06. Я хижину сплету из парадоксов
Диму Доброму (Дмитрию Васильевичу Дерибасу) в августе 2004-го стукнуло восемьдесят два. При социализме он был номенклатурным работником.
— До ладьи я не дотянул, чтобы ходить по прямой, а ход конем требовал определенной изворотливости. Особенно если до этого ты двадцать лет протрубил в органах НКВД.
Предлагая мне компьютерный вариант сборника своих стихов, он предупредил, что Дим Добрый — псевдоним, которым он вынужден подписываться, поскольку светиться ему пока рано.
Книжица была украшена компьютерными набойками: пылающие свечи, парящая в небе птица, женский профиль в гриве волос. Проставлен был даже тираж — 10 экз.
Не густо, конечно, но судить о тираже можно только оценив написанное. А Дим Добрый писал весьма любопытные стишки.
Какого черта мы клянемся Черным.
Он за чертой, перечеркнувшей нас.
Товарищ Черный был большой ученый,
Но от позора Партию не спас.
Не успел Дим дочитать строфу, как в голове всплыла строка «Товарищ Сталин, вы большой ученый, а я простой советский заключенный…» Но я не стал уличать поэта в плагиате. Меня интересовал вопрос, мог ли товарищ Черный спасти Партию от позора.
— А что, у Черного была такая возможность? — спросил я, глядя на Дима с легкой иронией, ни во что уже не верящего человека.
— У каждого из нас была такая возможность, — несколько, на мой взгляд, резковато заявил Дим. — Но никто из нас не был обучен заранее продумывать очередной свой шаг. В том числе и Черный.
Причалили, а дальше что?
За кочкой чавкает болото.
Свои ошибки мы учтем,
Но не сейчас, сейчас начнем
Болото украшать почетом
И осушать его плечом.
Я привык в любом стихотворении искать подводные течения, так называемый второй план. Налетели на кочку, плюхнулись в болото американской демократии и радуемся, что во время плюха потеряли убитыми и ранеными несколько миллионов человек. В основном лучших представителей рабочего класса. Они кончали жизнь суицидом, не умея перенести унижения безработицей. Но особенно мне понравилась последняя строка: «И осушать его плечом». А чем же иначе. В шахте сошедшие с рельсов вагоны мы ставили или «лимонкой» (задницей) или плечом: эй, ухнем! Так что Дим точно определил наши усилия в вытаскивании страны из болота.
Болоту слава и почет,
В нем ночью квакают лягушки,
А днем их ставят на учет,
Чтоб выявить процент усушки
Когда пожрать нам припечет.
Процент усушки выброшенных из жизни людей был слишком высок. Новейшая история об этом умалчивает, и будет умалчивать еще долго, пока очередная фигура на шахматной доске не рискнет пойти против правил. Как это случилось в Украине или в Грузии. Кстати, об Украине. Украинские националисты терпеть не могут президента Белоруссии Лукашенко, только за то, что он постоянно заигрывает с Россией. Но никто даже не пытается сравнить уровень жизни в Украине и Белоруссии. Лукашенко политик, едва ли когда-нибудь он пойдет на сближение с Россией, но политика объединения приносит неплохие дивиденты. При этом в Белоруссии Белоруссии больше, чем Украины в Украине. Но зато сколько крика.
Не съели Кука, так съедим,
Так Дума думает, а Куку
Щекочет нос шашлычный дым,
Пока правительство на гриль
Спускает русскую науку.
Наука, пущенная на шашлыки. Доходное место для азиатов и кавказцев. Дим оперирует едва ощутимыми ассоциациями. Казалось бы: причем тут Кук? Едва ли эта фигура сегодня олицетворяет капиталистический мир, на который, якобы, точит зубы государственная Дума. Она ищет повод, дабы облобызать ему зад. На всякий случай. Эти оранжевые революции оказывают дурное влияние на народ, поэтому не исключена возможность бегства под крылышко Кука. Честно сказать, стихи Дима вызывают у меня двойственное чувство. Даже стихи о Черном. Он был не той фигурой, которая могла в то время вырвать власть из рук короля, и спасти честь Партии.
О политике теперь пишут все, кому не лень, а бывшему партийному функционеру сам бог велел:
Сплетаем паутину
На несколько персон,
Подкладываем мину
Под стариков и псов.
Всех пауков по пальцам
Мы можем перечесть,
Зато полно страдальцев,
Которых нужно съесть.
Намек ясен. Пауки — чиновники, которые подвяливают в расставленной паутине миллионы обездоленных людей. Чем быстрее пауки их съедят, тем больше нефтедолларов осядет в их кубышках. Все правильно, но что-то тут не так. В душе остается ощущение дискомфорта. Зачем бить в лоб, если можно прикоснуться к сердцу, причем, не рукой, а сорвавшимся с губ дыханием.
Я не бегу за теми, кто увлекся,
Сплетая кокон из жемчужин дня,
Я хижину сплету из парадоксов,
Тогда вы не узнаете меня.
Я буду разным, образным и плоским,
Я буду злым и добрым, каждый шаг
Сопровождаться будет отголоском
Добра и зла в душе, а не в ушах.
Хижина в которой человек всегда остается человеком со всеми его природными инстинктами и духовными приобретениями. Не всегда эти человеческие качества можно примирить, но примерять их к себе должен каждый. Быть добрым и злым не значит плакать над убитым. Проявление зла, как, впрочем, и добра, к хорошему не приводит. И то и другое должно быть сориентировано на совесть, которую можно рассматривать как всем известную человеческую порядочность. «Я буду разным, образным и плоским…» Быть образным и плоским, значит, быть не выше других, не порхать мотыльком на воображаемых крыльях успеха. Не знаю, возможно ли, в этом случае достичь успеха в том же поэтическом творчестве. Именно придуманный успех заставляет поэта искать новые пути в творчестве. Иногда это удается и Диму.
Я утром выбираюсь из могилы,
Отряхивая комья мокрой глины,
Она пока не все во мне убила
Ни в чем пока меня не убедила.
Мне трудно разогнуть мои колени,
Избавиться от боли в пояснице,
Еще трудней избавиться от лени,
От тяжести лежащей на ресницах.
Я падаю от головокруженья,
Я тошноту водою заливаю,
Но к жизни я питаю уваженье
И постепенно все же оживаю.
Не знаю как кому, но мне эти стихи напоминают собственное воскрешение из мертвых. Особенно в задымленном городе, когда все тело протестует против окружающей его среды, а сон похож на обморок. Проснувшись, думаешь, как это герой Юрия Олеши по утрам мог петь в сортире. Тут не то, что петь, рта раскрыть не можешь, чтобы всунуть в него горлышко бутылки с байкальской водой, набранной из соседнего болотца. Я считаю, что подлинная поэзия рождается только в минуты перехода человека из мира мертвых в мир живых.
С большим трудом добрался до пера,
Раскрыл тетрадь, и записал две строчки:
И все-таки я выбрался из точки
Вчера на мне поставленной. Ура!
Я детям в тягость, старческий маразм —
Мои стихи, я в тягость старым девам,
Которых я обхаживал не раз,
Если не телом, то хотя б напевом.
И все-таки до ручки я дополз,
Я с гордостью записываю строчки.
О том, как больно взламывает мозг
Густая кровь, как разрывает почки.
Кто-то скажет: натурализм чистой воды. Но если человек в восемьдесят лет пишет такие стихи, как не поклониться этому человеку. Старческий ли это маразм — описывать медленное, но неотвратимое угасание организма. На мой взгляд — это подвиг, и я с душевным трепетом держу в руках тоненькую книжицу со стихами Дима Доброго.
Я Добрый. Я — яблочный сок.
Безжалостно выжатый временем,
Куда как приятней кусок
Плода разжевать вместе с семенем.
И зубы ликуют и рот,
И сам я дрожу от волнения,
Жуя замечательный плод
Евангельского совокупления.
Ну, и охальник вы, Дим Батькович, думаю я, несколько раз перечитывая понравившиеся стихи. И не просто понравившиеся. Я чувствую вкус яблока во рту, вдыхаю его аромат в квартире, под завязку набитой ароматами женской парфюмерии. «И зубы ликуют и рот…». Как это точно, я не просто представляю себе яблоко, я жую его, как жевал Адам, в процессе жевания открывая для себя все прелести обнаженного тела Евы. Стихи о яблоке возбуждают плотские желания. Я не люблю соки, и не просто не люблю — не пью их. Но на протяжении всей моей жизни меня преследует желание съесть яблоко. Даже когда я его ем, даже когда бросаю в рот кислые даже в спелости дальневосточные полудикие плоды.
Войну Дим начинал рядовым, в Берлин вошел пехотным капитаном. Так и не сосчитал, чего на нем было больше — наград или ранений. Смерти мгновенной он не искал:
— Лучше корчиться от боли, чем тупо смотреть в небо из заваленной трупами воронки. Так я говорил своим солдатам. Сквозные — залечивал в медсанбате, с ними и в атаку ходил. Чтобы ребятам легче было. В сущности пацан: ни кола ни двора, ни любимой в перспективе. Скажу честно, была уверенность, что домой вернусь живым.
Когда в меня, идущего в атаку,
Прицельно бил немецкий автоматчик,
Я падать не хотел на землю прахом,
Как ловелас, от смерти я левачил.
Нырял под пули, изгибался в беге,
Я заходил к ним в тыл, я был стратегом,
Обидно, что не оседлал снаряда,
Чтоб хохотала рота до упада.
Меня стеной в Берлине придавило,
Но придавило вместе с немкой рыжей,
И так она мне улыбалась мило,
Как могут улыбаться лишь в Париже.
Когда нас погрузили в эшелоны,
Я втайне недолюбливал Победу.
Я капитаном был, теперь я — школьник,
В девятый класс я в эшелоне еду.
Учительница плакала, увидев
Меня при всех регалиях в мундире,
И я свою войну возненавидел
Над похоронками в ее квартире.
Никто из одноклассников с Победой,
Кроме меня, в поселок не вернулся,
И получалось так, что я их предал,
Войну считая лучшей из экскурсий.
Не дай мне бог прожить все двадцать жизней,
Которые тогда не состоялись,
Ведь я давно, когда раздастся выстрел,
От выпущенных пуль не уклоняюсь.
Вначале мне показалось, что это стихотворение выпадает из творческого репертуара Дима Доброго, но позже, перечитывая его стихи, как поздние, так и ранние, я понял, что разнообразен Дим в своей цельности, что за восемьдесят лет он ничуть не изменился, так и остался мальчишкой, играющим в прятки с пулями.
Киллер, не стреляй из-за угла,
Не позорь российского народа.
Поимей хоть маленькую гордость,
За какие, объясни, дела
Выбил ты меня из хоровода.
Я тебе на ногу наступил,
Или на жену взглянул чужую.
Объясни, за что меня убил,
Угодив какому-то буржую.
Разве не обидно мне лежать,
Когда ты с девчатами пируешь.
Киллер, если будешь громко ржать
Выстрела однажды не учуешь.
Мы теперь с тобой лежим рядком.
Мой убийца, что-то ты печален,
Как мы в положении таком
На расправу к Господу причалим?
Я не знаю, будет ли Господь
Приглашать свидетелей по делу
Или сам осмотрит нашу плоть
Чтоб увидеть красное на белом.
Я тебя не выдам, не грусти.
Жить в раю мне будет скучновато.
За убийство я тебя простил,
А за выстрел в спину — трудновато.
Придирчивый критик найдет в стихах Дима массу погрешностей. Они чувствуются при чтении, но Дим и не претендует на звание мастера. Как, будучи чекистом, не претендовал на звание Бога.
— Вы отправляли людей на расстрел?
Я думал, что мой вопрос, вызовет замешательство, но Дим ответил на него чуть дрогнувшей в спае губ улыбкой. Он выжидал паузу, как бы мстя мне за мою неучтивость. Ведь он только намекнул мне, что работал в НКВД, а я — рад стараться, учинил допрос с пристрастием.
— А вам приходилось?
Отвечать вопросом на вопрос с его стороны было неблагоразумно. Если дети отвечают за проступки отцов, я виновен не в одном десятке смертей: ведь мой отец четыре года воевал в армии Буденного. Но отец убивал тех, кто пытался убить его. Он не вытаскивал людей из квартир, чтобы провести допрос с пристрастием.
Дим был опытным психологом, он читал мои мысли.
— А вы уверены, что вашему отцу не приходилось стаскивать заспанных людей с постели и ставить к стенке. Мать рассказывала мне, как ее изнасиловали революционные солдаты, как убили вступившегося за нее отца. Поэтому, я не испытывал жалости к красным командирам, у которых, в отличие от меня, были усы в табаке и губы в масле. Тебя угнетает то, что происходит в стране сегодня. Что вчерашние партийные работники строят себе замки, не понять на какие средства. Подобные замки строили себе высшие чины НКВД. Мой непосредственный начальник жил в доме зажиточного крестьянина, которого с семьей выселил на соловки. У него был огромный сад за плотным каменным забором, свора собак и молоденькая служанка. Я радовался, когда его приговорили к расстрелу, потому, что эта служанка была моей сестрой. Он сам ее брюхатил, и сам делал ей аборты. И не только ей.
Что меня особенно удивило: рассказывая страшные вещи, Дим даже не пытался стереть с лица ухмылку.
В тридцатые годы голота мстила зажиточным крестьянам за их не всегда гуманные проделки. Думаете, кулаки не таскали на сеновал девчонок из бедных семей. Всякое было. Помню, прибежал ко мне однажды лейтенант Головко. Дело было в сорок девятом. Докладывает: некто Павел Цуканов участвовал в разграблении вагона с мукой. И якобы Цуканов собственноручно разоружил охранника… В общем нагородил мне Головко фактов с три короба. Взяли мы Цуканова, обыскали дом. Никаких следов муки не обнаружили. Но сигнал поступил, значит, надо довести дело до конца. Пытали с пристрастием, пока он сам себя не порешил. А потом Головко по пьяни сболтнул, что Павку подставил, надеясь таким образом попользоваться его женой. На допросе Головко нагородил такого, что его убрали без суда и следствия.
Сегодня подростки убивают, кого ни попадя, а что говорить о людях, которые в гражданскую только тем и занимались, что рубили друг дружке головы.
Дим не оправдывался, да я и не осуждал его. Я и вопрос о его причастности к расстрелам задал только потому, что наткнулся в тетради на показавшееся мне странным стихотворение.
—Не убий, — кричали звонко
В жертву богу принося
Беззащитного ягненка,
Молодого поросенка,
И отличного гуся.
—Революция требовала жертвоприношений, не менее чем экономические преобразования девяностых. И в том и в другом случае победители руками народа защищали себя от виселицы….
У Дима были острые, замшелые в раковинах уши, заплывающие катарактой глаза, и довольно моложавое для восьмидесяти лет лицо. О таких людях говорят: не выработался, но я-то знаю, что от работы не стареют, если она доставляет человеку радость.
Воскрешая в памяти прошлое я не нахожу в нем чего-нибудь такого, что привело бы меня к покаянию.. Разве что стишок, вспыхнувший в голове после прочтения письма, в котором моя первая любовь сообщила что вышла замуж. В действительности замуж она не вышла, а просто стала трахаться с теми, кто припадал к ее ногам. Надо же ей было как-то получить отдельную комнатку в коммунальной квартире, чтобы не мозолить набожной маме глаза. Письмо я разорвал на клочки и бросил на прочтение акулам, а комментарий по поводу ее письма запомнил на всю жизнь.
Верность — пережиток,
В мене жизни суть.
Как хмельной напиток
Всем доступна будь.
Много лет спустя она сказала мне:
— Ты был моим первым мужчиной, теперь ты можешь стать сто первым, и оценить делает ли полученный опыт женщину лучше.
Теперь я раскаиваюсь, что отказался провести с ней ночь и выяснить чем отличается девственница от проститутки. Но тогда перешагнуть с первого места на сто первое я не смог. Слишком мне все это казалось унизительным. А, согласившись, я бы раскаивался, как раскаиваюсь, что отказался от предложенной близости.
Об это женщине я написал много стихов плохих и разных. И в каких бы смертельных грехах она меня сегодня не обвиняла, свое отношение к ней я выразил в двух строчках:
Что святая только Тая,
Тая — юности родник.
Под старость мужики ей надоели, и она припала к стопам Бога, искренне надеясь, что однажды голубок заберется ей под юбку. Она сожалеет сегодня, что не пришла к Богу раньше, ведь в молодости у нее было чем прельстить всевышнего. Я же, наконец, понял, почему у нас с ней не сложилась жизнь. Не в моем характере барахтаться в похлебке сваренной из различных идеологий, не зная, к какой пристать. Выше любого Бога для меня Человек понимающий, что любая религия — это инструмент его порабощения. Это во времена Птолемея человек мог верить, что земля покоится на трех китах, плавающих в безбрежном океане. А воскрешение Христа сказочка не менее глупая, чем плавающая на трех китах земля. Особенно сегодня, когда человек способен конкурировать с природой в области создания особей, до которых она пока не додумалась.
В августе семьдесят девятого на собрание литобъединения, работавшего при Дворце культуры судостроителей пришла школьница, Аня Короткова — розовощекое дитя с огромными серыми глазами и некрасивой, высоко обнажающей десны улыбкой. Мы собирались в предбаннике библиотеки, читали стихи, отбирая лучшие для заводской многотиражки. Аня стихов не читала, но перед уходом сунула мне в руку свернутую в трубочку тетрадку. С той поры прошло чуть больше четверти века. Читая в вечерней школе стихи я вспомнил стихи Ани Коротковой.
Какие извилисто тонкие линии
На дымном снегу января, на снегу,
В котором вы душу мою утопили,
А я без души вас любить не могу.
Вы черным по белому впишете в завтра
Победу над девочкой любящей вас,
Ведь в вашей любви было больше азарта,
Чем чувства, которое сблизило нас.
Хорошо, что у меня хватило такта не назвать автора этих стихов. Меня от этого удержала внезапная бледность на лице сидящей рядом со мной учительницы. Я рассказал ученикам о девочке, которая принесла мне тетрадку стихов, и исчезла, как будто ее и не было.
После урока мы с Анной Викторовной зашли в учительскую.
— Вы все-таки узнали меня, — сказала она. — Мне до сих пор стыдно за тот вечер в ДК судостроителей. За день до этого меня изнасиловал… нет, скорее уговорил учитель физкультуры. Я была в отчаянье. Сделав свое дело, он выпихнул меня из спортзала, как надоевшую дворняжку. И я пошла к вам с намерением соблазнить какого-нибудь поэта и о обвинить его в изнасиловании. Мой отец тогда служил в милиции, и ему ничего не стоило завести на вас уголовное дело. Я долго выбирала, за кого из вас выйти замуж, но так и не выбрала. А меня в ту ночь изнасиловал сослуживец отца, забежавший сообщить мне, что отца увезли в больницу с приступом аппендицита. Мне этот лейтенантик не нравился, но я вынуждена была выйти за него замуж Первый ребенок у меня от учителя спортсмена. Сейчас он в Москве. Чем промышляет, не знаю, а дочь живет с нами и, к моему большому неудовольствию, тоже пишет стихи. Узнав, что вы будете у нас выступать, она попросила меня передать вам стихи. И учительница подала мне тетрадь в коленкоровой обложке, с первого до последнего листа исписанную рифмованными строчками.
Стихи Светланы, Аниной дочки, я прочел только на следующее утро. Тетрадку, как всегда открыл наобум, с середины.
Торчат, куда ни глянь загадочные типы,
Тот волосат, а этот лыс, как пень.
Бежим мой верный пес, пока не влипли
В какую-нибудь злую хренотень.
Я произвожу записанные в тетрадку стихи почти дословно. В последней строке более менее облагородил завершающее слово всего четверостишия. Практически в каждом четверостишии юной поэтессы присутствовали слова из ненормативной лексики. Встречались откровенно вульгарные, но были и довольно милые создания.
Попав на дикий пляж, увидев столько сразу
Обвисших и призывно распаленных,
Я от восторга потеряла разум,
Отвешивала каждому поклоны,
Лишившись чувства самообороны.
Я откопал в своих архивах залежавшуюся без движения тетрадку со стихами Анны, которые не произвели на меня впечатления, полученного при чтении стихов ее дочери. С душевным волнением, вызванным, как я понимаю, эротическими стихами Светланы, я открыл тетрадь ее матери.
Пытался, но не смог..., чтоб парня поддержать
Я призвала на помощь проститутку.
Едва она вошла, мой парень стал дрожать
И выйти предложил мне на минутку.
Я вышла, я искала что-нибудь
Такое, чтоб разрушить их соитье,
Не понимая, как смогла я выйти,
Когда мой парень целовал ей грудь.
По накалу стихи матери и дочери мало чем отличались, хотя лично у меня откровения Светланы вызывали чувства далеко не эротические. Но, боже мой, как же близки по духу были мама с дочкой. Если, конечно, стихи в коленкоровой тетради не были продолжением стихов, вписанных четверть века назад в ученическую. После прочтения последнего стиха у меня возникла мысль, что все эти стихи написаны одним человеком, а именно, Анной Коротковой. А ее дочь Светлана тут совершенно не причем. Причем некоторые строчки в новых стихах и в стихах двадцатилетней давности повторялись.
На каблучке моя нога поет о страсти,
К ней мужики глазами припадают,
Но кроме ног имею я в запасе,
Деталь любви, которую скрываю.
У Анны вместо «Но кроме…», было «Но между…». Я же, как редактор, выбрал первое, которое дает мужчине право выбора межу губами, грудью, животом и т.д.
Приведенное выше четверостишье я нашел в старой тетради Анны. В коленкоровой тетради Светланы набрел на нечто подобное.
Пружинистой походкой привлекаю
Глаза мужчин к моим изящным ножкам,
Я между ножек кое-что скрываю,
Но скрытое открыть не так уж сложно,
На это я в пути и уповаю.
Чего в этих стихах больше? Сексуальности или коммерции? Мне захотелось позвонить Анне и попытаться найти ответ на поставленный в стихах вопрос. А главное, уточнить, чьи же все-таки это стихи, ее или дочери? Я набрал номер ее телефона, но, не дождавшись вызова, положил трубку на рычажки. Все равно не отважусь спросить, — решил я. Ведь это было бы все равно, что предложить ей свои услуги.
Я женщина с воображеньем, ночью
Я гордый разум напрочь отключаю,
А без него настолько я порочна,
Что в каждом мужике души не чаю.
Звоню к соседу, пока спит жена
Прошу сорвать с меня дурную ношу,
Но он, не выпив страсть мою до дна,
Бежит к жене, примерный и хороший,
А я опять мечусь во сне одна.
Когда неделю спустя на свидание ко мне пришла Светлана, я предложил ей прочесть юношеские стихи ее матери. Я наблюдал за девушкой со стороны, причем не заметил ни каких изменений в выражении ее лица.
— Со многими стихами я знакома, — закрыв тетрадь, ответила Светлана. — Мне было десять, когда я среди бумаг нашла стихи мамы. По сути дела, взявшись за перо, я развивала ее тему. Мне в ту пору было четырнадцать, и сам процесс писания эротических стихов доставлял мне большое удовольствие. Иногда эта процедура доводила меня до оргазма. Что, впрочем, и помогло мне избежать раннего замужества. Не нашлось и мужчины, которому я согласилась бы подарить свою девственность.
Я открыл тетрадь, и, полистав, нашел одно из стихотворений на заданную тему, которое начиналось такими строчками.
Мне девственность не то чтобы обуза,
Но и не материнское крыло.
Она меня доводят до конфуза —
Что хлынет в шлюзы, то-то и оно…
— Страшитесь заразной болезни?
— Скорее, родить идиота.
Итак, я выяснил, что мама это мама, а доча — доча. Кто из них пишет лучше, судить не мне. Женская эротика более откровенная чем мужская, хотя не всякая женщина решается над своими эротическими стихами подписаться полным именем. Мы до сих пор не знаем, кто такая Галина К. кроме стихов написавшая поэму «Граф Загулин», эпиграфом к которой она взяли стихи А. Пушкина.
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Дворовой девке так заправил,
Что дворник вытащить не мог.
Но и сама Галина К, обладает не менее завидным талантом описывать графские оргии.
Девки прыгают в постелю
Графу змея шевелят,
А жена плывет — поспела,
Брызги в стороны летят.
Скажу честно, мне эротические изыски Галины К., изданные Московским издательством «КОЛОКОЛ—ПРЕСС» кажутся на голову ниже стихотворных миниатюр наших дальневосточных поэтесс. По крайней мере в свои миниатюры они вкладывают не только свое душевное волнение, раскрывают не только психологию подростка, но и сдабривают свое творчество изрядной долей юмора.
Папа к маме охладел, возможно
Не хватает зелени в меню,
Зато мама смотрит на прохожих
Мужиков с намеком: всем даю…
Ну, а те, предвидя бег галопом,
Улыбаться маме не спешат.
В мире, как показывает опыт,
Мужики от женщин ждут деньжат.
Не думаю, что, будучи девственницей, Светлана точно определила характерную особенность ловеласов, клюющих на откровенные выпады одиноких, жаждущих любви женщин. Возможно, своим опытом с ней иногда делится мама. А почему бы и нет, если они делятся друг с другом своими поэтическими находками. Хотел сказать — открытиями, но, боюсь, что многие читатели меня не поймут. Особенно женщины, считающие писание эротических стишков занятием чисто мужским. Сегодня эротикой чаще балуются женщины, как в стихах, так и в прозе. Не случайно многотомная «Эммануэль» написана женщиной.
Тетрадку Анны я отдал Светлане. Сегодня у меня скопилось столько рукописей поэтов хороших и разных, что за неимением времени, многие авторы так и останутся непрочитанными. Особенно те, которые присылают рукописные творения, разобраться в почерке которых могут только опытные криминалисты.
Мы договорились, что Светлана изредка будет знакомить меня со своим творчеством.
— Насчет мамы ничего сказать не могу. Ей попался словарь ненормативных слов русского языка, и она упражняется в написании стихов, с которыми надеется переплюнуть творчество Баркова. Хотя, на мой взгляд, сделать это не под силу самому расталантливому матершиннику.
Прошло уже более полугода, а вестей от Светланы не поступало. Мне почему-то кажется, что в очередной раз она явится ко мне с тетрадкой вполне приличных стихов, без вульгаризмов, но с ярким отражением женской психологии.
Есть не могу, сжимают судороги
Низ живота, спать не могу,
Такого счастья на досуге
Не пожелаю и врагу.
Я попал в окруженье символов тьмы. Скрытые масками лица солдат безобразно черны, сквозь прорези в масках тускло мерцают жаждущие крови глаза. Маски обложили меня плотным кольцом, которое постепенно сжимается, а я пока не придумал, как противостоять этой силе. Самое страшное в мире явление — люди, прячущие лица под черными забралами. Это — символы тьмы. Они бояться встречаться лицом к лицу со своими идейными противниками. Они — трусы, прячущиеся под юбку, не родной матери, и даже не Родине, — под юбки захлебывающихся стойловым пойлом казнокрадов.
Вместо дырки от бублика жизнь подарила Вячеславу Кузнецову дырку в черепе и теперь бывший инженер судостроительного завода, по принципу алгебраических задачек, сочиняет стихи о надоевшем. Именно о надоевшем, а не наболевшем, боль не отплясывает в его груди африканскую румбу, она нивелирована сознанием собственной правоты.
Стукнули по голове,
Закопали под осиной,
След оставив на траве
Далеко не страусиный.
С пугачом на Пугача
Не такой я был рисковый,
Сбросив землю сгоряча,
Оказался под коровой.
Напоила молоком,
Облизала языком
Дырку в черепе, которую мне
Проломили молотком.
Читая эту насыщенную информацией оду, Вячеслав Кузнецов даже всплакнул от обиды.
Когда он выложил историю своего погребения участковому инспектору, тот ничего другого не придумал, как отправить жалобщика в дурдом. Это с пробоиной-то в голове! Хорошо еще, что врачи были в своем уме, отвезли пострадавшего в травматологию.
Ночь была черна, но чина
Чинарева не черней,
Он бичей, как научили,
В землю прятал, как червей.
Стол Мильтона в виде трона,
А фуражка как корона,
Коронованный злодей
Червю скармливал людей.
Оказывается черепная коробка защищает наш мозг от космических излучений, которые являются ничем иным, как ритмическими символами жизни. Освобожденный от костной защиты мозг Кузнецова, отвечал на космические импульсы не совсем привычными для нас стихами.
Люди будьте бдительны,
В споре — с небожителями
Будьте убедительны,
Более того
Каяться под пытками
Надо не агитками —
А пинать молитвами
Бога своего.
С завода Кузнецова уволили, не сделав записи в трудовой книжке. При дележке пирога его рот посчитали лишним, хотя первый камень в фундамент завода закладывал дед Вячеслава, Евгений Петрович. Под руководством Кузнецова старшего осваивались первые заказы, последние — строил отец Вячеслава. Степан Евгеньевич, не последнюю скрипку в трудовом хоре играл и сам Вячеслав. Прибрали завод к рукам люди пришлые, бывшие уголовники, побратавшиеся с комитетчиками и прочим номенклатурным хламом. У них оказалось более всего ваучеров, скупленных по трояку за штуку и людей, не представляющих что им делать с этими бумажками.
Слушая историю крушения трудовой династии Кузнецовых, я готов был пойти на штурм Кремля, под известную с детства песенку моего революционного родителя:
Как по камешку, по кирпичику
Растащили мы этот завод.
Любой политический переворот поддерживают в первую очередь люди лишенные чувства Родины, космополиты, вьющие гнезда там, где их сытнее накормили. Честные люди не успели сообразить, что произошло, как все их достояние оказалось в руках воровских кланов.
Был завод, и нет завода,
Люди мрут от нищеты,
Но их смерть еще не повод,
Чтоб одумались скоты.
— Вам не к лицу ругаться, — говорю я Кузнецову. — Во всем, что произошло, виноваты мы сами. Слишком доверчивыми были, надеясь на обещанные свободы.
На лице поэта играет раздражающая меня ухмылка. Дырка от бублика, куда ни шло, но с дыркою в голове человек не жилец на этом свете. Тем более в условиях бандитской диктатуры.
Мне нездоровится. Боль пульсирует в правом ухе, судороги вцепились клыками в правую ногу и норовят ее откусить вместе с носком и ботинком. А Дьявол сидит за спиной на шаткой скамеечке и лицо его расплывается в идиотской ухмылке. Совсем как лицо Кузнецова. Дьяволу доставляет удовольствие следить за нашей беседой. Он догадывается, шельмец, что я слегка побаиваюсь гостя. У Кузнецова сильные руки и непредсказуемые стихи. Здравомыслящему человеку не придет в голову строить пирамиду на облаке, которое никогда не прольется дождем.
Я упустил мгновенье, звенья
Цепи не соберутся в цепь.
У неба лопнуло терпенье.
Зачем высокому вертеп?
Не женщина, а пирамида.
Два гроба скрытые во мгле.
Я лучше бы ее не видел,
Засиживаясь в глупом виде
На молнии, как на игле.
Кузнецов читает, как гвозди в стены вколачивает. Каждое слово в стихе живет отдельно от других, но в целом они — коллектив, загнанный в замурованное временем пространство.
Питались раками в реке
Девицы с плавниками,
У времени на поводке,
Замшелые, как камни.
Я изнасиловать хотел,
Которая постарше,
Но в ее теле был пробел,
Не тот, что в теле падшем.
Так и Россия, охренев,
В объятьях янки тает,
Хотела б выпустить свой гнев,
Да дырки не хватает.
— Дырки, чтобы ее использовали, как шлюху?
— Ее уже так использовали, что на месте дырки образовалось болото.
Мне не нравится паническое настроение Кузнецова, но я то знаю, что виной всему — дырка в голове. Мне натерпится поскорее избавиться от гостя, и позвонить Податеву: чтобы попытался усмирить возомнившего себя богом проходимца Пугача. Странные мысли лезли мне в голову. Стоило Податеву в начале девяностых уехать, как все его подданные бросились штурмовать преисподнюю, в то время как сам Владимир пытался пробиться к Свету.
Оказывается Кузнецов тоже знал Податева, даже беседовал с ним однажды, но не с глазу на глаз, а в присутствии Пугача, занимавшего тогда должность главнокомандующего вооруженными силами при местном авторитете.
Возомнил себя на зоне
Ловким выкормышем зла,
Не хотел дышать озоном,
Пыль пускал себе в глаза.
Не кому-то угождая —
Самому себе пускал,
А вокруг младенцы ржали,
Те, что Пудель нарожал.
— У вас, как в Библии, Авраам родил Исаака. Иакон родил Иуду, а Иуда — Фареса.
— Курица не птица, баба не человек, — без тени смущения на лице, развивал свое мировоззрение продырявленный молотком мозг вчерашнего пролетария. — Бог для себя создал Землю, на нее он до сих пор напускает кучу всяческих тварей. Для Адама же он придумал плодоносящее тело. Экспериментируй, — сказал, — может, что и получится. Правда, пока все без толку. Иисус пешка, все его нравоучения были известны за сотни тысяч лет до его рождения.
Мне так и не удалось выстроить в памяти логическую цепочку его рассуждений. В своем монологе, Кузнецов зачастую опровергал то, что минуту назад утверждал, как непременную истину. В общем, дырка в голове давала о себе знать. Я запомнил только некоторые куски из его монолога, некоторые даже успел записать.
Если Пугач легко уживается с нечистой совестью, чистая репутация ему не нужна. Тем более, что в России она не нужна даже Президенту. Они ее проглотят так же легко, как проглатывают попавших им под ноги людей.
Многое хотелось бы изменить на Земле, но историческая память заставляет быть объективным. Изменить природу человека практически невозможно. Какими бы святыми писаниями мы не трясли перед его носом, заложенное природой звериное чутье всегда будет преобладать над духовностью. Да и сама духовность — понятие растворимое, если не в водке, так в золоте. Казалось бы несусветная дурь — осознание собственного бессмертия, как и собственного превосходства над другими особями. Добродетель же — только игрушка в руках избалованного ребенка. Она отлетает от нас за ненадобностью, стоит только увидеть впереди вожделенное тело или мешок с долларами. Мы бросаемся на добычу сломя голову, совершенно не задумываясь о последствиях такого броска. Чтобы, ни дай бог, эта новая игрушка не попала в руки соседу.
Для собственного уничтожения человечеству не хватает крыльев. Птицам каким-то образом удается летать не мешая друг другу, не сталкиваться в полете лбами, не цеплять друг дружку крыльями. Дай людям крылья они в первый же день завалят всю планету трупами. Они взлетят одновременно, и никто не уступит дорогу другому. Так и будут разбиваться в полете до тех пор, пока оставшиеся единицы не смогут подняться в небо на общипанных в схватке крыльях.
Сколько себя помню, мне всегда хотелось спать. Спать, спать, спать. Бежал на дачу с тайной надеждой завалиться в постель и хотя бы раз в жизни выспаться. Но стоило голове прикоснуться к подушке, как в мозгах подобно червям начинали копошиться стихотворные строчки, и я хватал ручку, чтобы не дать им погибнуть. Если рядом не было ручки, я вскрывал вену, чтобы окунуть в кровь иглу дикой груши и нацарапать на стене особенно яркую, на мой взгляд, строчку. Которая, как правило, была записана задолго до меня каким-нибудь заштатным поэтом.
Вот что советует Кузнецов современным оракулам от политики:
Вы, прежде чем идти в народ,
Наденьте на мозги презервативы,
Взгляните, сколько умственных уродов
Вы собственным невежеством взрастили.
Стихи сбиты неряшливо, видимо, во время их написания, Кузнецов сидел за столом в шляпе, и космические вихри не промывали ритмической пульсацией его обнаженного мозга. Но стоило ему снять шляпу:
Нас много жаждущих и ждущих,
Всем телом к новой власти льнущих,
Она ведь — баба на сносях,
Попробуйте надрать ей уши,
Хвалебных од не написать,
Она вас тут же и удушит.
Позиция эстета Людмилы Тарвид: если вы не разделяете моих взглядов на православие, значит, вы говно. Истинное учение только то, в основе которого лежит сказка о похождениях Иисуса. Страстное желание Людмилы познакомиться с Владимиром Податевым угасло сразу после того, как я прочитал ей несколько строк из его книги. Именно в его адрес и было брошено приведенное выше не совсем литературное слово.
Говорить о религии, равно говорить о пустоте. Пустоту можно заполнить чем угодно, но она так и останется ничем. Говоря о религии, мы преследуем единственную цель создать видимость того, чего в действительности нет и быть не может. Эстет Тарвид людей делит на две категории: исповедующих православие, которых она называет эстетами, и на инакомыслящее говно. Впрочем, инквизиторы от религии тоже не подбирали выражений, когда сжигали на кострах мыслящий тростник. Власть имущие больше всего страшатся людей мыслящих, которые самим своим присутствием на земле покушаются на награбленные ими богатства. Поэтому и отправляют на костры людей, которые сомневаются в существовании того, чего нет, и не может быть.
Я убежденный сторонник писателя Пьера Лагерквиста, показавшего на опыте Варравы к чему может привести слепая вера в Бога. Ослепленный верой преступник поджигает Рим. Люди, для которых истина в Боге, т.е. в несуществующей пустоте, как правило, служат силам зла. Устремленный к добру человек не станет болтаться по городу с прокламациями, возвещающими о конце Света. Они, как правило, служат не Богу, а целой плеяде враждующих между собой божков, главная цель которых, обустроить себе сносную жизнь за счет прихожан и развесившего уши государства.
— Вы знаете, что скоро Бог сойдет с неба и…
Я не даю женщине договорить:
— Милые дамы, разве вы не в курсе, что я уже сошел.
У женщин округляются рты, а в глазах вспыхивают искорки восторга:
— Уже! Значит, вы тоже верите в Иегову.
Я смеюсь. Женщины не слышат меня, они ослеплены верой в озарившее их чудо.
—Нет, милые женщины, ни в Иегову ни в Христа я не верю. Я верю в реальность вашего прохиндея пресвитера, который за каждую пойманную душу получает вознаграждение от своих заморских покровителей.
Женщины мнут в руках листки с кратким изложением сказки о вечной жизни. Еще год назад они ходили с брошюрами. Чтобы не раздражать вопиющих в пустыне я иногда брал у них эти брошюры и, пройдя несколько шагов, выбрасывал в мусорные урны. Теперь прокламации сократились до небольшого листочка. И это вселяет в мою душу надежду, что в ближайшие годы жадность окончательно разъест души религиозных балаболов, и они перестанут снабжать своих овечек ничего не стоящими прокламациями.
Сектанты на своих сборищах не всегда поют религиозные песни. Иногда под гитару исполняются душевные песни советского периода, тогда заседание секты напоминает комсомольское собрание. Это случается там, где секту возглавляет бывший комсомольский работник. В религиозной команде вчерашнего уголовника звучат его любимые песни:
Пропоем молитву про бутылку,
Про бутылку со святой водой.
Выпьешь ту бутылку, будто по затылку
Крепко примочил тебя святой.
Однажды эту песенку я услышал от учительницы, которая после преподавания в школе, отправлялась на молебен в церковь, где собирались люди, и каждый вечер под гитару распевали зачастую не совсем пристойные песни.
— Татьяна, вы учитель, неужели не понимаете, в какое дерьмо вляпались?
Она была глуха ко всем моим доводам.
— Бог, в отличие от вас, любит молитвы, которые попроще… иногда даже с матерками.
Меня убивают православные игрища, когда вырядившиеся в клоунские одежды мужики таскают по городам и весям останки языческих трупов, вопя при этом о необходимости убрать из Мавзолея и предать земле труп Ленина. Если вы не язычники, какого черта разгуливаете по Руси с мослами своих помешанных на религии чиновников. Я стараюсь обходить храмы стороной, ибо не могу удержаться от смеха, когда батюшка вдалбливает в уши своим овечкам дикую ересь, а если я засмеюсь, верующие, утверждающие, что Бог — это любовь, забросают меня камнями. Или с помощью милиции отправят для выяснения, не превышают ли мои клыки, привычных для православных людей размеров.
Правда, милиционеры пока к инквизиции относятся с опаской.
— Не суйтесь, куда вас не просят.
Потому и не суюсь. Потому и учусь не у православного Лосева, а у ироничного до мозга костей Ницше. А Пушкина люблю за то, что высшей ценностью на земле для него был человек, а не небесное пугало, за спиной которого стоят миллионы религиозных проходимцев.
Молюсь тебе, о, Иисус
Словами сладкими на вкус,
Они и хлеб мне и вода
И даже крылья иногда.
Или такой шедевр современной молитвы из Христианской церкви, живущей на содержании иноземных церквей.
Великомудрый в высшем чине
Бог женщину послал мужчине,
Дал ему будни для труда,
Дал выходные для молитвы,
Дал острый меч ему для битвы,
Для ловли рыбы — невода.
Дальше идет перечень всего, что дал Бог мужчине, причем рассматривается это как неотъемлемая часть всего, что необходимо мужчине для закрепощения женщины, созданной из его ребра. А как же тогда быть со стихами Василия Федорова:
О, женщина, краса земная,
Родня по линии прямой
Той первой, изгнанной из рая,
Ты носишь рай в себе самой.
Религиозный поэт видит в женщине рабыню, которая обязана во всем следовать указаниям мужчины. Не восходит ли все это к Домострою времен Ивана Грозного. Не попахивает ли инквизицией средневековья?
Я сказал поэту, предложившему мне опубликовать его молитвы в одном из номеров «Экумены».
— Во имя одной женщины, которую ты в своих стихах унижаешь до рабыни, я отдам на заклание сотню твоих богов.
И прочел ему выше приведенные стихи Василия Федорова.
— Имея в собственном распоряжении ниспосланный Богом рай в образе любимой женщины, я могу не беспокоиться о загробной жизни. Все, что мне нужно, я имею на земле.
Тогда поэт прочитал мне стихотворение, которое он написал до обретения веры.
Божья мать
в далеком детстве предостерегала
От Интернационала
Тех, кто ближнего не любит,
Бог в грехах его углубит.
Всем любителям поржать
Адских мук не избежать.
Коль в квартире нет иконы,
Значит бесы, без затей
Создают свои законы
Для хозяев и гостей.
Верить, чтобы понимать. Мысль тупиковая, но многих она делает счастливыми. Я уважаю верующих, пока они не посягают на мое неверие. Религия обещает верующим вечную жизнь, но для меня возможность вечной жизни и есть тот самый Ад, которым меня пугают. Мне достаточно того отрезка времени, который заложен в меня генами родителей. О смерти я позаботился сам. В мои шестьдесят пять жизнь мне изрядно поднадоела.
Я — корень зла, я смертен, но на древе
Которое питает корень зла,
Никто так откровенно не умеет
Взглянуть земному дереву в глаза.
Счастлив человек, однажды уверовавший в сказку. Он ежечасно вдыхает в нее жизнь. И сам живет за счет ее живительных потоков. Я же от природы урод, я вижу мир таким каков он есть и знаю, что нет существа в мире, с которым я не могу сразиться. Хотя категорически отвергаю такую возможность. Иногда мне кажется, что, глядя на меня, обитатель морей дельфин, думает: «Неужели это двуногое животное не замечает, что я мудрее его. Что живу в условиях, созданных мне самой природой, никого не стесняя в движениях и не пожирая все, что только может шелестеть и двигаться.
Если же мне предстоит ввязаться в драку, не важно, кто победит, важно, что моя победа или мое поражение зависят только от меня. Мне не нужно читать нагорную проповедь, даже на самом высоком взрыве ненависти. Потому, что в мире нет ничего дороже человеческой жизни. Этому с детства учили меня великие славянские поэты Тарас Шевченко и Александр Пушкин. Дыхание ада я почувствую, если по моей вине в этом мире погибнет хоть одно живое существо.
Если вы хотите узнать, кто я и зачем пришел на эту землю, загляните в мою родословную. Если, конечно. У вас будет такая возможность — найти в куче мусора обрывки уничтоженных революцией фактов. Мой отец ушел от своей родословной в Революцию, лишив меня таким образом духовного наследия предков. Теперь я Никита Ильич Идиотов, Идиотов сын, взявший себе в попутчики Революцию, которая убила меня на одном из железнодорожных полустанков. В ту пору я находился в утробе матери, но холод входящего в тело клинка я ощутил настолько явственно, что запомнил его дыхание на всю жизнь. Память эта была освежена рассказом матери о том, как в день гибели отца она испытали холод исходящий от плода и решила, что носит в себе мертвого ребенка.
Вместе с отцом было убито мое прошлое, ведь никто, кроме него, не мог рассказать о моей родословной. Поэтому у меня никогда не было бабушек и дедушек, ни по отцовой ни по материнской линиям. Все они были съедены падкой на человеческую кровь Революцией.
Я никогда не мог понять, что является стержнем избранного отцом зла, Неужели ненависть к своим родителям, которую прививают сегодня моим детям идеологи рыночной экономики. О выборе моего отца я могу судить только по его стихам и записям, тетрадь с которыми он передал на хранение моей совести.
Во всем виновна память, уповать
На свет из тьмы нелепо, но едва ли
Упавшие поднимутся опять,
Их столько раз живыми поднимали,
Что мертвым никогда уже не встать.
Я так и не понял смысла этих стихов. Знаю только одно, не случайно после смерти отец приходит ко мне с улыбкой лиса на светлом лице, как бы предупреждая о возможных последствиях предпринятого мной шага. Но в любом случае, выбор всегда оставался за мной. Я помню, как однажды падающий с неба самолет был остановлен рукою отца, и этой минуты было достаточно для того, чтобы я успел выбежать из обреченного на взрыв дома. Случилось это в селе Каменка под Мариуполем, осенью шестьдесят четвертого года.