02. Без права на счастливую дорогу

Плавать я учился у ветра, нырять — у луны, а бегать по воде у изредка гостившего у нас, смерча. Прежде чем разрезать килем бархатную поверхность озера, смерч долго бегал в степи, напитывая свои внутренности травой и пылью, поэтому на воде после него оставались грязные следы, нечто вроде карандашного рисунка на бумаге. Смерч был веселым парнем, пробегая мимо, он дергал меня за волосы, пытаясь выбросить на берег, но он, как и я в ту пору, был маленьким смерчем, смерчем ребенком, и силенок для подвига ему явно не хватало. Однажды он застал меня спящим на песке, и чуть было не сорвал с груди книгу Дубова «Стожары». Я успел схватить книгу за ее взъерошенные перья, но она улетела, оставив в моих пальцах обрывок инкрустированного буковками пера. Книга была обречена. Смерч поднял ее на недостижимую для меня высоту. Она махала листьями, призывая меня на помощь, но смерч был довольно забавным парнем. Он описывал немыслимые пируэты, оставляя на песке заметный след, но мне так и не удалось догнать его, и схватить за бешено вращающееся тело. В конце концов, смерчу надоело играть со мной в догонялки, и с непонятным мне остервенением он врезался в усыхающий дуб на краю поля. Раздался треск, и несколько сухих веток упали на трясущие гривами кусты терновника. Я подошел и осторожно снял ветки с кустов. Темная с восковым налетом ягода нагло подмигивала мне с лопухастых листьев подорожника. Она и в спелости была такой терпкой, что выворачивала глаза наизнанку. Я съел пару ягод и вернулся к плавающей на автомобильной шине женщине.

— Наконец-то это страшилище рухнуло, — крикнула женщина, когда я подходил к воде, и мне стало как-то не по себе от столь жесткой констатации факта.

Дуб мне нравился даже усыхающий. Его ветки напоминали мне запутанную и запущенную судьбу моих родителей. Судьбу, которая развалилась у меня на глазах. И всему виной этот вертлявый смерч, таскающий в своем теле всякий собранный по дороге мусор.

У женщины было смуглое тело, карие глаза и тело кувшина, который висел на заборе у тети Дуси Сидельниковой. У кувшина осиная талия и широкие бедра, на его теле явственно проступали темные мурашки воспоминаний. Такие же мурашки сделали шершавым тело моей возлюбленной. Когда я вошел в воду, она подплыла ко мне и, бросив зависшую над водой камеру, прижалась ко мне, чтобы согреться. На камеру тут же спикировала с неба сорока и, склонив голову набок, нагло смотрела мне в глаза. Я знал, что сороки могут предсказывать будущее, но для этого нужно знать их язык. Правда, по взгляду можно было догадаться, что ничего путного с наших сладких объятий не получится.

— Я люблю тебя, — шептали ее губы.

В конце концов, мы вынуждены были искать приют для укрощения строптивых.

После любви наступало отрезвление. Моя любовь к женщине уже не казалась мне столь пламенной, да и сама женщина все свое внимание отдавала атакующему нас облаку.

— Иногда мне кажется, что некоторые люди превращаются в черт знает что, только для того, чтобы подглядывать за нами. Ведь когда мы сюда пришли, облака не было. А теперь, посмотри в его бесстыжие глаза. Оно готово изнасиловать меня…

Острая колючка ревности шевельнулась во мне, и несмотря на вспугнутых кем-то воробьев, я с болезненным чувством ревности набросился на женщину. Я целовал ее губы, обкусывал мочки ушей, прикладывался к звонким пупырышкам на груди. Мне казалось, что я умру, если женщины не станет. Настолько она была нужна мне. Я прижимал ее лицо к плечу: только бы она не смотрела на это нагло сидящее на моей спине облако!

— Слушай, а что будет, если я отдамся другому?

Мои челюсти сомкнулись на ее остро выступающей ключице. Я даже не успел убрать язык, которым облизывал эту опьяняющую меня кость. Кровь брызнула с языка, и я почувствовал ее сладковатый вкус. Женщина среагировала на укус нижней половиной тела, да так бурно, что мне захотелось еще раз вцепиться зубами в ее остро выступающие ключицы. Дикий абрикос аплодировал нам осыпающимися на мою спину плодами. Плоды были жесткими, но душистыми с приятной кислинкой, и такой же душистой была кипящая в моих объятиях женщина. Ей нравилась эта игра, и она провоцировала меня, намекая на возможность измены. Все равно с кем, лишь бы вызвать во мне чувство ревности. А усмирить сокрушающую меня ревность я мог только любовью.

О природе ревности мы беседовали с полевой ромашкой. Она даже общипанная, устраивала мне сцены ревности, когда на последний лепесток, выпадало пресловутое «пошлет к черту». «Куда я такая общипанная пойду? — кричала она, и желтые слезы текли по ее замшелому лицу. — Не мог, что ли, сразу предупредить, что для тебя моя мордашка ни что иное, как средство позабавиться!»

Я думал: чокнутая она, что ли? Как можно полевую ромашку держать за проститутку? Мне с детства внушали, что полевая ромашка — ведьма, которая умеет предсказывать судьбу. Вроде цыганки из ансамбля «Ромен». Но так же в Украине называют и полевую лекарственную ромашку — ромен. И цыганку в Донецке на вокзале, которая когда-то нагадала мне четырнадцатилетнему, что у меня будет три сына, дальняя дорога, но самое главное — я никогда не найду успокоения в семье. Не помню, сколько денег она взяла с меня за это гадание, но рассмешившие тогда предсказания оправдались полностью. Итак, цыганка берет за гадание деньги, а ромашка расплачивается за это своей девственностью. Ведь для ромашки потерять лепестки, все равно, что потерять девственность. А общипанная она мне чем-то напоминает блистающую в высших политических кругах Хакамаду. И не только круглой мордахой. Разница между ними только в том, что ромашку общипал я, а Хакамаду общипали парни из ее правоэгоистической партии.

Надо же. Не успел одуматься, как меня затянуло в политику. Хотя ревность существует и там. И хотя поводы для ревности возникают не только у ромашек, мы с ромен говорили в основном о дремучей ревности новоиспеченных, а зачастую даже заплесневелых супругов.

Моя жена, родившая мне двух сыновей, до сих пор напоминает мне строку известного стихотворения немецкого романтика Генриха Гейне: «Я — меч, я — пламя!» У нее с избытком хватало того и другого. Ее ревность, поднимавшая на дыбы не только родственников, но и соседей, могла оттолкнуть меня в первый же день нашей совместной жизни. Но звон меча сменяло пламя, да такое, что я был уверен — равной ей по темпераменту женщины нет в этом мире. Ее страсть захлестывала меня, затягивала в свою бездонную воронку и вертела там до тех пор, пока я не терял сознание. Прежде чем родить первого сына мы пережили три выкидыша — в таком ритме работали языки сжигающего нас пламени.

Но прежде чем заржаветь мечу, угасает пламя. Пока после диких сражений жена выплескивала на меня всю силу своей страсти, я был целиком подчинен стихии ее чувства, но стоило ей повернуться ко мне задом, как нанесенная обида выбросила первый побег разочарования. Я долго переваривал обиду, а когда уснул, мне приснилась женщина, улыбчивая, нежная и столь же неожиданная в любви, как повернувшаяся ко мне задом жена. С той ночи я стал не просто мечтать об этой женщине, но — искать ее. И, как всегда бывает, — нашел. Продавец из книжного магазина, жена капитана из батальона связи, мама двух прелестных девочек. Я узнал ее по огромным слегка косящим глазам, многообещающей улыбке и загадочно-томному выражению лица. Однажды я напросился проводить ее на работу. Был понедельник, выходной день, Надя ехала в магазин разобрать и расставить по полкам недавно прибывший груз. Странно, конечно, называть книги грузом, но так у продавцов повелось. Я помогал таскать груз и раскладывать по полкам. Ничего особенного в тот день в магазин не завезли, но день запомнился страстными поцелуями Нади среди стеллажей коптерки, где в основном и хранились не реализованные пока книги. Книжный бум был в самом разгаре, и не все книги выставлялись на полки. Нужно было кое-что придерживать для так называемых «блатных», имевших доступ к другим благам цивилизации, например, к растворимому кофе или ароматному цейлонскому чаю. Я шел к книжным новинкам напролом, через интимную связь с замужней женщиной. К тому же она мне нравилась, Кроме страстных поцелуев в тот день у нас ничего больше не было, но уже на следующий день она позвонила мне и предложила съездить в Силинский парк. От ее предложения у меня закружилась голова, и я чуть не рухнул в обморок в двух шагах от своей законной жены.

— Опять какая-то блядёшка на свидание напрашивается, — съязвила жена, не услышав моего тихого «да», которое было адресовано затмившей мой разум женщине.

Ночью жена пыталась высосать из меня все, что могла, чтобы обезоружить на случай, если у меня состоится заказанное свидание с незнакомкой. Но в два часа дня жена была на работе, а мы с Надей встретились на площади Металлургов и на четвертом маршруте последовали в Силинский парк, в уголок дикой природы в центре города. В парке было тепло, но несмотря на солнечный день сумеречно, а главное, немноголюдно. Забраться подальше в дебри у нас не хватило сил. Целуясь, мы рухнули в мягко пружинящую хвоей ложбинку под высокими лиственницами и никакие внешние силы уже не могли разорвать наших сладких объятий. В восторге от произошедшего, Надя смотрела на меня ярким, синим, слегка косящим взглядом, и потянула меня за руку в зеленую глубину парка, чтобы повторить пройденное. А по пути домой дала мне адрес квартиры, в которой она будет ждать меня завтра, да пораньше, чтобы успеть нацеловаться до открытия книжного магазина.

В тот вечер я написал стихи, которые включаю почти в каждый свой сборник.

— Дорогая, третий лишний,

Тень качнулась за окном!

— Успокойся, это вишня,

Вишня в окна бьет крылом.

— Дорогая, кашель мужа,

И тяжелые шаги!

— Успокойся, муж на службе,

Он не носит сапоги.

— Дорогая, кто-то дверью

Скрипнул, я разут, раздет!

— Успокойся, это ветром,

Тихим ветром куст задет.

Расстались мы по моей дремучей дури. После очередной ссоры с женой я заночевал у знакомой женщины и утром рассказал об этом Наде. И сразу же пожалел об этом. Лицо ее из сияющего розового превратилось в сахарную голову с неприятным синюшным оттенком. Сверкнув слезинкой в глазу, она отвернулась и никогда больше даже не здоровалась со мной. Она не умела прощать измены, хотя изменила мужу с завидной легкостью и уверенностью, что так все и должно быть. В тот же день она уволилась с работы, чтобы не стеснять меня, когда я буду заходить в магазин за книгами. Года два спустя, по делам редакции, я зашел в одну из строительных контор, и в приемной начальника УНР увидел Надю. Она была все так же мила, только заметно располнела, и в глазах не было прежней сногсшибательной задоринки. Она кивнула мне головой, как кивала всем входящим в приемную посетителям, и хотя я сразу же воспылал желанием объясниться с ней, сказать, что ничего такого у нас с той женщиной не было, на мою улыбку Надя не среагировала. А когда начальник по телефону попросил Надю принести две чашечки чая, он скользнул по ее фигуре таким воспаленным взглядом, что я все понял. С этим человеком ее связывало нечто большее, чем совместная работа по строительству жилья в городе Комсомольске. Уходя, я сказал ей: «дура», но даже сейчас, когда пишу эти заметки, чувствую острую колючку в сердце и боль по навсегда утраченному счастью. Иногда колючка превращается в вибратор, от которого мелкой дрожью бьется мое тело, разрушая жизненно важные органы и приводя в беспорядок душу. Я пью настой мелиссы, но сердце только посмеивается в ответ: не в том источнике воду черпаешь, парень! Тогда я сажусь за стол, и, выпуская желчь, тру шариковой ручкой по чистому листу бумаги, пока паста не очнется от затянувшейся спячки в моем кармане. Первое слово я пишу чисто автоматически:

Затертые слова, когда ты взаперти,

Рождаются на свет, они тебе помогут

Вернутся в отчий дом в конце пути,

Без права на счастливую дорогу.

Чем больше мы вычеркиваем слов

Из льющегося паводком потока,

Тем мы бедней, а жизнь среди ослов

У мудрых обрывается до срока.

Последние две строки вызывают у меня чувство отвращения. Ведь я никогда не считал себя умнее других, так же, как не считал ослами окружающих меня людей. Наоборот, я немного завидовал удачливым бизнесменам, таскающим за собой блистательно красивых женщин. Завидовал не их богатству, а их наглости и бесцеремонности в общении с незнакомыми женщинами. А я был стыдлив, как только что вылупившееся из сопки солнце. На его милой мордашке проступало чувство смущения, а лучи осторожно нащупывали лазейку в ближайшем к нему облаке. Потом, правда, солнце набиралось наглости, и ему было наплевать, с какой дамой знакомиться. В любом случае, она нужна ему для проявления своей энергетической мощи.

А Надя сидела за столом в строительном вагончике, вписывая в общую тетрадь цифры, из которых вырисовывалась картина застройки нового квартала. Такой я ее и запомнил. Правда, со времени нашего последнего свидания она заметно располнела, но это не мешало ей быть привлекательной.

Теперь она искала возможность отомстить мне за свой уход из наших общих баталий. Она не умела прощать, а я падать перед женщиной на колени.

Уходя, не возвращайся,

Чем бездарнее судьба,

Тем больней крушенье счастья

Для меня и для тебя.

Эти стихи химическим карандашом вписала она на обложку Тиля Уленшпигеля. И хотя пепел Класса стучал в мое сердце, я достойно перенес размолвку с Надей, посвятив ей банальные стихи о иссушающей душу страсти:

Уста потрескались от жажды

Припасть к твоим устам, однажды

Такое испытав, навек

К тебе я прикипел душою,

Но я всего лишь человек —

Обида кажется смешною,

А жизнь — летящею сквозь смех.

Дурацкие стихи, но на лучшие у меня не хватило таланта. Надя выбросила листок с моими стихами в распахнутое по случаю жаркой погоды окно. Листок несколько секунд висел в воздухе, потом начал медленно оседать, раскачиваясь из стороны в сторону. Так падают, покинув свой причал, большие тополиные листья. А стихов для Нади и о Наде я больше не писал, потому, что каждый раз воспоминание о ней превращало мое сердце в энергично действующий вибратор. А с этакой штуковиной, сами понимаете, долго не протянешь. А лет через пятнадцать Надя нашлась, не сама Надя, а ее очередной любовник, поэт, Сергей Морозов. Мы познакомились с ним в автобусе, по дороге из Комсомольск в Хабаровск. Он ехал улаживать свои инвалидные дела, жаловался на бессердечных столоначальников, на редакторов газет, которые отказываются печатать его вполне приличные стихи.

— Я для возлюбленной своей написал целый цикл вполне современных, оригинальных стихов и что вы думаете? Ставят рекламу о пропаже собачки, а стихи не ставят. Даже за наличные.

Мне было смешно и грустно. Глядя на Морозова, я думал, что человек с таким лицом ничего путного написать не может. Всю дорогу он сосал пиво, бутылку за бутылкой, и видимо от пива лицо его было красным, неприятно обрюзгшим, отчего его выпуклые глаза, казались мыльными пузырями на застиранном красном полотнище. Он попытался читать стихи во время движения автобуса, но в салоне горланили американские терминаторы, лязгало железо, о которое разбивались слова и рифмы. Стихи Морозова я услышал на Маяке, во время получасовой остановки. Он читал их с тетради, из которой выпало несколько фотографий, а на одной из них — Морозов с Надей, заметно постаревшей, но с душещипательной ухмылкой и… как там у Бориса Васильева: «Ее глаза немножечко косили, нет, нет, меня косили, как траву». При взгляде на фотографию у меня заныло сердце и сплющилось лицо, что не ускользнуло от Морозова.

— Вы что, знакомы с моей мадамой? Хотите, я прочту стихи о ней, со всеми ее бабьими прибабахами?

Я не сказал ни да, ни нет, но фотографию вернул только после того, как он закончил читать стихи. Думаю, что Надежда, как любовница, заслуживала большего. Хотя, кто знает, возможно, время охладило ее пыл, и пламя ударившее мне в лицо через годы, давно иссякло. Так ли это, я не узнал даже из стихов, которые, на мой взгляд, были перенасыщены совершенно ненужными здесь железками, в виде замков и засовов.

В берендеевы трущобы

Ты меня тащила, чтобы

Или парнем высшей пробы

Меня сделать или псом,

Чтобы я под кличкой Бобик

Дверью стал в твоей утробе,

Закрывал ее до гроба

Длинным носом на засов.

Ты и так меня и этак,

Под зонтом из пышных веток,

Как героя пятилеток

На почетный труд звала.

Это было прошлым летом,

Я дрожал под лунным светом,

Ты смеялась и при этом

Раздевалась догола.

Стал замком я и засовом,

Шмыгал бодро и толково,

Но вчера ты псу другому

Ключ вручила от замка,

Стали два засова дружно,

В виде пса и в виде мужа

Согревать тебя от стужи,

Под присмотром потолка.

Делать дело два засова

Не могли без потасовок,

Ключ утратив, одним словом,

От заветного замка,

Я шныряю по сараям,

Как голодная борзая,

Над засовом, не слезая,

Прыгаю до потолка.

Мне стихи не понравились, особенно эти прыгания до потолка. Колючее чувство ревности обжигало грудь. О Наде и так мерзко! Вполне возможно, что, имея мужа, она завела любовника, такое с ней случалось и прежде. Но нельзя же писать о любимой женщине в столь нелицеприятных красках. Я тоже писал Наде стихи, но я писал о женщине, а не о засовах в доме. Сергей читал еще что-то, но у меня от его стихов разболелись зубы, и я попросил Морозова прочесть что-нибудь, без бряцания серпом и молотом, где серпом была Надя, а Сергей молотом, отбивающим у Нади всякое желание «косить мужчин своей дурной косинкой». У Морозова было странное представление о женщине: она открывалась ему то в виде кузнечного цеха, то — дома с замками и засовами, то сенокосилкой, наматывающей на свои ножи нервы влюбленных в нее мужчин. Я бы не рекомендовал женщинам связываться с поэтами: эти твари могут превратить любовницу в товар или в натурщицу, из которой они будут лепить все, что угодно, только не натуру. Поэтому, я облегченно вздохнул, когда водитель вышел из шашлычной и сел за руль. От Маяка до Хабаровска мы ехали молча. Морозов шмыгал носом, явно недовольный моим невниманием к его творчеству. Пива, правда, больше не пил, но зато через каждую минуту присасывался к бутылке подслащенного «Колокольчика» и я не мог понять, как он может лизать эту мерзость. Вышли мы на «Большой». Из багажного отсека Морозов вытащил вместительный чемодан. «Может, пивка попьем?» — спросил, кивая в сторону киоска с пивом и жареными курами. Я отказался, а не уходил только потому, что еще раз хотел взглянуть на фотографию Надежды.

— Я вам оставлю тетрадь, если телефон дадите, — предложил Морозов.

Я назвал номер своего телефона, он отдал мне тетрадь с вложенными в нее фотографиями. При этом мы старались не смотреть друг другу в глаза. Дураку ясно, что я был неравнодушен к ЕГО Наде, так же как он к МОЕЙ. Но смотреть на фотографию, на которой была запечатлена Надя со своим любовником, мне было не совсем приятно. Что касается стихов, их в тетради было немного. Одно выпадало из ряда металлической лирики и я его на всякий случай записал:

Утонул бы, да не тонется.

Стонет ветер в складках ржи.

Пробирается бессонница

С поля ржи на этажи.

Пароход девятипалубный

Среди лодок в три окна

Натыкается на надолбы

Перестроечного дна.

Отключили отопление,

Электричество сожгли,

За сто лет до потепления

Заморозив этажи.

У лодчонок окна плотные,

Хохолки на голове,

Машут ставенки походные

Будто весла по воде.

Метафора внутри метафоры, девятиэтажка в селе среди старых изб — трагедия времени или кризис ума у заказчиков. Возвращая Морозову тетрадь, я поинтересовался, откуда он сам и как среди горы металлолома оказалось это замечательное стихотворение.

— Приехал к матери в село, вот и оказалось. Я ведь вроде как для себя пишу, вскочит строка на язык, вот и пережевываю тему, пока что-нибудь не вылупится. У меня ведь работа такая, контрабандой икру в Хабаровск вожу. Иначе теперь в деревне не выжить. А в дороге, когда нет денег на пиво, сочиняю стишки. Меня так и подмывало спросить, каким чудом деревенский парень познакомился с Надей. Но не спросил. Стихи Морозова были слишком влажны и мои светлые чувства к Надежде не только потускнели от них, но даже покрылись кое-где ржавчиной. Мы с Морозовым пожали друг другу руки и разошлись. Когда он сел в автобус в мое сердце вползла грусть, и как я не пытался втоптать ее ногами в грязь, у меня ничего не получилось. Все-таки в былом нашем было слишком много светлого.