31. Детки стали девками на вынос

Пожар выбрил под Котовского три сопки, а заодно и поселок в распадке — двенадцать рубленых изб и пилораму с сушилкой. Люди во время пожара сидели по уши в реке, прикрывшись от огня невесть как залетевшим в вахтовый поселок ковром и слушая как вопит благим матом сгораемая заживо свинья Машка, которую лесорубы откармливали к годовщине открытия вахтового поселка. Стуча зубами от холода Николай Коляда выныривал из-под ковра, но в лицо било таким жаром, что сразу же обугливались волосы на руках и ресницах. Ему не терпелось выскочить из воды, и нацарапать гвоздем на одном из дымящихся балансов стучащие в голову стихи:

Время завязывает в узел

Наши пути друг к другу.

Сложный узел лежит обузой,

Простенький трется о пятый угол

Моего сгоревшего дома,

В котором нет ни крыши, ни окон.

Лишь пятый угол дышит знакомым

Перегаром ливневого потока.

Все узлы разрубив, нам новый

Пламя завязывает узел,

И плывем мы, отдав швартовы,

Среди рыб, лежащих кверху пузом.

Коляда сам еще не знал, хорошие это стихи или плохие, но они пришли в голову, пока он стоял по уши в воде, и хотя массовой гибели рыбы в реке не наблюдалось, в стихе этот образ возник как бы сам по себе. Надо же было как-то выразить трагедию бушующего в лесу пожара. Откуда пришел огонь, они не знали: надвинулся сплошной стеной, превратив обычную ночь в праздничный карнавал, но похмелье оказалось горьким. Вода в реке, несмотря на июль, была настолько холодной, что люди были вынуждены поддерживать друг друга, чтобы слабые не утонули тут же. Хорошо еще, что огню не сиделось на месте, погоняемый ветром он ушел в сторону старых вырубок и, вытащив ковер на берез, люди улеглись на нем, отогреваясь под все еще раскаленным воздухом.

Выше всех от воды выбрался Коляда. Прикрыв голову брюками, он чувствовал дыхание горячего пара в затылок, и, несмотря на неудобства, выцарапывал на обугленной доске стихи. А когда записал, в голове возникли две строчки, которые привели его в восторг:

Я уснул и мне приснился

Дом под теплой крышей лета.

Не успел он нацарапать первые строчки, как в голову пришли новые:

С головою окунулся

Я в тепло живое это.

Мать рукой щеки коснулась

И увидел я на миг,

Как ликует моя юность,

Как пирует среди книг.

И все, на этом вдохновение оборвалось. Не нужно было ставить точку в конце, — думал Коляда, — мучительно вспоминая, в какой именно миг обострились его чувства, спровоцировав рождение стихов. Возможно, когда в голову пришла дурацкая мысль, что стояние в воде ни к чему хорошему не приведет, что лучше сгореть, чем замерзнуть. А возможно вдохновение вызвала рыба, которая, проплывая мимо, задела плавником его руку. Теперь, когда озноб прошел, ему вдруг захотелось еще раз войти в речку, смыть с лица сажу, хорошо отмыть от грязной глины ноги и представить, что могло случиться, если бы в сарае среди ночи не заорала свинья. После двенадцатичасового рабочего дня они спали, как убитые, и могли бы запросто сгореть вместе с вахтовыми домиками. Он вдруг решил, что сейчас высший долг поэта написать эпитафию свинье. Но, согревшись, люди начали подниматься, печально осматривать пепелище. А вскоре из плотной пелены дыма вылупилось солнце, вначале багровое, потом оранжевое и, наконец, - пронзительно белое, каким никогда прежде видеть его Коляде не приходилось.

Загрустили погорельцы,

Ну а солнцу хоть бы хны, —

Над костром таежным греется,

Сушит пыльные вихры.

Мы не знаем, где сегодня

Заночуем, что пожрем,

Нам синоптики погоду

Обещали — снег с дождем.

Не осталось даже пепла

От откормленной свиньи,

Не осталось корки хлеба —

Рты голодные одни.

Ну, что ж, голодные рты на пепелище, если до ближайшего поселка добрая сотня километров явление не весьма приятное. Правда, снег с дождем в июле — деталь чисто символическая, хотя, кто знает, в дебрях Сихотэ-Алиня может случиться всякое. Рассказывая о своих переживаниях в те трагические дни, Коляда допускал удручающие меня перегибы, вроде паники в стане лесорубов, или попытки бригадира тащить жребий, кому из мужчин быть съеденным. И кто-то якобы намекал, что съесть нужно повариху, как самую объемистую и сладкую.

— Врешь ведь все, Николай, - ухмылялся я, близоруко всматриваясь в страницы его стихов. — Если, будучи в паническом состоянии, ты писал стихи о любви, значит, не все у вас было на нуле. Какая-то надежда теплилась в душе. Например, прибытие вертолета или машины технической помощи.

— А пожар? Нет, Санек, огонь тогда шел такой стеной, что машина могла сгореть вместе с людьми. Да и от вертолета какой прок, если от пепелища до солнца все затянуто дымом? Единственная надежда — рыба в реке, но у нас кроме злополучного ковра и рубах на теле не было ничего такого, что могло бы послужить снастью для ловли рыбы. Пришлось мне сочинять и читать людям стихи, вот эти самые, что у тебя в руках.

Я с трудом осиливал его почерк. Когда буквы похожи на выгоревший лес, ковыряться в них не ахти как приятно. Некоторые стихи, как я и предполагал, были написаны после того, как людей вывезли из тайги. Но, Коляда клялся своим последним живым зубом, что вот это о любви он написал, когда они покотом спали под слегка просохшим ковром.

Был я просто прохожим

Когда ты мимо прошла.

Слегка светящейся кожей

Душу мне обожгла.

Вместо ног ходули

Я чувствовал под собой,

Когда ветры не в спину дули

А прошли стороной.

Я бы умер от холода

На мокром песке,

Но светлая твоя молодость

Стучала в моем виске.

И я понял, что не случайной

Та встреча была,

Мелькнувшая светлой тайной,

Кое-что да учла.

После великолепной первой строфы я ждал чуда. Но, увы, увы, чуда не произошло. Хотя ощущение одеревеневших ног и стучащая в висок кровь детали — лучше не придумаешь, но волнение, которое я испытал при чтении первой строфы, споткнулось о ходульный вариант развития весьма любопытной темы. Этого я Коляде не сказал, да и зачем гасить огонь в глазах человека, который нашел в себе силы в трагические минуты написать весьма недурные стихи.

Обложили, только бы не выжили.

Как ножом по жести, в животе

Голод выворачивает жилы,

А лета, чтоб выстоять, не те.

Трудоголик чертов, часть зарплаты

Мой отец в детдом перечислял.

А теперь детишки носят патлы,

Будто в детстве их не расчесал.

Детский дом давно уже не детский.

Детки стали девками на спрос.

Правит ими бывший зек советский,

Кличку «Зек» сменив на кличку «Бос».

Обложили ворами в законе,

Что отец построил, - увели.

Бывших блатарей гнилые корни

На кресте к присяге привели.

Далее подробно излагались принципы построения олигархического общества в отдельно взятой стране, не безобидные характеристики государственных чиновников, перекочевавших в политики уголовников, и хотя внутренне я был солидарен с автором, я настоял на том, что в первых четырех строфах все сказано, а разжевывание ничего нового читателю не даст, кроме чувства досады. Я договорился до того, что предложил ему в понравившихся мне стихах о любви, оставить только первую и третью строфу, заменив в третьей слово «стучала» на «пылала», а последнюю строфу переделать, прочно связав ее с первой. Коляда ничего не понял, да и я не нашел верного решения темы. Для этого нужно было побывать в его шкуре. Я не смог даже объяснить Коляде почему мне нравится первая строфа. Я говорил что-то о магическом сочетании слов, которое невозможно подменить никакой абстракцией, что магия — от Бога, а абстракция — от набитой руки. Конкретно, по этому поводу я сказал так: «Магия — дар, абстракция рождается из случайно пролитых чернил, она может взволновать, но не ужалить». Не думаю, что до меня этого никто не говорил, но как пример, я привел Коляде, хорошо знавшего творчество украинского поэта Ивана Драча, пример из его сладко припухшей книги «Шабля и хустина». После первого прочтения сборника в душу запало стихотворение: «Спірея”. Потому, что в нем единственном присутствует не сам автор, а его душа.

Спірея, таволга, невістка,

Чи ти коли чувала Ліста?

Невістка, таволга, спірея,

Чим ямб різниться від хорея?

Спірея, і невістка, й таволга,

Ти знаєш, де Двіна, де Даугава?

Так досконало ти цвітеш —

Нічим тебе і не проймеш!

Суцвіття ніжнії, прозорії

Цвітуть, не знаючи теорії.

У цьому часі, буйнім, стресовім,

Кипиш ти у гаю березовім —

Спірея, таволга, невіста...

Твій наречений — смог із міста?!

Є в цьому вірші щось невловиме, чого ми не можемо з’ясувати для себе. Коли читаєш, спадає на думку, що віршу бракує здорового сенсу. Що втирилося поетові в голову, коли він побачив ледь жовтувате море квітучої таволги? Невже й справді — невістка, чи то як кажуть у нас на Донеччині — наречена? Та як пов’язати рослину (себто — таволгу), композитора Ліста, річку Даугаву, Двіну, та хорей, щоб визначити, що вона, спірея, має єдиного нареченого — смог із міста.

Розум суперечить поетові: чи тобі, Драч, невідомо, що таволга, якщо й чула коли Ліста, не скаже, Ліст то був чи Бах. Далека від поезій людина побачить в вірші Драча повне безглуздя. Але безглуздя, як казав Пер Лагерквіст, це підвалина, на якій стоїть не тільки література, а й саме життя. Отож бери собі нареченою таволгу, щоб навіяти читачеві свої кращі почуття. Бо коли почнеш писати про шаблю Богдана Хмельницького, окрім влади ніхто до тебе серцем не повернеться. А з таволгою в серці виникає передчуття присутності в нашому житті чогось великого й святого.

Поезій нової доби від Івана Драча ми не знаємо. Як посів він велике місце в Верховній Раді, то мабуть і забув про поетичне натхнення. А на Далекому Сході його пам’ятають по віршам про Сахалін та про наші музеї.

В музеях Далекого Сходу

Білі мої рушники —

Це крила мого народу,

Що крилив сюди віки.

Над крилатими над плугами,

Що до океану прийшли,

Душа жила рушникам,

Що заполоччю цвіли.

Прані сто раз, перепрані,

Їх майстрині зійшли в гроби,

Латані, рана на рані,

Білі мої голуби,

Світитесь, крилами б’єтесь.

Сльозою на вас дивлюсь.

До мене ви признаєтесь.

А я до вас признаюсь.

Хотів би зауважити, що вишивати рушники заполоччю вміють і сучасні жінки, діти й онуки українських переселенців, тобто, не всі майстрині зійшли в гроби. Не так давно дав почитати збірник „Козак Мамай” Анатолю Поліщуку, якого рідина вивезла з України, коли йому було два роки. Прочитав він книжку й каже: „Такім чимось рідним та далеким дихнуло в груди, що не можу без сліз гортати сторінки видання”. З такими ж слізьми припоминає українець, виступ Івана Драча в місцевому клубі. Іноді друзі питають мене, чи є у Драча нові твори? А я що можу сказати, коли в теперішній Україні не тільки нових творів Івана Драча,— Василя Стуса не знайдете. Може й друкує Драч свої твори, тільки ми їх в Зеленому Клину не бачимо. Є у мене сумнів, що їх читають в Україні. Якось запитав у сестри: „Раю, раніш ти любила читати українські романи, а теперечки, як подивлюсь, нічого, окрема московського детектива?” „А де ти бачив детективи українською мовою? — питанням на питання відповідає сестричка. — Чи, думаєш, „Роксану” Павла Загребельного можна де купити? Як би не так. Немає в Україні українських книжок, а якщо й появиться де не де, в три чотири рази дорожча за російську”.

Випадково залетіли до мене сизицею поезії Дмитра Павличка „Наперсток”. Невеличка, гарно зроблена збірка філософських поезій, в якій творець сонетів подарував читачам свої нові витончені верлібри. Спочатку мені здалося, що то крила нової незалежної України, про що свідчить ціла низка ознак, особливо в таких віршах, як „О, батько мій небесний”. „Тризуб”, та інші. Отак буває завжди: перше знайомство, зволікає до нестями. Бігаю до друзів, читаю, переводжу, доказую, а чим далі бігаю, розтринькую поезії на слова, все більше зазнаю сумнів: чи все воно так здорово, як бачиться? З деяким окресленням сучасності я не тільки не згоден, я не можу порозумітися, а більш того стати прихильником поета. „Свобода як молитва. В серці віруючого відкриває Бога, а в серці безвірника — диявола”. Якби оце Павличко написав років тридцять назад, а зараз... Я з дитинства намагався бути свободною людиною. Коли мені осточортіло брати на віру безглуздя шкільних підсобників, я пішов геть з школи, щоб прихилитися до затурканої нами Свободи, яка, хоч и перебувала тоді в терновому вінці, та жила в серці кожного українця. Хай в терновому вінці загальної облуди, та, бач, жила.

Уже тоді в мойому серці проступала сила, що навіки закарбувалася в пам’яті. Вона, ота сила, живе й досі в віршах Тараса Шевченка, Леси Українки, Івана Франка. Вони й за гартами були вільними. Якщо й відкривала свобода в їх серцях диявола (якщо вірити Д.Павличко), то, бачте, не Бог, а диявол — свавільна дитина Бога, приніс незалежність Україні.

Свобода не може бути молитвою. Моляться раби: вождю, генсеку, президенту, богові, бо всіма названими персонами кормляться не злидні, а люди заможні, які вводять нас в цю облуду, щоб відірвати від нашого рота не тільки окраєць хліба, а й дещо смачніше.

Деякі поезії Павличка зворушують до палючої сльозити в очах, але дещо не тільки здивувало, а прикро вразило. І мені від його сентенцій стало якось моторошно. Десь в 1982 році мені було соромно читати вірші Драча „Шабля Богдана Хмельницького”:

Хотіли нас відкраяти,

Одбити од Москві, —

Панове, пальчик вріжете...

І „Навіки разом!”

Слов’янськії слова.

Щоправда, працювати в кузні, а потім в забої було мені, прямо скажемо, нелегко. Але ще важче — йти до комсомолу. Чудесне врятування в забої навчило мене обережніше ставитися до свого життя. З шахти я поїхав в гори. Глумливого в житті було багато, а проте, я бачив, що водій в геології людина занадто вільніша, аніж керівник будь якого рангу. Він залежить від своєї посади і міркує собі: я — людина незалежна, а якщо хтось почне посягати на мою незалежність — ляжу каменюкою під ялицею в лісі. Коли приспічить геологові, хай палить на моїх скронях багаття, а потім сяде відпочити на теплому камені, а то ще й пісень заспіває. Рідних, українських...

Мене зупинив Коляда:

— Невже й справді дитинство не забувається?

— Отож, як бачиш, почали з Драча, а дійдемо до Сковороди.

На мій погляд, зовсім необов’язково звертатися до філософії минулого, коли йде річ про вірші які взагалі ніколи не друкувалися, тобто вірші самого Коляди. Допреш всього не відчувалося у поета бажання вмістити спогади про пожежу в декілька невеличких віршів, з огляду на добу. Інакше як визначити міру обдарування автора. Вірш може бути створений тільки з соціальної уяви автора на факт пожежі, а не з самої пожежі. Коли вже смикнув бога за вуса, тягни й за бороду.

— Відбити трагедію людей у віршованих текстах? Досить того, що це зробив Олійник у поемі „Сім”. Кого не запитаю: з насолодою читав, чи як, ніхто не сказав — так, бо не до серця, — до розуму людини звертався Борис Ілліч, коли писав цей реферат. Я запам’ятав фразу про мишку, як там у нього: „... наша суть давно й категорично сіріє, наче мишача нора.” Якщо це так, який сенс писати?

Я понимаю, что русскоязычному читателю не столь важно, на каком языке мы беседовали с Колядой, тем более о поэтах известных только старшему поколению читателей. Если молодежь не читает русских поэтов, какое ей дело до Ивана Драча. Он интересен политически подкованной молодежи, как один из зачинателей украинского «Руха». В Хабаровске и сейчас можно встретить молодых людей, которые говорят с явным украинским акцентом, но почти так, как говорят мои друзья в Донбассе. Недавно в одном из переулков Хабаровска я проходил мимо парней, сосущих пиво из полуторалитровых пластмассовых бутылок. Один из них крикнул:

— Дядько, займы полтинык на пыво!

— У мене можна позичити, — ответил я ему, — а взаймы возьми у соседа.

— У, бендера, — услышал я в ответ.

Бывая проездом в Хабаровске, Коляда частенько забегает ко мне, проведать и попросить почитать что-нибудь от хабаровских литераторов. Где-то в конце апреля я дал ему в дорогу сборник повестей и рассказов Гребенюкова «Киллер и священник», а также первую «Экумену», в которой опубликована статья Валентины Катеринич о творчестве Александра. Возвращаясь из Владивостока, Коляда вернул мне сборник. И при этом сказал:

— Задело, знаешь, за живое задело. Я имею в виду рассказ «Один из нашего стада». Иисус, противопоставивший себя обществу. У него, видите ли, отец в лагерях сидел, а отец Лапы был бендеровцем «самых чистых кровей». Чувствуешь, противопоставление. Отец Вовки невинный страдалец за свободу, а Лапа — потомственный бандит. Только потому, что бился за свободу своего народа. Я тоже бендеровец чистых кровей, отца моего расстреляли уже при Хрущеве. За неуживчивый характер. А нас с матерью выперли с Украины на поселение… в то самое недавно сгоревшее село. Не знаю, может, причиной тому тяжелый осадок от узкой запрограммированности Гребенюкова, но пишет он скучно. Или как это раньше говорили: замах рублевый, а удар копеечный…

Не все мне казалось верным в позиции Коляды, хотя герои типа Вовки встречались и на моем пути. Был у нас один такой гордый во флотской школе на полуострове Меньшикова. Высокий, красивый, спортивного склада блондин из семьи репрессированных в тридцатые подкулачников. Он в первый же день противопоставил себя коллективу. По команде «Подъем!» вместо минуты, одевался пять минут, и нам из-за него приходилось по пятнадцать-двадцать раз выполнять команды «Отбой» и «Подъем». Вначале это смешило ребят, потом стало раздражать, но мичман, наш непосредственный командир, требовал, чтобы мы сами повлияли на товарища, сделали его настоящим матросом. До потасовки дело не дошло, хотя наш взвод всегда плелся в хвосте, благодаря его «героическим» выходкам. Кончилось тем, что он ударил штыком мичмана и ушел под трибунал, или как у нас тогда говорили «считать ворон на Шикотан». И если Саша Гребенюков свято верит, что именно такие люди сегодня нужны нам, то их, как раз, пруд пруди. Они-то и деградируют нравственно, потому, как считают себя на несколько голов выше других. Они лезут во власть, а если не получается, гоняются с топором за теми, кто стоит на пути их продвижения к цели. Так что носовой платочек в кармане еще не показатель силы.

А что касается поэтического творчества самого Коляды, мне запомнилось несколько строф, прочитанных на перроне Хабаровского вокзала:

Успокойся, не так уж и трудно

Сделать шаг, если время не ждет,

Если в сердце исконная мудрость

Заблудившихся предков живет.

Я не знаю, кому это нужно,

Упираясь ногой в небосвод,

Окочуриться в облаке кружев,

Зная, кто и зачем их плетет?

Мне показалось, что эти стихи как-то связаны с темой бендеровщины, затронутой в рассказе Александра Гребенюкова. Хотя, вполне возможно, что я ошибаюсь. Хотя «исконная мудрость заблудившихся предков» опять и опять наталкивает меня на эту мысль. И еще прозвучала строфа, показавшаяся мне крайне нелицеприятной в творчестве моего земляка:

На лиру спрос упал и тем не менее

Вальсирует в объятьях ветерка

Смиренное мое произведение,

Не понятое Путиным пока.

Он чествует певичек в белокаменной,

Киношников — за их гусарский вид,

Пока мы изливаемся стиха-а-ми,

Сошедшими с кармических орбит.

Сразу вспоминается Маяковский со своим: «Ни слова мой друг, ни вздо-о-ха». Мне кажется, что в оценке стихотворчества наших современников Коляда хватил лишку. О каких кармических орбитах можно говорить, если сам он признается, что его «смиренное произведение жаждет быть понятым ни народом, а именно Путиным, потому как не народ, а Президент чествует смиренно подстраивающихся под его диктатуру киношников. Так ни дай нам бог опуститься до этого.

А вскоре была еще одна встреча. Коляда привез в Хабаровск друга, который подыскивал себе в Хабаровске жену с квартирой. Ну, а поскольку мне предстоит познакомить читателя еще с одним поэтом, начну рассказ издалека.

Если после смерти душа покидает тело, ей ничего не стоит сделать это при жизни. Она может смотаться в город моего детства, щелкнуть по носу зарвавшегося друга, подсмотреть, с кем и чем занимается в постели моя первая любовь. Но я уверен, что все это глупости. Душа умирает вместе с телом, а сны являются продолжением наших дневных забот. Это нечто вроде прокручиваемой заново видеозаписи.

А, скорее всего все мы, люди, лунатики. Пока отдыхает мозг, тело бродит по крышам, с тоской устремляя взор к далеким планетам, с которых в свое время сошли на землю наши предки.

Лунные ночи выворачивают нас наизнанку, и мы видим себя изнутри.

— В лунные ночи я закрываю ставни, пью успо-каивающий нервы мятный настой, и читаю по памяти стихи Федерико Гарсия Лорки.

Под луною черной

дальний крик горючий,

Рот костра крученный…

Лорка первым из поэтов заметил, что от луны исходит черный угнетающий нас свет. От него — черные наши мысли и столь же черные дела.

Помню разговор из предыдущей встречи. Коляда сказал:

— Мой друг Степан Плотник утверждает, что все беды на земле от луны, она поглощает энергию добра, мстя земле за то, что однажды была ею отторгнута.

Позиция Коляды в отношении луны мне кажется несколько странной, но столь же странной может показаться ему окраска луны в моем воображении, и я ухожу от темы.

— Плотник, это фамилия или профессия?

— Тарас Плотник. Плотник это по-русски, а на самом деле он Тарас Тесля, тоже поэт, но в отличие от нас, пишет стихи на родном украинском языке.

На этот раз мы договорились с Колядой встретиться на остановке «Большая», где останавливаются прибывающие из Комсомольска автобусы. Я, как всегда, явился на полчаса раньше, успел обойти всех знакомых киоскерш, поболтать с ними ни о чем. А когда болтаешь ни о чем, начинает портиться настроение, болеть голова, так что прибытие поэтов было мне не в радость. Коляда тоже смотрелся не ахти как, сонным выглядел и вышедший следом за ним человек лет сорока, сорока пяти, в спортивном джинсовом костюме и несмотря на духоту при галстуке.

— Знакомься, Александр, это — Тесля, сегодня в Хабаровске встречается с дамой по объявлению. Хохлушка во втором колене, и, по мнению Тараса, весьма порядочная. Сейчас мы идем устраиваться в гостиницу, оттуда позвоним, так что будь на стреме.

Особого впечатления Тесля на меня не произвел. Я вообще не понимал, зачем мне нужно было встречать их на Большой? Могли бы позвонить из гостиницы…

Обещанный синоптиками дождь начинал давить мне на уши. Я презирал его за старческую медлительность, за глухое покашливание грома и мутный блеск вставных зубов за горизонтом. Я боюсь резких движений. Чтобы не упасть в обморок, мне нужен омолаживающий душу ливень. Коляда был погружен в себя, как в озеро — вместо человека ломающееся в воде, розовое, расплывчатое пятно. Мне спокойней когда он молчит. Его взгляды на мир настолько необычны, что я не могу их переварить в жидком соусе своих моральных убеждений.

Настоящий дождь так и не пролился. Старчески покашливая, гроза уползла в сторону утопающих в тумане сопок.

Вечером в несколько темноватом, на мой взгляд, номере гостиницы «Турист» меня встретил Коляда. Тесля пришел поздно вечером с обкусанными до синяков губами и с полнейшим опустошением в лице.

— Хлопці в коробці, не чіпайте мене зараз, добре?

Он падает на кровать и, растворяясь в ней, превращается в пульсирующий чистой водой родничок. Потом я вижу, как из его тела выходит душа и, приложив палец к губам, бесшумно просачивается в слегка приоткрытую дверь. «Видно задела его хохлушка за живое», — думаю, глядя на озаренное усмешкой лицо Коляды. Недавно, выступая по телевидению, Евтушенко в числе видных поэтов ХХ века не назвал Межирова. Впрочем, как и многих других, на мой взгляд, более заметных, чем Евтушенко, поэтов. А мне в голову лезут строфы из межеровской Станиславы.

Тридцать — прожиты трудновато:

Было всякое, даже грязь.

Станислава не виновата

В том, что женщиной родилась.

Прерывая веселье стоном,

От бессонных ночей бледна,

В женском поиске иступленном

Десять лет провела она.

Я уверен, что Теслю разбудила сосущая меня мысль:

— Не важно, сколько у нее их было, — сказал он, чуть не вывихнув скулы зевотой. — Как мужик я ей подхожу, но перспектив устроиться в Хабаровске никаких. Завтра у нее встреча с бизнесменом из Лесозаводска, будет выбирать из двух зол меньшее.

— Хороша стерва, — хмыкнул Коляда.

— Стерва, конечно, но как там у Межирова: «Женский поиск подобен рейду по глубоким тылам врага». Прежде чем лечь доложила, что я у нее пятнадцатый и если что, за последствия буду отвечать сам. Но женщина я вам скажу!

— Выберет тебя, женишься, — без тени иронии в лице констатировал Коляда.

— Мабуть, да.

Тесля одинаково грамотно говорит на русском и украинском языках. К тому же он угадывает мои мысли. Не случайно же проснулся именно в тот момент, когда мне в голову пришли стихи Межирова. Возможно, их занесла в мою голову его, вышедшая побродить по Хабаровску, душа.

О поэзии мы заговорили два дня спустя, когда, глубоко изучив достоинства своих поклонников, хохлушка отвергла обоих. И не просто отвергла, а поставила условие — бизнесмен будет законным мужем, а Тесля — любовником. Услышав такое заявление, Коляда расхохотался:

— Ты как ей представился? Небось, плотником?

— А то як же, звісно — Тесля.

— Ну, ты и умник, бля. Для бабы с высшим образованием плотник вроде как ничто, но ты-то горный инженер. Надо было сразу бить ее дипломом по голове.

— А згодом вона професора зустріне! Ні, хлопці в коробці, коханка вона добра, а що до подружжя, я не телепень який. Запекло хапатися за жінку в мої-то роки...

Она позвонила в полдень, сказала: жду, а когда Тесля в ответ выпалил: «Забудь мене, будь ласка!», меньше чем через полчаса была в гостинице, застав нас молчаливо сосредоточенных на проблеме человеческих отношений.

— Тарасику, чи ти обурився? Микола першим написав листа, ото ж я й зустріла його. Зустріла, щоб сказати, що в мене є ти, я ж не повія яка, Тарасику...

От нее исходил легкий дух жасмина, в карих, широко распахнутых глазах стоял плотный туман тревоги.

— Тарасику, невже ти подумав…

— А як же мій дріб’язок, проти його мільйонів? А то може ще яка нагода буде.

— Дурне говориш, Тарасику, — она прижалась лицом к его заскрипевшей от волнения груди, — залюбки до грошей йдуть тільки дурні, а я вчителька літератури.

Час спустя, накрыв ладонью руку Ирины, Тесля читал стихи:

Жовте куделя моє стане сивим,

Обличчя засмоктаним, тіло кволим.

Чи не покинеш мене ти, мила,

Чи будеш кохати мене доколи

Я буду в небо здіймати крила?

Ми пили водку под тихие стоны ветра за окном, Ирина бросала на меня пристальные взгляды, взгляды явно неуместные в такой обстановке. Видимо и Теслю не все устраивало в ее поведении: читал он вяло, неохотно, а потом и вовсе умолк, предоставив слово Коляде, который тут же вскочил на своего любимого конька:

Кричало солнце, как ребенок,

Гримасы корчило оно,

Когда увидело спросонок

Сплошное дымное пятно.

Неслась пожара колесница,

Взлетали выше облаков

Огня высокие ресницы,

На зависть модницам и львицам

Моих не терпящим стихов.

Пока читал Коляда, Ирина обожала его, восторженно всплескивала руками, но к счастью, не перебивала. Перебить Коляду, значило, нанести ему пощечину. Единственным человеком, которому Коляда мог простить всё, был Тесля. Тесля и нанес ему эту пощечину.

— Хіба це вірші! — вигукнув він. — Ти, Іринко, не слухай цього громадянина, доки не почне колядки рідною мовою писати. Досить вам, зараз моя черга читати.

Він був заледве удвічі молодший за мене, отой байстрюк з наштовханим ватою ротом, а дурні свої вірші читав з таким виразом, наче кращого за нього поета в Україні не було й не буде.

Твої запитання дратують мене,

Доскіпливий геній, полегкість твою

У творчості я надихатиму небом,

Наповню вагітність серця свого.

Як на мене — нічого особливого, хіба що „вагітне серце” поета, яким він обіцяє наповнити мої твори.

Різдвяна ялинка, кому оці

Блискучи твої промінці

Товкти доведеться в пилюці

З огидним натхненням в лиці.

Ти сяєш як неба окраєць.

Долонею місясця ти

Від себе женеш, чи скликаєш?

Чи бігти від тебе, чи йти?

Не зупиняючись, він бубнів далі:

Любов іде собі, натомість

Приходить надзвичайна гра.

Дружина скаржиться на втому,

Або від сорому вмира.

Він, як людина, любить діло.

Вона ж коханцеві несе

Своє велике біле тіло

Та темну душу над усе.

В запазусі каміння втрати,

Осуга втоми на чолі.

Бо більше нікому у хаті

Тягти знамено на щогли.

Я й зараз не можу сказати, що цілковито їх розумію. Тесля віршував свою тугу, якою сповнювали його життєві непорозуміння. Туга лізла з нього як тісто з діжки за день до свята. Та то були його примхи, і я навіть дуже обачно не натякав Теслі на оті свої висновки. Бо читаючи вірші він занепокоєно смикав кінчик краватки, й ухилявся прямого погляду очі в очі, щоб не визначити в них посмішки. А я, не маючи в серці осуду, слухав вірші, і коли чогось не тямив, думав, що так воно й має бути. Поет має рацію втілювати свої думки в химери, бо все наше життя — химера не по нашому зрозумінню.

После долгих споров и раздумий, Тесля настоял, чтобы Ирина уехала с ним в Охотск. Квартиру оставили на часто бывающего в Хабаровске Коляду:

— Чем платить за гостиницу, я лучше буду платить вам. К тому же здесь славно работается, в помещении витает дух женщины, готовой ехать с милым на край света.

Ирина только хмыкнула в ответ.

Кажется, Сальвадор Дали говорил о глубине ощущений, особенно о первых — в утробе матери. Только воображение художника могло нарисовать «… цвет адского пламени: красно-оранжево-желто-синий. Это мягкий, неподвижный, теплый, симметрично двоящийся и вязкий рай. Самым великолепным было видение глазуньи из двух яиц, висящей в пространстве…». Не знаю, кем была мама художника, но как сказал сам Дали «Для победы нужен мундир», а мундир, в котором рождается ребенок, это психика матери, прочно связанная с обновляющимся в ней миром. Именно, обновляющимся. А коли так, все наши ощущения связаны с ощущениями матери. Пусть даже в искаженном виде. В конце тридцать восьмого, умер мой двухлетний брат Владимир. Потрясение матери я воспринял в виде наседающего на меня огромного страшного зверя. Страшного не по виду, а замыслу — нарушить заложенную в меня систему. Я помню, с какой ненавистью я отбивался от этой черной, навалившейся на меня громадины. Позже мать рассказывала, что в день похорон ей показалось, что она родит, по меньшей мере, тройню, настолько сильно было безумство созревающего в ней мира. Итак, мир, который мы видим в утробе матери, окрашен в цвета потрясающих ее ощущений. Однажды Екатерина К. рассказывала, что во время беременности занималась с мужем оральным сексом, и родившийся мальчик в два года требовал, чтобы она взяла в рот его торчащую плоть.

— Это было так страшно, что я вынуждена была дать ему успокаивающие средства.

С Колядой у нас было еще несколько встреч, но призрак Тесли стоял между нами. Коляда почему-то решил, что я воспринял талант Тесли слишком близко к сердцу и сразу охладел к его гудящей таежными пожарами лирике. Он говорил:

— Все поэты питают друг к другу тайное отвращение, реже — неприязнь. Каждому кажется, что его обкрадывают, что созданная другим поэтом строка принадлежит ему. Как-то я принес рукопись ныне покойному поэту. Полчаса он втолковывал мне, что после тридцати писать вредно, а сам писал в семьдесят. И подворовывал кое-что у нас, тогда еще сравнительно молодых.

Я дал себе слово избавиться от дурной привычки отвечать вопросом на вопрос. И хотя меня так и подмывало спросить, что он питает ко мне — отвращение или неприязнь, я сказал, что думал:

— Отвращение человека к человеку явление редкое, там более поэта к поэту. Отвращение я, например, испытываю к мышам. Возможно, в прошлом эти зверьки здорово насолили человечеству. А поэты? Поэты больные люди.

Коляда оскорбительно сыт, икота сотрясает его тело, губы, как красные дождевые черви, доедают застрявшую в зубах пищу. Иногда он щелкает языком, вспоминая вкус горячего плова с алтайской бараниной.

Он восхищен победой Евдокимова на выборах, за большие деньги приобрел бутылку с его портретом и потрясает ею как достойным восхищения сувениром.

— Мужик пришел к власти, понимаете?

— А разве впервые?

Опять я отвечаю вопросом на вопрос.

— Вы имеете в виду Хрущева, но это не то…

Дождевые черви растягиваются в улыбке и тут же сжимаются в гофры, как меха гармони. Изо рта вылетают звуки, напоминающие клекот воды в шпигате. Иногда он подтягивает уголки губ и тогда рот его похож на вареник с вишнями. Это так противно, видеть, как у тебя на глазах поедают любимое блюдо. И при этом громко шмыгают носом. Но ничего кроме любопытства этот человек во мне не вызывает. Разве что — сравнение. Такие натруженные губы бывают только у проституток занимающихся оральным сексом. Однако, я не допускаю мысли, что мой собеседник из племени голубых.

Но я отвлекся от главного. Какие б гримасы не корчил сидящий напротив меня человек, для меня он прежде всего — поэт. А взгляд на мир в последнее время он слегка отредактировал, от лесных пожаров ушел в политику. Возможно, сказывалась атмосфера Хабаровска.

…Ни Брежнев бронзовый при жизни,

Ни Сталин в ряби чугуна —

Красивый миф о коммунизме

Писала вся наша страна.

Поменьше бы в металле трещин,

Побольше — мужества в сердцах,

Мы мир, который нам завещан,

Не излохматили бы в прах!

— Значит беда не в идее, а в людях?

— Не беда, а вибрация. Вибрация духа. Сжав народ в монолит, Ленин, а затем и Сталин выдерги-вали из него золотые жилы, образовав, таким образом, в монолите паутину трещин. А где паутина, там пауки и кое что пострашнее. В конце сороковых, обожавшая Маяковского учительница, вбивала в нас его лозунги рифмы. Однажды я поинтересовался: а нельзя ли построить социализм без боя? Мой отец погиб в бою, брат в бою, почему мы даже строить должны в боях? Она, кажется, не поняла о чем речь, тогда я напомнил:

Сочтемся славою — ведь мы свои же люди,

Пускай нам общим памятником будет

Построенный в боях социализм.

Далее я продолжил свою мысль: выходит, что все мы должны погибнуть в боях ради общего памятника. В боях с поэтами, которых Владимир Владимирович назвал «бандой поэтических рвачей и выжиг». После этого учительница написала Сталину письмо о вредных явлениях семейного воспитания. Через неделю моя мать была арестована, а я отправлен к черту на кулички, петь песни о Сталине мудром, родном и любимом. Однако, нет худа без добра. В детском доме, а именно так называлось закрытое заведение для враженят, я стал с пристрастием изучать Маяковского.

Ребенок — это вам не щенок,

Весь день в работе упорной,

То он тебя мячиком сбивает с ног,

То на крючок запирает в уборной.

Я долго не мог понять, как мог мальчик запереть Маяковского в уборной. Из головы вылетело напрочь, что дверь в уборную имеет две щеколды, внутри и снаружи. Эту прописную истину воспитатель вколачивал в меня в своем кабинете. Он не понимал, как я осмелился поставить под сомнение слова великого пролетарского поэта. После его внушения я два месяцы провалялся в больнице. И там же написал первое свое стихотворение.

Владимир Владимирович, дорогой,

Скажите, за что меня били ногой,

Лишали еды меня и воды

За пролетарские ваши труды?

У меня не хватило наглости перебить его пламенную речь вопросом: «Ты же говорил, что первое стихотворение написал, сидя в речке под ковром во время пожара?» Но я промолчал, понимая, что тот, кто пишет в сорок, писал в десять. Ничего из ничего не возникает. А Коляда между тем продолжал сплетать свою удивительную по накалу и блеску паутину.

— Помню, я был на седьмом небе от счастья, и, конечно же, показал стихи учительнице. После этого из детского дома меня перевели в колонию для малолетних преступников, навсегда лишив возможности общаться с Маяковским. Но стихи я продолжал писать, заучивая их, а записывать, не рисковал. Чувствовал, что мои поэтические изыски добром не кончатся.

Рассказывая о своих злоключениях, он гримасничал, двигал ушами, шепелявил, говоря о серьезных вещах.

— Девочку недавно похитили, вырезали почку и иди гуляй. Мать заявила в милицию, а ей фигу в нос. Мы, говорят, православные, а у православных закон — делиться с ближними.

Больше всего меня потрясает насилие над личностью. Когда-нибудь я взорву больницу, в которой преступники калечат наших детей. Мне хочется кричать: Робин Гуды, где вы? Где вы, народные мстители?

В поиске хорошего, перелистываю мозги, но в них не компьютерные символы, а исписанные временем страницы. И на эти страницы рука редактора нанесла таинственные знаки.

Я поймал себя на том, что начинаю подражать собеседнику в гримасах лица, движениях рук и ушей. Я даже губу прикусил, почувствовав, как необратимо превращается она в дождевого червя. Еще минута и я начну подражать его манере писать наэлектризованные ненавистью стихи.

Припадок кончен. Почесав затылок,

Россия растворяется в грехе.

Уже не мыло, а кривой обмылок

Безжизненно болтается в стихе.

Мне нравится его сарказм, но мозг замечает малейшие неточности. «Припадок кончен…» — это из Есенина. Как там у него дальше: «грусть в опале… прочел я нынче в капитале…». Однако, образ России, как болтающегося в стихе обмылка меня не устраивает, хотя с большой натяжкой образ читаемый. Я бы написал не «в стихе», а в помоях. Жестче, но точнее. В стихе не каждый решится вырезать девочке почку, а на помойке, как пить дать. Такое возможно только в совершенно безнравственном обществе, которое порождает чудовищ. Я всегда выступал против смертной казни, но сейчас… Что сейчас? Богатый нимфоман дал кому следует на лапу и продолжает насиловать девочек.

Я, — Что такое честь? — Спросил у парня,

Торгующего в парке наркотой.

Он мне сказал: иди ты, батя, в баню,

Не жить же мне у быдла под пятой!

Мне показалось, что быдло тут ни к селу, ни к городу, но спорить я не стал. К тому же по сравнению с предыдущей строфой с точки зрения поэтики эта явно проигрывала. Не случайно политические манифесты Маяковский писал, выворачивая слова наизнанку. Чтобы видны были швы. Это не дает читателю уснуть…

Рассуждать логически мне не давали пробелы в образовании. Я, как и мой собеседник, в юности подвергался насилию со стороны диктатуры пролетариата. Однако, по его словам, он имел три высших образования, а я сидел на нуле. Однако три образования не мешали ему быть банальным.

В заморских винах, даже бедной

Лозою вскормленных, жива

Моя славянская зловредность...

Я поинтересовался:

— Зловредность жива в заморских винах, зачем же, уподобившись Горбачеву, уничтожать собственную лозу?

Он посмотрел на меня, как на идиота. Дождевые черви зашевелились, будто их только что вывернули вместе с комом земли, и они причудливо извиваясь, спешат уйти от солнца. В конце концов, он вынужден был согласиться.

— Да, нестыковочка получается.

И сразу превратился в прежнего Николая Коляду, отец которого был самых чистых кровей бендеровцем.

— Уезжаю я… в Украину. Чем ближе к старости, тем сильнее тоска по дому, по родному языку, а все что я сейчас тебе наговорил — сплошная бравада. Такие мысли осаждают меня, но я пока держусь.

Он уехал.

Не думаю, что душа его успокоится, когда он попадет в стольный град Киев. Его славянская зловредность заведет его если не в тупик, я имею в виду — пьянство, то в какую-нибудь секту, а скорее всего он сам создаст своего бога и подчинит его воле многих своих единомышленников. И вместо стихов будет писать псалмы в стиле Владимира Маяковского.