы я сорокой,

Я бы, сидя на суку,

Каркал на уроке.

Учительница задержала меня после уроков:

— Ты что, все это сам придумал?

— Это все сорока, - ответил я. — Она каркает, а я перевожу с сорочьего на человеческий.

И как раз в это время сорока особенно ретиво загорлопанила на взъерошенном ветром клене.

— О чем она кричит, можешь перевести?

— Могу.

Я разумная сорока,

Остаюсь после урока,

Чтоб ответить на вопрос —

Для чего сороке хвост?

Учительница засмеялась:

—Этого стишка в тетрадке нет. А кроме как о сороке, можешь что-нибудь придумать?

— Про кукуха могу?

— Про какого кукуха?

— У которого мы спрашиваем, сколько нам лет?

— Ты имеешь в виду кукушку?

— Кукушка не кукует, кукует кукух.

Учительница положила на парту тетрадку с моими стихами о сороке, и попросила прочесть стишок о кукухе.

На суку сидит кукух,

Он кукует во весь дух,

Отвлекает он синичку,

Чтоб кукушка ей в гнездо

Ловко сунула яичко,

Чтоб кукушке повезло.

Выслушав мой монолог о первых опытах стихосложения, Сергей не поверил, что эти стихи были мною написаны в десятилетнем возрасте. Тогда я ему прочел стихи своего сына Артема, написанные в восьмилетнем возрасте:

Деревянный человечек

Появился поздно ночью,

Деревянной колотушкой

Он по дереву стучал.

— Ты чего стучишь?

Ответил

Деревянный человечек:

—Очень холодно и грустно

Поздней осенью в лесу.

— В сорок девятом, кроме хрестоматийных «На дубу высоком», подлинная поэзия духа нам была незнакома. Поэтому, я писал о том, что видел и писал так, как писали поэты, стихи которых были внесены в учебники. Артем в свои восемь прочел не только Заболоцкого, но и японскую лирику. А я читал тогда наизусть Маршака:

Пела ночью мышка в норке:

«Спи, мышонок, замолчи!

Дам тебе я хлебной корки.

И огарочек свечи!»

Какими бы мы не обладали способностями, сочиняя стихи, мы редко выходим из уже известных стихотворных размеров. Поэтому, мне ничего другого не оставалось, как писать о сороке. Ведь все другие птицы и животные встречались в стихах того времени. А сорока сидела на дереве под окном нашего класса, и будила всех, кто пытался уснуть на уроке:

У сороки сорочат

Видно нету, — не кричат,

Потому кричит сама,

Чтобы не сойти с ума.

И еще:

Если одолеет сон,—

Спать не даст сорока,

Свой заводит патефон

Посреди урока.

Все написанные в четвертом классе стихи о сороке я, конечно, подзабыл. Их было очень много, Но те, которые мне приходилось часто повторять, навсегда застряли в памяти. Разве это не темы, взятые с потолка?

— Я так не умею, — сказал Сергей. — Если бы я задумал написать стихи о сороке, я бы обдумывал, что из этого может получиться. Сначала искал бы мысль, потом сюжет, а уже потом самое главное — первую строчку.

— А я не думаю, о чем буду писать, я ищу звучащую строку: «У сороки на суку…», «В чистом поле нечистый сидел», «Запечные певучие сверчки», «Золотого лотоса сосок». В общем, мысль из меня вытаскивает строчка, а не мысль — строку.

Сергей чесал затылок. Он, видимо, даже не представлял, что стихи можно писать, не думая, о чем пишешь. Я свою писанину называю игрой в бисер, выражение, позаимствованное у немецкого писателя романтика и философа Германа Гессе..

Где-то через полтора месяца соседка передала мне тетрадь, которую ей оставил Сергей, не застав меня дома. В ней были стихи, написанные согласно моей теории сочинительства, т.е. стихи с потолка:

Титулом титана не торгуют,

У вождя стратегия ужа,

Не идет вперед напропалую,

Животом на лезвие ножа.

Ловок он, предчувствие улова

Как бы душу гордую ни жгло,

На витке истории, на новом,

Он его использует свежо.

Я сразу отметил: «Ловок он», «свежо» слова из другой оперы, они к стиху притянуты для ритма. Но первая строфа мне понравилась, несмотря на то что первую строчку, на мой взгляд, он взял не с потолка, а выстроил по принципу штакетника — «тит- тит - тют». Второе стихотворение в тетради повергло меня в уныние. Мне показалось, что я сбил парня с толку, рассказав о своем методе писания стихов с потолка.

Потопом пот стекал с плеча,

Потом в потоке света

Я заискрился, как свеча,

На даче было лето.

Соседка Даша, одурев

От моего сиянья,

Подумав, что сосед сгорел,

Упала без сознанья.

Я Дашу целовал, ценя

Живительную свежесть

Ее тенистого плетня

И щек румяных нежность.

«И Дашину промежность» хмыкнул я, отметив, что эта моя вульгарная строчка более созвучна трем первым. Но, слух резанула строчка из Маяковского «Была жара, жара плыла, на даче было это». «Лето» не спасало. Поэты обычно обходят то, что у всех на слуху, но в то же время в стихи Сергея спасал легкий юморок этой дачной зарисовки.

Вечером он позвонил, поинтересовался, доволен ли я первыми шагами ученика и предложил дать ему первую строчку, на которой он попытается построить стихотворение. Я брякнул первое, что пришло в голову: «Путь на Голгофу не долог», но, решив, что это слишком пошло, поправился: «Сидело судно на мели». На следующий день он пришел ко мне со стихами на обе строки. Первое звучало так:

— Путь на Голгофу недолог, —

Фыркает старый фанат.

— Лозунг: «Да здравствует голод!

Сытые боготворят.

Пульс демократии бьется.

Если на шее раба

Сытый от смеха трясется:

— Пусть пошумит голытьба!

Стихи на вторую строку мне понравились больше:

Сидело судно на мели,

А капитан был пьян,

Он был уверен, что ввели

Его в большой обман.

Его качало от вина,

Но он уверен был,

Что это била в борт волна,

Что ветер в мачтах выл.

Ракушечник прожег металл,

Вода вломилась в трюм,

Но капитан прекрасно знал:

Старпом большой болтун.

Он твердо по ветру штурвал

Держал, он знал одно,

Что он приказ не отдавал

Команде — лечь на дно.

Явился трюмный старшина:

- Товарищ капитан,

Русалки требуют вина,

Налейте для путан?

У капитана вылез глаз,

Он сразу отрезвел:

- Гоните за борт эту мразь,

Весь этот беспредел.

Матросы бросились таскать

Русалок, по пути

Успев их нежно приласкать,

С ума что б не сойти.

Теперь, когда лежит туман

По пенистым волнам

Младенцы скачут тут и там

Под присмотром путан.

У них хвосты и ноги есть,

Они судам вослед

Кричат восторженно: — Отец,

Дай мальчику поесть.

И замирает от тоски

Матросская душа,

И морю он кричит: — Прости!

Увидев малыша.

Но вечно пьяный капитан

Матросам говорит,

Что не введут его в обман,

Что он за ними бдит.

Пока амфибии малы

Они весьма милы,

Но у матросов в сердце зуд, —

Они ведь подрастут.

И даже пьяный капитан

Испытывает дрожь,

Когда нырнет ему в карман

Какой-нибудь Гаврош.

Стихи о пьяном капитане я до сих пор считаю прекрасными. Особенно для начинающего поэта. Надо же так завернуть сюжет, вроде сказочный, а в пьяном капитане, хочешь, не хочешь, а узнаешь Ельцина. А в гаврошах, наводнивших Русь, бездомных ребятишек. Даже с путанами все ясно, сколько их перестройка выбросила за борт гигантского судна по имени Россия! Я поблагодарил его за последние стихи, но при расставании все-таки спросил:

— Обдумывал сюжет, или как?

— На строчку все накрутилось, — воскликнул он. — Оказывается наши мозги умнее нас.

Пришлось согласиться с Сергеем Шаровым, который, я уверен, напишет еще много прекрасных стихотворений.