08. Янки не помешан на стоянке

Человек, уши которого морщились от моего бреда был когда-то майором комитета госбезопасности. Теперь он клерк в какой-то конторе, пишет мемуары с позиции новой, спекулятивной, т.е. рыночной экономики.

Весь день четвертого ноября я чувствовал себя электродом, осыпающимся искрами гнева. Я перебирал фотографии отца, плакал, читая главы из книги Николая Островского «Как закалялась сталь» и обругал матом соседа, поздравившего меня с праздником. Правда с каким, он сам толком не знал.

А я не представлял себе, с кем должен объединяться, с олигархом Березовским или с бомжихой Мариной, ковырявшейся в мусорных контейнерах нашего дома.

Бывший комитетчик смотрел на меня свысока — привычка, которую он приобрел будучи вершителем человеческих судеб при Сталине, Хрущеве, а позже при развитом социализме. Кроме мемуаров он пишет стихи, читая их сухим протокольным тенорком, но с оглядкой на невидимого стукача, поскольку уверен, что без таковых ни одна власть не продержится и минуты..

В пределах беспредела расчленяя

Народ на возмущенных и слепых,

Мы тайно дурака на трон венчаем,

Чтобы потом возвысить до святых.

Мне его стихи нравятся. Над автором можно поиздеваться. Сделать дурака святым не сложно, но при этом сами мы окажемся в дураках. У поэта хватило здравого смысла достойно пережить крушение империи на ее загнивающих задворках.

Я чувствовал, как разлагаюсь, как

Теряю чувство гордости за веру,

Ведь я не православный, я — пошляк,

Псалмы поющий под «фанеру».

В стихах он может унизить себя до насилующего собственную дочь развратника.

За час любви сто долларов брала.

Когда ее купил, она смеялась:

С отцом переспала, теперь осталось

Попасть к творцу под сень его крыла.

Точно не знаю, спал ли Семен Поликарпов с собственной дочерью, или это брошенный в глаза стих, облитый горечью и злостью. Спросить его об этом у меня не поворачивался язык. Мы договорились встретиться 7-го ноября, выпить за нашу пролетарскую молодость, за пламенных революционеров, книгами о подвиге которых новоиспеченные демократы подтирают в сортирах свои задницы.

Зашел сегодня в туалет.

Из книги о Дзержинском

Страницу вырвал, там портрет.

Портрет я долго тискал,

Потом разглаживал, потом

Тер между двух ладоней,

А позже задницу подтер,

Чтоб было меньше вони.

Вождями революции зады мы подтирали и при социализме, но писать такие гадости о людях, веривших, что отдают силы и таланты на благо народа, нам просто не приходило в голову. Прочитанные Поликарповым стихи вызвали во мне чувство возмущения. Я готов был стукнуть его кулаком по лысеющей макушке. Я бы так и сделал, но не был уверен, чего больше в этих стихах, расшаркивания перед новой властью или вызова обществу, которое готово обгадить все то, чему поклонялось вчера. И узаконить идею всеобщего пресыщения. Тот же коммунизм, но лишенный равенства. Хотя стоящий на прежнем фундаменте:

Кому бублик, а кому дырка от бублика..

Седьмого ноября Поликарпов предложил мне выпить за Революцию в кругу единомышленников. Это действо решили провести на даче у человека реализовавшего скупленные у бомжей ваучеры, и занимающего теперь заметное место в обществе. За рулем шикарного джипа сидел полковник ФСБ, рядом с ним болтал по сотовому человек, назвавшийся его телохранителем.

— Едем в сторону Виноградовки, — докладывал он, выделяя каждое слово многозначительными паузами. — Да, да, минут через десять будем.

Полковник, недавно вернувшийся с Чукотки, делился своими впечатлениями.

— Народ живет по-разному, но в общем неплохо. Одна беда — люди разучились улыбаться. И чиновники в том числе. Я беседовал с тамошним юмористом, от его юмора меня до сих пор подташнивает.

— Вы часто встречаете смеющихся людей в Хабаровске.

На заданный Поликарповым вопрос ответа не последовало. На обочине дороги у костра сидели три бомжа, обугливая над огнем только что освежеванную собаку. На тормознувший рядом джип никто из них не обратил внимания.

— Собачатиной бы разжиться, так ведь не поделятся, — съязвил Поликарпов.

Полковник, выбросивший было ногу из машины, махнул рукой и сел на прежнее место.

— Могли бы в лесу пожрать, а то прямо на дороге.

— За костер в лесу срок дают. Давно ли от дыма в городе избавились.

То, что телохранитель, как я его назвал, отважился перечить начальству, меня не удивило. Камуфляжная форма на нем была раза в три дороже, чем на полковнике.

— Трое в лодке, не считая поджаренной собаки, — сказал я, кивнув в сторону бомжей

— Причем тут лодка, — возмутился, полковник, но договорить ему не дал телохранитель.

— Есть у Джероме такой роман «Трое в лодки не считая собаки». Поэты привыкли выражать мысли в сравнениях.

— До развала страны они уже довыражались, теперь Россию разваливают.

—Телохранитель с такой постановкой вопроса не согласился:

— Поэты скорее собирали Россию, а разваливали ее мы. Когда поэты били тревогу, что мы пробиваем за бугор окно для поставки наркотика, мы победным строем входили в Афганистан. А теперь пытаемся сбросить с себя неприятную ношу.

Поликарпов промолчал. Во-первых, он сам был поэтом, а во-вторых, как мне показалось, у него на счет телохранителя существовало свое мнение. Его он выразил в одном из четверостиший.

Упрямы, как бараны, осеняя

Себя крестом, в руке сжимают нож.

Попробуй Бог не предложи им рая, —

Пойдет в расход. Все вынь им да положь.

Позже Поликарпов объяснил поведение телохранителя так:

— Костя Бойко так сжился с ролью криминального авторитета, что не может из него выйти. А кому он теперь служит не знают даже генералы ФСБ.

Когда мы подъехали к Виноградовке, следовавшая за нами туча накрыла нас нечастым, но крупным и шумным дождем. Быть может, этот дождь был послан на наши головы сидящими у костра язычниками. Я сразу предположил, что их законсервированность вызвана совершаемым ритуалом жертвоприношения. Они умоляли своих богов простить согрешения и ниспослать благодать в виде бутылки водки.

Откинувшись на спинку сиденья, Поликарпов сладко с повизгиванием потянулся:

— После такого дождика грибки пойдут. Очень люблю я это дело, правда, из тайги выношу больше стихов, чем грибов.

Если бы ни эта парочка

В золотистых кудельках,

Не сидел бы истуканчиком

Со стаканчиком в руках.

Эта парочка на пальчиках

Мимо мальчика прошла:

Папа — писарь, мама — прачка,

Сын — отпетая душа.

Как могло такое статься,

Неужели я не мог

В этом деле разобраться

Выйдя утром за порог.

.

Дождь по крыше джипа бил часто и сильно. Стихи было непонятно о чем, но цепляли душу, возможно, благодаря аккомпанементу дождя.

— Заумь, — ухмыльнулся Бойко. — Но про истуканчика со стаканчиком точно сказано. Сейчас вся Россия со стаканчиком сидит. И мы в том числе.

«Кто от природы злонравен, того никакое наказание не исправит», — почему-то всплыла в памяти заключительная строка из басен Эзопа.

— А тебе бы только хамить, — зевнул Поликарпов. — Возьми себя в руки, не на базар идем.

— Вы любите власть Семен Ильич, — на мой взгляд слишком уж буднично огрызнулся Бойко. — Как всякий интеллигент, вы смотрите на людей, мечтая властвовать над ними, причем путем насилия. Строем гнать младенцев в ясли, детишек в садики, подростков в школы, с обязательным военным воспитанием. Точно так посредством Христа церковники мечтают завладеть миром.

Бойко говорил долго, но что-то в его речах задевало меня за живое. Он настолько разговорился, что продолжил монолог даже за столом гостеприимного хозяина, кажется Анатолия Рюмина, или Ромина. Точно не помню.

— Мы требуем к себе уважения, — продолжал Бойко, — но до тех пор, пока в наших карманах похрустывают стодолларовые бумажки. Стоит карманам опустеть, и мы тут же превращаемся в покорных пингвинов. Не только с возрастом, но и с изменением общественного положения человек приобретает облик, которого заслуживает. Разве не так?

Несмотря не внешние размеры, убранство загородного замка было, прямо скажем, не ахти каким. Богатством тут и не пахло, если не брать во внимание праздничный стол с мясными деликатесами, фруктами в вазах и представленными в широком ассортименте спиртными напитками.

Не в мужчину влюблена — в мечту.

Верит, что богатая Америка

Русскую оценит красоту,

В женщине увидит человека.

То, что жениху за шестьдесят

Не беда, ведь он — американец,

У него на жизнь прицельный взгляд,

Янки не помешан на стакане.

Девочки с кудряшками на лбу,

Глупые, как сто баранов вместе,

Вылетают в русскую трубу,

Из дурнушек, якобы, в невесты.

Но когда увидят на свету

Долларом отесанных мужланов,

Оседает горечью во рту

Их не восприятие стаканов.

Снобы, возомнившие себя

Новыми атлантами вселенной,

Разгребают свалки бытия

Ртами, пузырящимися пеной.

Девочки летят, как мотыльки,

На огонь. Слепые от восторга,

Разбивают судьбы о плевки

У американского порога.

***

Перелистала календарь утрат,

Но вызова не бросила судьбе.

Открыла богу свой душевный ад:

Ты этого хотел, иду к тебе!

Скупала свечи в храме расписном.

С иконами беседуя в ночи,

Сама себе казалась лепестком

Угарно оплывающей свечи.

Не умерла, — свечою оплыла.

Могильный крест спилили на дрова.

И косо тень забвенья не легла

На два ее потерянных крыла.

***

Дрожала клеть, позванивая, трос

Раскручивал валы воспоминаний:

Зима послевоенная, колхоз.

Тарзан и Чита в клубе на экране.

Мать умерла от голода, отец

Пошел до ветру и замерз по пьяни.

Тарзан и Джен с конца в конец,

Как мотыльки, порхают на экране.

Какая жизнь у этих дикарей!

На вилах сено влажное таская,

Она ждала: скорее бы, скорей

Ей выпорхнуть из мертвого сарая.

Надеялась, однажды голубок

Раздвинет ее белые колени,

И явится народу новый Бог,

Не любящий коленопреклонений.

Не голубок, партийный секретарь

Вошел в нее по праву первородства,

Поскрипывал на улице фонарь

Довольно представительного роста.

***

Не некто вычислил, я сам определил

Рожденья год и свой ход из жизни.

Я не искал себя среди могил,

Не поклонялся Богу и Отчизне,

Я с детства отчий дом боготворил.

Живя вдали от стен, где на меня

Родители покрикивали в детстве,

Я чувствовал дыхание огня

От песни той, что пела мать, от песни

До спазма теплой, как дыханье дня.

Ни Родине, ни матери с отцом

За то, кем был и стал я не обязан,

Хоть все во мне от них, — душа и разум,

И я в молитве опускаюсь наземь

Перед лицом природы, их лицом.

***

Как верующий любит поучать,

Люблю над слепотой его смеяться,

Хотя на лбу у нас одна печать,

Возможно, даже сны одни нам снятся.

— Ну, как?

— Что как?

— Что скажете о стихах?

— А что говорить. Янки не помешан не только на стакане, он не помешан, как наши мужики, на стоянке. У них работают законы.

— Вы все к политике сводите...

— А мы о чем?

Это «разве не так» дало возможность хозяину поднять стакан и произнести тост в честь Великого Октября, и его придумщика Ленина. Мы дружно крикнули «Ура!» и по-гвардейски выпятив животы, выпили за Октябрь. И в этот торжественный момент сидящая у камина женщина запела:

Октябрь, удивительное слово —

Октябрь, Октябрь, Октябрь.

Мы понимали, что поем не об осеннем месяце, который обосновался за дверью дома, а об Октябре с прописной буквы, поэтому каждое слово выжимало из нас по слезинке, и мы их с большим удовольствием слизывали. Как-никак а слезы это тот же рассол, и иногда могут сойти за закуску.

Женщина сняла с головы кумачового цвета косынку и повязала ее на шею вместо пионерского галстука. Потом мы пели хором другие революционные песни, а когда дошли до строчек:

Ты, конек вороной, передай дорогой,

Что я честно погиб за рабочих,

Я захлебнулся собственным волнением, и сел, тем самым нарушив революционный подъем гостей.

Меня успокаивала женщина в красном галстуке, гладила по голове, по шее и вместо революционного оргазма, чуть не вызвала у меня эрекцию, нашептывая на ухо слова, которые я здесь стесняюсь произнести. Я смотрел на нее с вожделением, как, возможно, смотрел мой отец на вождей Революции.

Женщины не любят когда к цели мужчины идут напролом. Поцеловать руку — куда ни шло, но я чмокнул женщину прямо в открытый пупок, что возмутило не так женщину, как мужчину с аскетическим лицом Дон Кихота Ламанчского. Вскочив, он хотел было достать меня табуреткой, но хозяин знал своих гостей не понаслышке. Он усмирил ревнивца, выплеснув ему в лицо стакан водки.

— Ты, что не знаешь, что в солидных домах принято целовать женщин в обнаженный живот. Для того они и кольца в пупок вставляют, чтобы пьяный видел в какое место надо целовать.

Сразу обмякший Дон Кихот, вытер лицо платочком, и, подойдя к нам, отвел женщину к скамье возле камина.

Дрова в камине давно перегорели и покрылись серым пеплом. Несколько брызг от выплеснутой хозяином водки попало в камин, и по комнате распространился приятный аромат остывающего костра.

В ревности нет ничего отталкивающего, это даже забавно — видеть впадающего в истерику мужчину.

Двуликость человеческой природы очевидна. Залпом влив с себя стакан коньяка, Дон Кихот полез целоваться с хозяином, потом прилип с извинениями ко мне. Задери я сейчас на его жене подол, он бы не среагировал так бурно, настолько благостно-постным стало его лицо. Я не был закоренелым сластолюбцем, но чрезмерное, как мне показалось, внимание красотки к моей персоне мешало мне сосредоточиться на Революции.

Хозяин предложил спеть Марсельезу, но оказалось, что слов этой песни никто из нас не знает. Тогда мне предложили прочесть что-нибудь из последнего, и я, взбодренный дозой водки, тут же принялся декламировать:

Жизнь моя в моих руках,

Что хочу то ворочу,

Похотливо на пупках

Кольца мысленно верчу.

Я сочинял стихи на ходу, совершенно не думая о том, какое впечатление произведу на хозяина, Дон Кихота и особенно на женщин. Уловив, однако, что забрел не в ту степь, я тут же извинился и начал сплетать венок на тот же манер, но в глобальном измерении.

Жизнь моя в моих руках,

Что хочу, то ворочу.

Чем судачить о стихах,

Лучше в космос улечу.

Духу моему претят

Кущи райские, мне в ад

С детства хочется попасть,

Утолить к чертовкам страсть.

Я с чертями на земле

Доживаю не во зле,

Не ощерила бы власть

На поэта волчью пасть.

Боги мне по кочану,

Я чертовке подмигну,

И в кипящую смолу

Потащу и не одну.

Жена Дон Кихота пришла в неописуемый восторг. Она сняла с шеи пролетарский платок и повязала его мне, а потом бессовестно впилась поцелуем в губы.

— Вы экспромтом сочинили, правда? И так здорово!

Конечно, это был экспромт, возникший на гребне волны, которая родилась из ласк изысканнейшей в этом обществе женщины. Меня попросили прочесть поэзу о мухе, и я ее прочел:

Ну, а если у жены

Зуммерит все утро муха,

Залетевшая в штаны.

На мой взгляд, это переходило всякие границы, но слушатели были в восторге. Продолжать чтение дальше я отказался, предложив выйти на балкон освежиться.

Над Амуром слоились пласты дыма от маревых пожаров. Поджигатель сидел на почетном месте под иконой, на которой был изображен всадник поразивший копьем змея. Змей изворачивался, пытался отразить удар острым жалом, но лицо всадника было плоским и пустым, как плохо отшлифованный камень. Всадник не знал, что змей был первым сыном бога, превосходящим умом отца, за что был изгнан из рая. Но изгнан, а не убит. За какие такие заслуги перед богом, церковники присвоили себе право убивать всех инакомыслящих?

— Вы хуже мазни не нашли, — поинтересовался Семен Поликарпов, указывая хозяину на икону.

Лицо хозяина — сплошное добродушие.

— Что вы, Сеня, это же древность, мне ее монахини подарили.

— За сколько баксов, если не секрет?

— Не за баксы, а в отместку за то, что Виктор Андреевич, как когда-то Змей Еву, искушал монахинь зелеными яблочками из своего сада, — блеснул я своими познаниями в спонсорской деятельности хозяина. — Женщины народ ревнивый. Я бы на вашем месте убрал эту гадость и повесил копию картины Николая Ге «Распятие Христа». В ней просматривается подлинный трагизм любого ноу-хау, если его берет на вооружение шайка головорезов.

— Мы собрались говорить о поэзии, а не о Христе, — воскликнула жена Дон Кихота.

Она разбавила кровь хорошей дозой алкоголя, который проступал на ее лице малиновыми пятнами возбуждения.

Меня начинала тяготить эта компания. Обнесенный кирпичным забором коттедж на берегу Амура, уходящие вглубь скалы подземные казематы: одно слово невпопад и тебя погребут в этом замке, списав, как пропавшего без вести. В это время хозяин крепости, Виктор Андреевич раскручивал в стихах однажды взволновавшую его тему.

Мы не хиппи, чтобы хлюпать

Носом по уши в грязи.

Если мы себя полюбим,

Нам расправой не грози!

— По уши в грязи — изобретение серебряного века, — прервал чтение хозяина его телохранитель Бойко. — Лезущей из грязи, Русь первым увидел поэт Алексей Крученых

В труде и в свинстве погрязая

Взрастаешь сильная родная

Как та дева что спаслась

По пояс закопавшись в грязь.

— Первая строка была актуальна в тридцатые, но не сейчас, — воскликнул я, ковыряясь вилкой в салате, который поднесла мне вездесущая пионерка. — Для сегодняшнего дня достаточно свинства, в котором мы, действительно, погрязли. Назвать же спекуляцию трудом у меня не поворачивается язык.

— Потому, что ты плебей по происхождению, — воскликнул Дон Кихот.

— В отличие от коронованных воров, несомненно это так, — съязвил я, имея в виду сомнительное прошлое некоторых гостей.

Нет в мире ничего омерзительнее, чем случайное попадание в цель. Причем целил-то я в Дон Кихота, а попал в телохранителя. Бойко был уверен, что законсервировался в новой оболочке навечно, а тут какой-то заштатный виршеплет, бросает ему в лицо обвинение в двурушничестве. Вооруженная бутылкой шампанского рука взметнулась, чтобы раскроить мне череп, но вместо того, чтобы уклониться от удара, я выдернул из Серебряного века шпагу Игоря Северянина.

Они живут политикой, раздорами и войнами,

Нарядами и картами, обжорством и питьем,

Интригами и сплетнями, заразными и гнойными,

Нахальством, злобой, завистью, развратом и нытьем

Бутылка с шампанским выпала из занесенной для удара руки. Она упала на бетонный пол но не разбилась и даже не выстрелила пробкой. Игорь Северянин косил на меня насмешливым глазом, из раскуренной поэтом сигареты поднимался кольцами легкий ароматный дымок. Он произнес невесть откуда знакомую мне фразу:

— Ну, ты — поэт!

Поэзия начала двадцатого века надавала оплеух двадцать первому.

Игравшие с огнем физики мочились на львиные гривы осыпанных перхотью лириков. Они торжествовали. Скупленные у лириков ваучеры помогли им не только развалить империю, но и разбогатеть на ее руинах. Они даже не заметили, как чавкающая пиццей Америка заразила их дурной болезнью чахнущего над златом Кощея Бессмертного.

Мне было не до шуток.

Поликарпов скис, вынашивая мысль о самосожжении в клубе обвешанных орденами политиков. А в лице набожного хозяина на какое-то мгновение вспыхнула дьявольская ухмылка еретика.

Я не поклонник изысков в стихе,

В архитектуре, в живописи, в жизни,

Но любит человечество сюрпризы,

И как тут не покаяться в грехе.

На колеснице огненной в Амур

Скатился день, кому какое дело,

Какое в эту ночь ласкаю тело,

Когда уснуть с женою не могу.

Все то, что мне диктует Домострой

Я никогда не принимал на веру.

К примеру, переспать хочу с сестрой,

Когда сестре захочется, к примеру.

Когда меня раскаянье грызет,

Я воедино соберу огрызки,

Но возведу из них не эшафот

Для мерзких своих чувств, а обелиски.

Не потому я богу не молюсь,

Что божьи клерки все в грехах по уши,

А потому, что развращает Русь

Безволие его вселенской туши.

Несмотря на их атеистическую направленность, стихи Виктора Андреевича мне не понравились. Поэзия не декларация факта, она — таинственная сила, которую все чувствуют, но никто не может объяснить. Как объяснишь магнетизм этих, например, строк:

О, возьми этот вальс,

Этот вальс закусивший губы!

О стихах Виктора Александровича можно сказать стихами:

По золотой листве, не все ли мне равно

Куда идти, шагаю наудачу.

Для вас я ничего уже не значу,

А для себя — подавно, я — бревно,

Прошитое насквозь голодными жуками.

И если на дрова пустить его, оно

Не даст тепла, желаемого нами.

Каким бы ни был наш Домострой, он написан только для того, чтобы кто-то из ученных защитил кандидатскую. Ни в бога, ни в черта человек разумный давно уже не верит, но он должен показать обществу, что он овечка из его стада. Для мены — Бог — “Этот вальс, закусивший губы”. Над этими стихами я просиживаю часами, испытывая неземное блаженство от исходящего от него магнетизма.

По-своему интересными были и стихи Виктора Александровича. Они трогали искренностью вложенного в них чувства. Как ни пытайся согреться на костре религии, обморожения не избежать. В стихах хозяина угнетала далеко не старческая отрешенность от жизни. Поэтому практически никто не отреагировал на мастерски сделанные и не менее вдохновенно прочитанные стихи. Виктор Иванович, видимо, ждал этого. Отнюдь не из чувства сострадания я протянул ему руку, сказав:

Такое бревно захочешь утопить, не утопишь. Но чувства ваши разделяю. Под этими стихами сегодня подпишется все старшее поколение России.

— Какой идеологии не коснись — все ложь, — сказал Поликарпов, — Быть может потому, что человеку нравится когда его обманывают. Сегодня третья часть населения бывшего Союза — сектанты, а значит, лет через десять вся Россия будет застроена психиатрическими лечебницами. Мы превратимся в корм для узурпировавших города собак.

— Но вы ведь материалист, и не в дурдоме пока…

— Я принимаю жизнь такой, какая она есть. Чтобы выживать мы отдаем на заклание миллиарды живых существ. Придет время и мы за это поплатимся. Природа не потерпит, чтобы цивилизация поглотила саму основу ее существования.

— Куда она денется, — хмыкнул, окончательно успокоившийся, Бойко. — Лет через сто природа вынуждена будет признать свое поражение. Причем ее капитуляция будет подписана человеком, который к тому времени станет не только венцом, но и творцом природы.

— И подохнет в конце концов от какого-нибудь птичьего гриппа…

Я представил себе Землю без животного и растительного мира и ужаснулся. Сожрав все живое, стоящий у власти человек будет выращивать людей, как скот, для жертвоприношений во имя собственного рта. Бедные превратятся в молочно-мясной скот, а олигархи в поедающих этот скот хищников.

Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы.

Наблюдательности Николая Заболоцкого можно позавидовать. Бойко проповедовал апокалипсис живой природы, оставляя Земле чучело в виде механического человека.

Был робот бессердечным и плешивым,

Ни бог, ни черт и даже ни мужик,

Но как-то осознав себя машиной,

Решил, что он мудрее всех живых.

Все сокрушал направо и налево,

Возясь в дерьме, от радости визжал.

— Мне наплевать на родовое древо, —

Схватив творца за горло, завизжал.

Эти стихи, написанные студентом одного из коммерческих вузов (их столько развелось, что все не запомнишь), я не стал читать именитой публике. Они писали о том же только другими словами. Недавно в «Хабаровском экспрессе» я прочел интервью с известным краеведом Пермяковым. Подобные прогнозы на будущее давали не только в начале революции не только большевики, но и многие поэты. Они видели двадцатый век — золотым веком человечества. Каким он был на самом деле, все мы прекрасно знаем. Не менее тяжкие испытания ждут человечество и в двадцать первом веке. «Будут найдены лекарства от всех болезней!» От существующих — возможно, но сколько появится новых, более страшных. Психика человека штука очень нежная, несоответствие идеологий религиозной и компьютерной, чревато серьезными последствиями. Компьютерные мальчики (за редким исключением) не станут божьими овечками, он будут взламывать не только банковские счета, но и пусковые программы атомных установок.

В двух шагах от Млечного пути на ветке дуба сидела сорока и, выдергивая из набитого звездами полотна по камешку, от удовольствия закрывала глаза. А когда она это делала, на Землю опускалась ночь, с черным провалом на месте выдернутой звезды. Ночь была похожа на огромную звериную пасть с выдернутым зубом. Жена хозяина замка Лидия Петровна Малютина боялась темноты и на посиделки к Амуру с нами не пошла. К тому же она боялась одна оставаться дома и попросила мужа оставить кого-нибудь из мужчин помочь ей прибраться на кухне. Поликарпов посоветовал оставить меня:

— Поэт, он человек не пьющий, тем более коком на десантном корабле служил.

— А вы все знаете!

— Служба такая.

Лидия Малютина не блистала особенной красотой, но от нее исходила магическая сила любви. Ее глаза были похожи на глаза оседлавшей дуб сороки, когда она их закрывала, в комнате темнело и у меня возникало непреодолимое желание уложить ее в постель. Поэтому я был благодарен Поликарпову за оказанное мне доверие. Когда мужчины вышли, Лидия Петровна сказала:

— Ты можешь меня называть просто Лидой, договорились?

— Еще бы, Лидия Петровна, ой, извините, Лида.

Если бы расстояние от замка до Амура было хотя бы на полчаса ходу, Лида отдалась бы мне не так сразу, как это сделала в ту ночь, да еще прямо на кухне. Дело в том, что кухня находилась в полуподвальном помещении, и окна в нее были наглухо закрыты. Хорошо, что все у нас получилось наспех. Я взялся за мытье посуды, когда в кухню шепотком ввалился Бойко.

— Какого черта! — воскликнула Лидия Петровна, и я понял, что обычно мыть посуду на кухне с Лидой оставался этот всезнающий телохранитель.

Но отдавать наглецу то, что несколько минут назад принадлежало мне, я не собирался. Я предложил ему место возле раковины с посудой, а хозяйке предложил выйти со мной на балкон, посмотреть на звезды. Лидия Петровна хихикнула и согласилась.

— С вами, хоть на край света.

Мы говорили о поэзии. Лидия Петровна недавно прочла сборник большевика Кабакова «Не падай духом». Он ей не понравился:

— Сплошные нравоучения и пророчества, которые никогда не сбудутся.

«Кровь людская — не водица»,

Но за льготы будем биться,

Не дадим страну украсть,

Сбросим путинскую власть.

Сбросили ельцинскую, пришла путинская, а что изменилось?

Мне не хотелось затевать разговор на пустом месте. Поэзия и большевизм — понятия несовместимые. Это понимает сам Кабаков, не зря же он называет себя поэтом трибуном большевистской закваски. Но закваска эта сто раз перебродила и превратилась в уксус. Причем дурного качества. Я понимаю Анатолия, когда он восклицает:

Я — безработный.

Жить, или не жить?

Дурмана накуриться и забыться,

Или руками в горло власти впиться…

В этих стихах я чувствую трагедию человека попавшего в безвыходное положение. Сейчас все набросились на сталинскую эпоху, которая угробила миллионы жизней. Но разве ельцинская угробила меньше? Нельзя сидя по уши в крови обвинять соседа, который стоит в ней по колени.

Лидия Петровна зажала мне рот ладонью.

— А ты не думаешь, что нашу беседу записывают. Моему мужу приходится подшивать бумаги, в которых с точностью до минуты указано, что и в какое время он делал и о чем говорил. Если покупал водку, то указывалось какую. Так что все, о чем мы тут говорим, завтра будет лежать в «Деле», заведенном на каждого из нас. Лучше поговорим о Кабакове лирике.

Я тосковал по ветру северному.

Я встречи ждал с морским дыханием.

На голубом крылатом сейнере

Я вышел в море со стихами.

Меня встречало море шквалами,

Волна ложилась мне на грудь,

Когда спешил между авралами

В свою каюту отдохнуть.

Человек не знает, как прокормить семью, вот и бьется головою об лед, хотя прекрасно понимает, что все это впустую. Большевизм это наша история. Дурная или хорошая, потомки оценят лучше, чем мы. Сегодняшние СМИ работают против собственной страны, а журналистов, которые пытаются работать на Россию, убирают, как убрали Листьева. Попарить бы Толю Кабакова в турецкой бане, да прокатить по средиземному морю, он бы запел по другому.

— Хотите сказать, как Юрий Захаров?

— Юрий Захаров! Вы имеете в виду Виталия Захарова?

— Я говорю о «Турецкой бане» поэта Юрия Захарова.

Я ходил у турок в баню.

Там такая благодать!

Всюду чисто. Всюду камень,

Есть где сесть и полежать.

В залах с музыкой прохлада.

Чай и соки подают.

Это ж как работать надо,

Чтоб создать такой уют!

Сбросив верхние одежды,

В зал помывочный вхожу

С любопытством и надеждой

Взглядом стены обвожу.

Сверху — свет, внизу скамейки

Белым мрамором блестят.

Здесь вы воду не жалейте,

Мойте тело, душу грейте,

Тут не баня — райский сад!

Вот как, попав к туркам в баню, запел наш поэт, которого не менее, чем Кабакова, раздражает все, что происходит в России. Все мы хотим хорошо жить, но разучились хорошо работать. Не зря же Юрий восклицает: «Это ж как работать надо!». А работаем-то мы не хуже, надо только уметь организовать этот труд, создать нечто такое, чтобы на него, как мотыльки на свет, слетелись не только турки, но и туристы других стран, оставляя у нас свои доллары и разнося по миру славу о русской бане. Но, увы… пока что мы научились только отнимать друг у друга награбленное, да плодить пауков в банке, которые следят друг за другом и за это получают вознаграждение.

— А разве в литературе не то же самое происходит, — следя за белеющим вдали парусом, с легкой грустинкой в голосе, сказала Лидия Петровна. — Поэты, я гляжу, тоже запели в унисон с правительством — все сразу и ни о чем. А те, у кого не хватает голоса, картавят, вроде Толи Кабакова:

Мы вспоминаем словом добрым

Тех, кто борьбе себя отдал

За счастье своего народа,

Против соблазнов устоял.

Против соблазнов устояли те, кому ничего не досталось. Они ратуют не за социализм, а за передел собственности.

Я вспомнил, показавшуюся мне забавной, строфу из стихотворения Юрия Захарова «Победитель». Стихи он посвятил своему отцу, участнику Великой Отечественной войны, и там были такие строчки:

Мы победили б все равно,

Ведь были мы Союзом крепким.

Мы были мощное бревно,

Теперь — разбросанные щепки..

Читая эти стихи, я подумал, не потому ли развалился Союз, что был бревном. Даже мощным, За семьдесят пять лет в это бревно внедрилось столько жуков древоточцев, что оно не могло не превратиться в труху. Нам повезло, что бревно развалилось на щепки, щепа — это все-таки сырье, в отличие от трухи. Иногда поэты сами не осознают, что говорят. На мой взгляд бревном была узурпировавшая власть партийная номенклатура. Пополнялась она в основном за счет отходов пролетариата, той дурной поросли, которая мешала расти дереву...

Лидия Петровна расхохоталась:

— Вы, Александр Александрович, человек с тысячью лиц. Одновременно коммунист, демократ, атеист и православный. Так кто же вы на самом деле?

— Я тот, кто верит в настоящую правду, которая, как сказал поэт — сплошное сомнение. А если быть точным — сомненье в существовании правды. Каждый из живущих на земле людей имеет свою правду, которая в своей сути лжива, как любое политическое или религиозное течение. Но это вовсе не значит, что мир устроен очень скверно. Щепки куда лучше, чем бревно.

Этика, религия, искусство — три мощных потока впадают в душу человека, размывая ее и совершенствуя до тех пор, пока один из потоков не начинает ослабевать, разрушая тем самым гармонию личности и превращая человека в деспота. Особенно опасно усиление потока религии, махабиты тому пример, а если оглянуться на несколько веков назад — религиозный фанатизм многоглавым драконом испепелял лучшие умы человечества.

— Все, что нас окружает, существует только в нашем воображении, — сказал Харченко, растирая в порошок таблетку аспирина. — Вот это лекарство, например, никакой в нем целебной силы нет, но я внушаю себе, что она есть — и таким образом выздоравливаю. Однажды в лесу на болоте жена сорвала колокольчик и не успела поднести его к губам, как цветок увял. С тех пор она боится брать в руки цветы.

Харченко высыпал в рот растолченный аспирин и через несколько минут умер. Наверное, он вообразил, что вместо аспирина он растолок цианистый калий.