06
Читайте поэзию, собирайте нектар на старость, он поможет вам избежать дряхлости. Ритмами усыпит недуги, внутренней философией поможет взглянуть на старость, как на благо. Но это возможно лишь в том случае, если вы постигли мудрость ушедших поколений. И отвергли все учения о лжебогах и идейных проходимцах типа Грабового или Иисуса Христа.
— Давай пройдемся к роднику, — предложил Георгий. — Он должен увидеть нас вместе, чтобы вездесущая вода помогла нам сохранить в сердцах чувство обоюдной симпатии.
Я заметил, что сердце лесного родника бьется в унисон нашим сердцам. Глоток воды снял усталость. Дуб протянул руку Георгию и тот шагнул к нему, прижавшись щекой к его пепельно-желтой, слегка шелушащейся коре. Следуя примеру поэта, я уперся лбом в белое гладкое тело березы.
— Ты бабник, — сказал Георгий, — береза — женское дерево. Подпитывать себя энергией березы опасно. Вспомним Есенина:
Как жену чужую, обнимал березку.
Влечение к женщине убивает в мужчине любовь к искусству. Проще всего — осквернить свою душу распутством, но еще страшнее — богатством. Счастлив поэт, умирающий в нищете. Тем самым он исполняет святое предназначение природы: уйди таким, каким ты пришел в этот мир.
Прижимаясь лбом к березе, я думал о женщине, которая сошла с катера на Экани, и стоя на берегу, взглядом предложила мне сделать тоже самое. Увидев молодой дубок, я подошел к нему, и, прижавшись к стволу, увидел в кроне черного тополя мергена, облаченного в сияющие латы языческого бога Ра. Мерген, натягивая лук, посылал в меня свои огненные стрелы.
— Теперь пришло время подкрепиться, — сказал Георгий, — пойдем ко мне…
По пути домой Георгий философствовал:
«Никому никогда не подражай ни в вере, ни в творчестве, ни в любви к окружающим тебя предметам. Подражая другим, ты убиваешь себя, тем самым преумножая их славу и возвеличивая их слепоту. Алчность унижает даже талантливых поэтов до ремесленников.
Ремесленник почти неподражаем,
Он видит мир с позиции услуг.
— Я помню эти твои стихи, — бросает мне леща Бельды. — Я прочитал их в «Молодом дальневосточнике».
Мне было приятно услышать, что живущий в Халбах поэт знает мои стихи, и мне захотелось умножить его знания о своем творчестве. Но мерген в кроне черного тополя, вместо серебряной вставил в лук черную стрелу, и я, запнувшись на полуслове, начал читать стихи Георгия, которые за день до встречи перевел с нанайского.
На работу идти рановато,
И тропу различить трудновато,
Но зато сколько силы в этом
Свежем утре, в лохмотья одетом.
Сквозь малину к ручью продираюсь,
Лопухи раздвигаю, склоняюсь,
Опустившись коленом на хвою,
Над поющей склоняюсь водою.
— Я продираюсь к роднику, — комментирует мой перевод Бельды. — К роднику, а не к ручью.
— Но поющая вода бывает только в ручье, в роднике она не поет, а только пульсирует.
— А разве в биении сердца нет мелодии?
Я тут же переделываю строчку.
К роднику сквозь кусты продираюсь,
Лопухи раздвигаю, склоняюсь,
Опустившись коленом на хвою,
Над поющей склоняюсь водою…
Георгий на время задумывается. Возможно, повторяет в уме только что услышанные строки.
— И все-таки первый вариант по-русски звучит лучше. Сквозь малину лучше, чем сквозь кусты. Кусты нечто неопределенное, а малинник… Да, ты очень точно передал красоту одетого в лохмотья утра…
Одетое в лохмотья утро я наблюдал, когда плыл с Василием Нестеровичем Ивановым на его дачу на острове Кабельный. Клочья тумана плыли по реке, висели на сучьях деревьев, цеплялись за мачты бегущих по Амуру судов.
А Георгий уже погрузился в свой не всегда логически выстроенный монолог.
«Терпеливо выслушивай мнение читателей о твоем творчестве, взвешивай и оценивай сказанное: прав ли тот, кто находит в нем изъяны? Если согласен — исправь, а нет — сделай вид, что не услышал критики. Только достойному человеку можно сказать, что он ошибается. Достойный тебя услышит, бездарность слышит исключительно себя.
Художник, бойся суеты
Внутри себя, на взрыв настройся.
Я заклинаю тебя — бойся,
Иначе не художник ты.
На этот раз от прочитанных Георгием стихов я испытываю дискомфорт. Не слишком ли часто он цитирует мои стихи?
— Гоша, почему все я, да я?
— Потому, что, цитируя Маяковского, я не доставлю ему удовольствия. А ты рядом, и мне приятнее читать твои стихи.
Худшее из одиночеств — одиночество в семье. Я могу ошибиться, но, даже сидя за обеденным столом, Георгий не всегда слышал, о чем говорит жена. В распахнутые по случаю жаркой погоды окна, я видел Амур и сопки за ним. На пышном белом облаке сидел мерген со своим луком, посылая в нашу сторону отнюдь не безобидные стрелы. Нам надо было уклоняться от черных стрел и растворять в своих сердцах — серебряные, которыми в большом количестве снабжал мергена языческий бог Ра. Но при этом Георгию приходилось не только общаться со своими предками, но и задабривать богов, чтобы снисходительно относились к обитателям потустороннего мира. Георгий складывал пальцы в щепотку, и выплескивал часть водки из стакана под стол, где, подобно голодным собачкам, сидели боги и облизывались, в ожидании подачки.
Многого они от нас не требовали, главное даже не в водке, а в том, что сидящие за столом люди не забывали своих родителей. Следуя примеру нанайского поэта, я пальцы в водку не макал, а часть зелья выплескивал на пол прямо из стакана. Два первых моих жеста Георгий оставил без внимания, а когда (неважный питок) я собрался было выплеснуть на пол чуть ли не треть стакана, он задержал мою руку:
— Богам много пить вредно, — и вылил водку в свой, осушенный до дна стакан. — Богам не важно сколько им подают, главное, что о них помнят.
Я балдел от нанайских богов. Мне они чем-то напоминали самого Георгия: доброго с мудрой лукавинкой в глазах. Это далеко не то, о чем поют в молельных домах христиане:
Человеков будешь ловить, будешь ловить,
будешь ловить.
Человеков будешь ловить, только верь ты Мне.
Только верь ты мне, только верь ты Мне.
Человеков будешь ловить, только верь ты Мне.
Для христианского бога человек — мотылек и только поверивший в Христа становится пауком, получающим сети, в которые он с полным правом может ловить, засушивать и пожирать человеков.
Страшно подумать, сколько талантливых людей сгорело в паучьих сетях христианства!
Вспоминается Пушкинское:
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем свободным ума.
Да здравствует солнце,
Да скроется тьма!
Но в последнее время люди с упоением погружаются в религиозную тьму христианства, подлинное солнце ума подменяя пошленькой сказочкой о Христе-спасителе, во имя которого были замучены и сожжены на кострах миллионы влюбленных в солнце людей.
Георгий не может понять:
— Как можно носить на груди крест, символ распятого Бога?
Я пожимаю плечами.
— Живущие во тьме этого не понимают. Не случайно же они поют «Только поверь мне». Поверь, не думая и ты станешь ловцом человеческих душ…
Мне вспоминается строфа из стихотворения Георгия Бельды в переводе Степана Смолякова:
Мой любимый с лысинкой,
Не беда что с лысинкой,
Он сохатого не ест,
Охраняя божью честь.
Никакого сохатого, а тем более — божьей чести в стихах Георгия нет:
Мой любимый с лысинкой,
Не беда, что с лысинкой,
Люди с лысинкой щедры,
Не скупятся на дары.
С лысинкою милый
Не проедет мимо.
Взойдет на порожек
С парою сережек.
Я кисет расшила,
Табачку купила,
Я лохмательким дымком
Лысинку прикрыла.
Мой любимый с лысинкой,
Не смотри что с лысинкой,
У него такая стать,
Ей и лысинка под стать.
Человек в стихах Георгия Бельды всегда звучит гордо.
Люди и звери — вечные пристанища мертвецов, ходячие могилы для тех, кто слабее и благороднее.
— А не боги ли нас такими создали, Гоша?
— И нас и богов такими создала природа. Задача человека — найти выход из замкнутого пространства, отделить добро от зла, что практически невозможно сделать до тех пор, пока ради того, чтобы жить, мы вынуждены убивать.
— Так что же нам остается, питаться падалью, как гиены?
— Это не менее отвратительно.
***
— В области зла возможности человека неисчерпаемы. Арме, соседский мальчишка, пропал, а через год вернулся с продольным шрамом на животе. У него украли почку и он вскоре умер, умер только потому, что не знал, кому отомстить за покушение на его собственное Я. Около года на могиле Арме не росла даже трава, она сгорала от ненависти, которую источало тело изуродованного подростка.
На могилу Арме мы пошли сразу после обеда. День был солнечный, но не жаркий, бог Ра щадил наши легкие. По тропинке рядом с нами задорно вышагивал свежий ветерок с Амура. Играя листвой, он сдувал капли пота с моего лица. Георгий, даже после обеда с водкой и горячим чаем, не потел. У кого-то из нас был нарушен процесс обмена веществ. Ко мне, потеющему, липла мошка, совершенно игнорируя Георгия.
— Своих не кусают, — шутил Бельды, наблюдая за моими попытками отбиться от надоедливой нечисти.
— Арме, как и ты, махал руками, полагая, что таким образом сможет отбиться от предприимчивых людоедов.
Холмик, под которым покоилось тело парнишки, был засыпан крупным речным песком, кое-где из песка пробивались тонкие щупальца хвоща. Молоденький дубок в изголовье Арме был похож на человека. Обеими руками отмахивающегося от чегото страшного — две ветки на совершенно голом стволе и ни единого спила.
«Кто-то же придал дереву такую форму, — думал я, внимательно рассматривая каждую выпуклость на теле дубка. — Едва ли на такое способен сам Арме».
— Созданное человеком уродство повторяется в мире бесчисленное количество раз и в конце-концов принимает устоявшиеся формы, — будто догадываясь о чем думаю, заговорил Бельды. — Боль человеческая не умирает вместе с телом. Если хочешь, чтобы тебя не донимала мошка, сядь рядом с могилой. Это поможет тебе постичь главную загадку жизни. Ее энергетическую сущность.
Я сел на песок, стараясь не повредить жесткие на ощупь побеги хвоща, и с удивлением отметил, что мошка действительно отступила. Положив на могильный холмик ладонь, я почувствовал легкое жжение в кистевых суставах. Постепенно оно распространялось по телу, охватывая меня ощущением дискомфорта. У меня возникло желание встать и вырвать с корнем уродливый дубок, и на его месте вырастить прекрасное дерево — все равно, какое, лишь бы избавить этот райский уголок от непрощенной обиды.
Мне пришла в голову мысль, что излучаемую могилой энергию, я могу собрать в пучок и ударить ею в ту самую почку Арме, которую сегодня носит в своем теле обладающий большими деньгами человек. Этот пучок энергии способен взорвать не только почку, но и тело в котором она прижилась на правах собственности.
Проникшая в мое тело ненависть Арме — явление не из приятных. В голову лезли, убивающие мозг строки поэтов, типа «слава злобе, воинствующей за любовь». Уже и Бельды не казался мне милейшим, как минуту назад, человеком. Я и его начинал подозревать в покушении на законы человеческой неприкосновенности. Даже после смерти. Бельды вдруг показался мне посланником Христа, готовящегося к очередной ловле человеков. «И неужели ты думаешь, о человек, что избежишь суда божия!» Прежде чем предстать перед судом жесточайшего из тиранов — Бога, я набью ему морду. Если, конечно, до меня этого не сделал уже покоящийся в песчаной могиле Арме.
Мне стоило немалых усилий разорвать контакт с телом излучаемого ненависть подростка... Поднимаясь, я видел, как толкутся песчинки на его могиле, как поблескивают в солнечных лучах слюдяные вкрапления, перетирая пробивающиеся из песка проростки хвоща.
— Ты в восторге? — спросил Георгий.
Я смотрел на поэта, ничего не понимая. — Ты хочешь сказать, что не был в контакте с потусторонним миром? Но ведь был же! Я видел пробегающую по твоему телу дрожь. Видел, как ты закрывал глаза, когда энергетика Арме входила в твою кровь…
Мне пришло в голову, что я стал свидетелем явления непостижимого, но расскажи я кому-нибудь об этом, меня просто засмеют. Все, кроме Георгия Бельды, который, как я понял, догадывался, во что может вылиться мой контакт с бунтующей субстанцией Арме.
Знать бы кто приводит в движение нашу мысль, кто подогревает кровь, чтобы мы закипали радостью или гневом.
— Прости, друг, — сказал я Арме. — я разделяю твою ненависть, но стать мечом в твоих руках не могу. Моя ненависть к богу, по имени деньги, не менее сильна, но страсть к роскоши, которую порождает церковь, это страсть сатаны, и ты со своей обидой источаешь далеко не те чувства, которые могут спасти мир.
Когда Андрей Крикливый в своей книге «Без ретуши» костерит Думу за то, что она не утвердила в бюджете статью о строительстве в Хабаровске очередного храма, он забывает о том, что господин Дьявол, в облике эпископа со своим бухгалтером разъезжают по краю на крутых забугорных джипах, в то время, как тысячи беспризорных детей питаются отбросами из мусорных ящиков. Церковь возрождается не для спасения детей, а для обогащения своры лицемеров. Черные сотни Христа, как черви, вгрызаются во все сферы человеческого общества, чтобы превратить людей в рабов и беснующихся в страхе перед Богом фанатиков.
Возрождать, параллельно с ужастиками СМИ, ужастики христианской веры, все равно, что пытаться научить сожительствовать в одной клетке лисицу и волка. В какую бы личину не рядилась хитрая лиса, волк проглотит ее вместе с ненужным в новых условиях хвостом. Когда в компьютерных играх биороботы расстреливают, путающихся в черных одеждах монахов, ребенок будет смотреть на живого монаха глазами игрока, а не смиренного прихожанина.
Не случайно думающая молодежь называет бегающих по городу проповедников бобиками.
Пока таким образом освобождался я от чуждой мне энергетики Арме, Георгий молчал, ступая за мною след в след, по пружинящим под ногами травам.
Георгий, видимо, уже пожалел, что привел меня на могилу Арме. Христианская вера не мешает американцам торговать плотью выкупленных из русских детдомов ребятишек, а монахам насиловать несовершеннолетних мальчишек.
И эта, до мозга костей развратная вера, обещает миру спасение во имя ею же обещанного апокалипсиса.
***
Шаманка Линда сидит на пороге дома, защитившись приоткрытой дверью от знойного полуденного солнца. Она заучивает ритмическую песенку Георгия Бельды, чтобы в сопровождении бубна исцелять ею приезжающих к ней женщин. Как правило, женщины не знают нанайского языка, но нанайская речь соединяет их с душами предков.
Киа, киа, кинчи сонгой,
Снангони симсэ-маня очини,
Пулси найсал тавончини,
Кинчи морами мэдэсини,
Майми, сиангой орхинини.
Я не настолько знаю язык, чтобы понять, о чем поет Линда. Я улавливаю только оттенки смысла: чайка плачет о том, что у бога нет детей, а бездетный бог не может понять ее горя.
Человек должен кого-то бояться, если не надеется на себя.
Мы с Георгием сидим на выскобленном песками бревне. На этом бревне три года назад я выцарапал перочиным ножом имя шаманки — Лингда. В десяти шагах от нас, Амур катает на языке забытый мальчишками мяч. Язык Амура покрыт желтовато-грязным налетом пены, — явный признак, что реке нездоровится. На проплывающем мимо бревне сидит облезлая сорока. Уткнувшись клювом в бревно, плывет, думая свою грустную сорочью думу.
— Сороки страдают сильнее, чем люди, — говорит Георгий. — Она ведь плывет, не иначе, как из Китая.
— А почему не из Комсомольска?
— Комсомольск рядом, а эта плывет издалека, Совсем притомилась, бедняжка.
Руками Георгия можно обрабатывать распаренные в горячей воде пятки. Вместо пемзы. Он каменщик, плотник, овощевод и рыбак. Он пьет водку стаканами и не пьянеет. Его нос — не градусник, как у лоча, он не краснеет даже от неразбавленного спирта. Разве что походка становится тяжелее, да круче изгиб бровей…