26. Он умер, а я жив, ура!

Ветер снял с крючка ставню и хлопает ею так, что звенят стекла в рамах. Дождь льет с нарастающей силой, он не просто льет, он скачет вокруг дома, как табун взбесившихся лошадей. Копыта мустангов звонко стучат по крыше, по стеклам, по бетонным дорожкам в саду. Трещат ломаемые ветром ветки яблонь, они самые слабые постояльцы сада, поэтому ветер всем своим могучим телом наваливается им на грудь. Я один в доме. Несмотря на мокрую приборку, в воздухе много пыли, возможно, ветер разорил гнезда квартирующих под крышей дома ос. Сквозь шумы дождя и ветра я слышу тревожное звучание их крыльев. Но ничем не могу помочь.

Надо бы выйти и закрыть ставни, иначе от очередного удара могут посыпаться стекла. Тогда табун ворвется в комнату и первым делом сомнет разложенные по столу листы. Дождь размоет чернила, и мир лишится одной из моих глупостей. И тут мне в голову пришла спасительная мысль: если моя писанина кому-нибудь нужна, рама выдержит, а если нет, так тому и быть. Я соберу листы и выброшу их под копыта мечущихся по саду мустангов.

Я покидаю комнату, подхожу к входной двери и приоткрыв ее подставляю рот под косо хлещущий дождь. Падающая с неба вода кажется мне омерзительно соленой. Я возвращаюсь к столу, беру кружку и наполняю ее водой. И опять меня осеняет: это не дождь, а вонючая моча мустангов. А разве моча бывает пресной?

Этот, заданный самому себе вопрос, переносит меня в мир абстракций. Утверждают, что все на земле реки пресноводные. Неправда. Река жизни катит соленые волны слез, и каждый, кто попадает в нее, испражняется слезами, независимо от того, пил он утром сладкий кофе или рассол. Все реки впадают в моря, река жизни впадает в только что наклюнувшуюся душу ребенка. Захлебываясь ее горечью, ребенок начинает понимать, что слезы – величайшее достижение человечества. Ведь в живом мире плачут только люди и крокодилы. Потому что и те, и другие наиболее кровожадны.

Плачи по усопшим сегодня не в моде. В моде поминальные ужины, переходящие в шоу по поводу. Нет человека, нет проблемы, так давайте же веселиться, хотя бы потому, что мы еще живы.

Он умер, а я жив, ура!

Я жить спешу, а он не дышит.

С его женою вечера

И ночи провожу под крышей,

Где жил мой друг еще вчера.

Замечательная эпитафия, не правда ли! И под нею разъяснительная подпись: «Всю бабью суть являл не дух, а тело…» С такой постановкой вопроса трудно согласиться хотя бы по той причине, что женщина вполне возможно долгое время была любовницей друга, который занял место усопшего. А тот мирился с этим, несмотря на потрясающую его ревность, что и послужило причиной его преждевременной кончины.. Но это уже никого не интересует. Нет человека, нет проблемы…

Однажды муж училки Валентин Векшин сказал, что может воспроизвести в стихах самую заурядную инструкцию. Например, инструкцию над газовой плитой:

Когда зажигаете газ,

Спичка по коробку

Пусть движется не к вам, а от вас,

Чтобы в глаз не вогнать искру.

Однажды он решил, что, сочиняя подобные инструкции, может неплохо зарабатывать. Он работал водителем — дальнобойщиком, и первое время решил сочинять инструкции в пути. Но рекламные агентства за стихи ему платили мало, к тому же их всегда что-нибудь не устраивало. А попробуйте доказать, что вы – гений, если вашему работодателю медведь на ухо наступил.

Шашлык обязан быть душистым,

Слегка парящим, золотистым,

С лучком, с горчичкой, с чесночком.

Я с шашлычком таким знаком.

Он на язык ложится сам,

Слюну роняя по усам.

Чеченец, которому Векшин предложил повесить у входа плакат с такими стихами, усадил его за стол, налил кружку пива, принес шашлык и, когда поэт поднес его ко рту, спросил:

— Опишешь в стихах, чем пахнет мой шашлык, будешь месяц бесплатно пить у меня пиво и есть шашлыки.

Векшин тут же сочинил стихи на заказанную тему:

Шашлык, лишь носом потяни,

Не луком, не горчицей пахнет,

А легкой горечью Чечни,

С дымком от дедовой папахи.

— Не знаю, как это у меня получилось, — рассказывал мне Векшин, — но реакцию чеченца надо было видеть. Он на мгновение побледнел, затем порозовел и почти в приказном порядке заставил меня читать еще и еще раз: «А легкой горечью Чечни с дымком от дедовой папахи». С тех пор то место, за которым я сочинил этот стишок, чеченец забронировал за мной навсегда. «Приходи, — сказал чеченец, — здесь всегда тебя будет ждать бутылка пива и шашлык…» Но мне было стыдно пить надурничку. Лишь однажды по пьяни я заглянул в шашлычную, и хорошо, что ушел раньше, чем он меня заметил. С тех пор я перестал писать стишки на потребу рынка, разве иногда — о любви:

Прости, что я не приютил

Тебя в кабине, не решился

Чтобы мои сто с лишним сил

Могли с твоею силой слиться.

Или такое:

Я любить за деньги не привык.

Правда, одарить могу по-царски,

Если твой язык не будет цацкой,

Если будет русским твой язык.

Этим четверостишьем Векшин ответил проститутке на предложение провести с ней ночь.

— Хороша была деваха, сначала подумал — шутит, а когда раскусил, было поздно. Пришлось расплачиваться и не только стихами. Только бабе моей об этом ни гу-гу…

Впрочем, училка тоже была не из тех, которые боятся, как бы у них под юбкой не поплясал некто третий. Ее стихи о любви были отмечены недюжинным темпераментом:

Ура, его ученый лоск

Трещал по швам, не лез, а полз

В мою постель, я хохотала,

Когда из ножен доставала

То, до чего он не дорос.

Но и меча мне было мало,

Мне нужен полоз был всерьез.

После таких стихов ни один поэт не рискнет поухаживать за столь разборчивой дамой. Поэтому я решил ограничиться стихами и, может быть, некоторыми репликами по поводу. — Вы пишите о конкретных ситуациях, или это литература?

— А разве такое можно придумать?

— Придумать можно что угодно, было бы чем.

Она расхохоталась.

— Не думаю, что у меня что-то получится, если я решусь написать, скажем, о том, чего между нами не было. Если что и напишется, это будет из личного опыта, но в отношении какого-то конкретного человека. В голову приходит, например, такой эпизод:

Ты обещал впустить ужа,

А сунул ящерку, спеша

Убраться с нею восвояси,

Оставил ощущенье грязи,

Мы завершили этот праздник

От омерзения дрожа.

Хотите знать о ком это? Не хотите и правильно, но я все же скажу. Это о голубке, который сошел ко мне однажды ночью в виде моего сводного папочки. Он был на год моложе меня, и на восемнадцать лет моложе моей матери. Когда однажды я спросила у него, почему он женился на женщине старше его, он ответил, что из-за меня. Хотел, чтобы я была раз уж не женой, так хотя бы дочерью. Я не могла устоять против такой любви. И это было не единственный раз. Я трижды пыталась проверить свое чувство, полагая, что первый блин всегда бывает комом. Но на второй раз он спекся, не донеся свое сокровище до сковородки. А в третий, ящерка так и не проснулась. Хотя с матерью у них это получалось, как в кино… Возможно все от страха, потерять мать, а скорее всего он действительно любил меня.

— Почему, любил, он что умер?

— Суицид на следующий день после того, как похоронили мать. Я к тому времени была уже замужем за Векшиным. Ночью после похорон, отчим просил у меня прощения… а утром…

И прочла стишок:

Всегда похожая на уродца —

Любовь человеческая, она

Не возвышает нас, а смеется,

Душу выхолодив до дна…

— Вы убеждены, что это так?

— А что, у вас сложилось иное мнение об этой потаскухе? Возможно, когда-то она и была. Но, скорее всего — в рыцарских романах. К тому же, как правило, писатели ставят перед собой цель возвысить чувство, которое возникает в определенное время у жаждущих соития от природы застенчивых экземпляров. Наглецы же идут на абордаж, полагая, что любовь это когда что-то во что-то. А в общем-то все это поросячий визг.

У прибойной волны не хватило умения вбить мне в голову, что, ныряя в нее с берега, я могу запросто утонуть. Скажем, ударившись головой о валун, или попав в раскрытую пасть акулы, что почти одно и тоже. А ведь волна была свидетелем многих человеческих трагедий. Так же и человек, затевает войны, прекрасно понимая, что итог войны — горы трупов, а сущность бытия от этого не меняется. Потому, что не меняется природа человека, его звериная сущность.

Иногда мне снятся льняные, всегда распущенные по плечам волосы Елизаветы Львовны, той самой училки, с которой мы так мило побеседовали. Снятся ее алые губы, серые в искорку глаза и нервные руки, которые она постоянно держит в карманах оттопыренных на коленках брюк. Иногда она кажется мне старухой, хотя ей нет еще сорока. Возможно, из-за ее вечно всем недовольной физиономии.

— Студенты сбиваются в стаи, они жаждут крови, а не знаний. В кабинете игровых аппаратов круглосуточно разыгрывается бой на Курской дуге. Танковые сражения в храме науки. Вы понимаете в какую мерзость скатывается наша педагогика. Она сама жаждет крови. Я спрашиваю у студентов, читали ли они когда-нибудь Дон Кихота. Один из них, кажется третьекурсник Трубецкой, ответил положительно. Знаю, ответил он. Мне друзья присылают из Москвы газету, которую он редактирует. Я спрашиваю: кто редактирует? Трубецкой удивленно вскидывает бровь: как кто, Дон Кихот. Оказывается донкихотом они называют Эдуарда Лимонова, иногда почитывая его газету «Лимонка».А что касается происхождения имени Дон Кихота, они не знают. Не знают, что есть такая книга, а о Сервантесе не слышали даже от своей прабабушки.

Мне кажется, что Лиза шутит. Я не понимаю, почему преподаватель начертательной геометрии столь ревностно отстаивает позиции донкихотства в нашем обществе. Она и со мной говорит только потому, что я напоминаю ей старую клячу, оседланную рыцарем печального образа. Лиза уверена, что я последний романтик средневековья, что подобно Данту прошел все круги ада, оставшись при этом добросовестным провинциалом.

Дитя, блуждающее в сумерках земли,

Над чем смеешься ты, над кем хохочешь?

Чем ближе ночь, тем сумерки короче.

А мир, как прежде, сохнет на мели.

Можно подумать, что последняя строчка звучит кощунственно на фоне фотографий, полученных учеными с Титана. Как это «мир на мели…», если корабль человечества штурмует самые отдаленные закоулки Солнечной системы! А что касается Лимонова, его нетрудно спутать с Дон Кихотом Ламанчским. Он даже бородку и усы выхолил под своего гениального однофамильца. Да и сама борьба Лимонова напоминает борьбу Дон Кихота с ветряными мельницами. Но это не так уж и важно. Главное — как относятся к Лимонову его верные оруженосцы. А что думает о нем обыватель, знает каждый, кто хоть однажды прочитал гениальную книгу Сервантеса. Мне, например, в голову приходят рассуждения герцогини о похождениях этой легендарной парочки: «Коль скоро Дон Кихот Ламанчский — сумасшедший, невменяемый и слабоумный, а его оруженосец Санчо Панса про то знает и, однако, продолжает стоять у него на службе, всюду сопровождает его и все еще верит неисполняемым его обещаниям, то, вне всякого сомнения, он еще безумнее и глупее своего господина. А когда так, то смотри, сеньора герцогиня, как бы ты не просчиталась, доверивши Санчо Пансе управление островом: ведь если он сам с собой не может управиться, то как же он будет управлять другими?» Я потому запомнил эту мысль Сервантеса, вложенную в уста герцогини, что в свое время сфокусировал ее на Михаиле Горбачеве, упустившем в свое время бразды управления страной. И тем самым породив анархию. Он был таким же Дон Кихотом, как Сегодня Эдуард Лимонов. А Борис Ельцин в моем понимании был всегда Санчо Пансой, чревоугодником. Которого разрушительная перестроечная волна забросила в самый центр государственной кормушки. У Ельцина была власть, но он не знал, как ею распорядиться, и породил кровавый хаос. Тогда на его место вернулся Дон Кихот в лице Владимира Путина, чтобы продолжить войну с ветряными мельницами. Но Дон Кихот ли он? Слишком много в нем от Санчо Пансы.

— Последние пять лет наше государство развивается, — восклицает он. — Повышается заработная плата, пенсионерам регулярно повышаются выплаты…

Я понимаю, что все это игра Дон Кихота с воображаемыми деньгами. Он выдает желаемое за действительное. С первого февраля он обещает к моим двум тысячам прибавить сто рублей. Но рынок их отнял у меня с первого января. И не только эту обещанную сотню. Яйца с первого января подорожали на десять рублей, проезд на два, выросли цены на все продукты питания, на квартирные выплаты. А если ко всему меня лишили права бесплатного проезда в транспорте, значит, я не смогу обрабатывать свои шесть соток, и мне обеспечена голодная смерть.

Впрочем, в нашем звездном государстве мы все это уже проходили. В начале и в конце тридцатых, затем во второй половине сороковых. Голод выкосил практически всех моих родственников, а также сестру и братца. Они были немного старше меня. А меня спасло мое равнодушие к пище. Я все лето лакомился травами и болотными кореньями, всю зиму грыз кусок макухи, оттачивая тем самым зубы для новых сражений за жизнь.

Поэтому мне сегодня ближе позиция Дон Кихота Лимонова, чем власть Санчо Пансы Путина. К тому же «Лимонка» штука более осязаемая. Она – выход. Выдернул чеку, разжал пальцы и вознесся к божественной истине.