36. Я гений, бьющийся в падучей

Я — гений, бьющийся в падучей,

Когда, граненные в алмаз,

Слова-лучи в пучок сольются,

И слезы вышибут из глаз.

Я — потрясенье в знаке смысла,

Когда не время мне судья,

А только обольщенье мыслью,

Что смысл жизни — это Я.

Таким вступлением открывалась подборка стихов в тетрадке, которую некто Сергей Терехов передал мне через литконсультанта писательской организации Наталью Костюк. Не скажу, что стихи мне приглянулись, скорее они удивили меня, напомнив известное «Я — гений, Игорь Северянин». Но утверждать себя в литературе таким образом никому не запрещено. Разве талантливый токарь не может воскликнуть: «Смысл жизни — это Я». Если не Он, то какой смысл жить? Меня не только озадачила, но потрясла первая строка «Я — гений, бьющийся в падучей» В ней Терехов очень точно передал чувство, которое испытывает поэт, если удалось разродиться удачной строкой. А тут и падучая и слезы из глаз… К тому же ясно, что бездарный человек таких стихов не напишет. Это я знал точно. Некоторые дамы визжат от восторга, показывая издателю случайно испеченную лепешку:

Весна, я вижу, не сдалась!

Сегодня снова день чудесный.

Еще вчера пурга неслась.

В чем сила, просто интересно?

Прочитав строфу, я был уверен, что за ней последуют столь же беспо-мощные строки из слез, берез, вербных шариков и т.д. Такие стихи может написать каждый, а у Терехова была еще третья строфа, на мой взгляд, совершенно ненужная, при высокой температуре плавления запева.

Когда ни время мне судья,

А тайный отголосок чуда

Из слова выкидыша — Я…

Не так-то просто постичь замысел стихотворения, в котором авторское Я ни что иное, как выкидыш. Быть может это такая же беспомощная игра слов, как в стихах о весне, но выполненная на значительно высшем уровне? Мудрость это или мудрствование, заимствованное у Вознесенского, — не столь важно. Главное в стихах Терехова присутствует некий магнетизм: нужные в нужном порядке слова, разъедающее сердце, как ржавчина плохо окрашенный металл. Остается только выяснить, чем в этом случае истекает сердце: ржавчиной или кровью?

Терпеть согласен год и два,

И три, хватаясь за голову,

Когда ж взорвется голова

И что-нибудь снесет по праву,

Она будет права

На первый взгляд в стихах разболтались скрепляющие его болты. Чего стоят интонация второй строки «и три, хватаясь за голову», и усеченная пятая. Стихи, не понять о чем, но в отличие от тех весенних, не раздражают. Хочется самому найти в них достойный смысл. Они, как говорил Маршак, рифмуются с правдой. Доколе можно терпеть издевательство над человеком. Сначала ты меня ограбил и стал хозяином, а потом на правах хозяина (частного собственника) издеваешься над людьми не столько в угоду бизнесу, сколько — своему тщеславию.

А ху-ху-ху ни хо-хо-хо,

Решить проблему не легко,

Но и она решается:

— Да кто ты, черт возьми, такой,

Чтобы владеть моей строкой,

Над мыслью потешаться?

Чем дольше человек терпит, тем больше в нем скапливается ненависти, и сосчитать сколько она будет весить в тротиловом эквиваленте не так уж сложно.

Миллион в теченье года,

Миллиард в теченье двух.

Столько шкур содрать с народа,

Аж захватывает дух.

Но в какую б ни рядился,

Как бы ты в нее не лез

В исходящих кровью числах

От каприза что-то есть.

Поэт усложняет свои гиперболы, не задумываясь над возможностью их двойного толкования. Но мы прощаем ему это, потому, что с первой строки настраиваемся на волну его не совсем нам понятного бунта.

Мы не живем, мы вымираем,

По малой капле день за днем.

Земля покажется вам раем

После того, как мы умрем.

Подруг, которых мы любили,

Хоронят скорбные мужья,

Хоть не мужьями они были,

Скорее были… сторожа.

Сейчас много говорят о домострое, о возвращении к канонам православия, наивно надеясь найти в нем выход из кризиса. Морального, конечно. Ссылаются обычно на то, что в России до революции было меньше разводов. Но семья в православной России держалась на страхе, и не Бога боялись жены, а мужнего кулака. Помню, подслеповатая на правое око, моя хохлушка-мать жаловалась на старшего брата: «Пошел в церковь, а меня заставил зерно перед севом провеять. Что-то я сделала не так, и, вернувшись, Павел ударил меня кулаком по голове. С тех пор мучаюсь головными болями и прогрессирующей слепотой». Вот вам и хваленый ваш Российский домострой. Битие жены было обычным явлением, потому, что да убоится она мужа своего…

Нас вводят в обман, медленно, но уверенно обволакивает гиблым туманом с давно закисшего болота, а мы навострив ноздри, дышим этим ядом и верим, что обретем счастье только в его удушающей трясине.

Как правило, рождаемость повышается в условиях диктатуры. Насилие над личностью делает человека более коммуникабельным. Насилие провоцирует поиск выхода из лабиринта, а то что мы сегодня называем демократией, с какой стороны к нему не подойди, система показывает человеку язык, обагренный кровью только что съеденного младенца.

Наслушавшись проповедей пресвитера с больным воображением, семилетний мальчишка выплеснул на спящую сестренку кастрюлю крутого кипятка, а позже утверждал, что сделал это по требованию Бога, голос которого услышал во сне. Детский разум болезненно восприимчив к насилию. Не от хорошего примера, будучи ребенком король Карл У наслаждался зрелищем сжигаемой на костре обезьяны. Рефлекс дочери, заказавшей киллеру своих родителей, выработан современными СМИ. В том числе и откровенной ложью людей с крестами на груди. Если политик заказывает политика, а священник насилует мальчика, почему не заказать родителей, которые мешают дочери жить в свое удовольствие?

Человек по своей сути — обезьяна. Посмотрите, как копируют актеров рекламных роликов идущие по городу мужчины. Как они держат бутылки с пивом, как пьют, наслаждаясь не только пивом, но и собственным величием. Ведь они считают себя причастными к действу, которое, захватив мир, вышло в космическое пространство.

Усыхающие в рекламной паутине особи, пожираемые пауками пивного бизнеса.

Их лица будто вылиты из бронзы.

Не знающие мыла и воды,

Скукожившись под тяжестью мороза,

По свалкам рыщут в поиске еды.

Жизнь превращается в пытку, когда достигший цели человек, вдруг обнаруживает, что все, к чему он так стремился, — мираж, рожденный его собственным воображением. Особенно страшно, когда ты шел к цели один.

Пытаюсь вырвать крик из горла.

Проросший, он корнями врос,

Не только в счастье, но и в горе.

Он весь из крови, весь из слез.

Мой крик не выкорчевать гневом,

Надеждою не извести —

Он врос в мое живое тело,

Он сжал меня в своей горсти.

На мой взгляд, никто до Терехова так точно не передавал чувства душевной боли, которая заполняет человека, превращая его в раба. Как вырвать боль, если она сжала тебя в горсти, если она разрослась до баобаба, разрушающего твое тело изнутри?

Я бы выпил, да не с кем

Я бы выпил, да не с кем.

Тошно с теми, кто пьет,

Грустно с теми, кто весел,

Когда плачет народ.

Я бы выпил, но ближе

Мне не тот, кто живет.

Ближе тот, кто обижен

На себя и народ.

Не за то, что в азарте

Дал себя обмануть,

А за черное завтра,

Что сжимает мне грудь.

Эти стихи пришли мне в голову сразу после того, как мы поговорили с Виктором Ющенко, не с Президентом Украины, а шофером дальнобой-щиком, который, по его собственному заявлению «балуется стихами от нечего делать».

— Сутками за баранкой с пустой головой, — представляете что это такое?

Я представлял. В молодости сам крутил баранку в ОРСе Комсо-мольской-на-Амуре геологической экспедиции. В дороге только и дел, что стихи писать, однако мои юношеские «Наносит разделительные линии на автостраде неба ястребок…» значительно отличаются от стихов Виктора Ющенки. Оно и понятно: во-первых, другое время, а во-вторых, он на десять лет старше меня тогдашнего. К тому же, как мне показалось, Ющенко более заглублен в себя — беда, которая преследует меня в последние годы. Но главное, Виктор хорошо владеет пером.

Не блещут звезды, поезда

Не брызжут искрами во мраке.

Но то, что жутко иногда

Бывает мне, конечно, враки.

Я на сигналы постовых

Не реагирую в дороге.

Не дальнобойщик я, а псих,

Что жизнью поднят по тревоге.

Держу навязанный мне бой,

Догонит враг — не оплошаю,

Я грудью на передовой

Свой груз от пули защищаю.

Какие уж тут «разделительные линии на автостраде неба». Тут реальность посложнее — банды на дорогах. Чуть оплошал и ты труп. Тридцать лет назад мне бы такое в голову не пришло. Я останавливался не только на сигнал постового, — стоило пешеходу поднять руку. И не было случая, чтобы кто-то позарился на груз или на мою жизнь Хотя, извините, на груз… было. Однажды милицейский капитан остановил меня на улице Кирова (в Комсомольске), сел в кабину и, забрав документы, приказал ехать в отдел милиции, который тогда располагался рядом с гостиницей «Амур». У меня в кузове МАЗа было пять тонн щебня, который я вез по накладной на асфальтовый завод. Капитан приказал мне заехать во двор управления, затем высадив меня из кабины сел за руль и вывалил щебень прямо на полыхающий цветами газон. Потом вернул документы и небрежно бросил:

— Катись отсюда…

Я пытался разъяснить, что он лишил меня месячной зарплаты, но капитан ни о какой отметке в накладной и слышать не хотел.

— Я выполнил приказ, — жестко сказал он.

Мне повезло, я договорился с диспетчером гравийного завода, но с той поры при виде милиционера на дороге, закрывал воздушную заслонку, отчего мой МАЗ начинал чхать, как простуженный мамонт. Я ковырялся в двигателе до тех пор, пока мент не останавливал другую машину. Таким образом, избегал очередной прорехи в моем довольно скудном даже по тем временами бюджете.

В любом случае, нас в шестидесятые годы минувшего столетия не отстреливали, как куропаток, ради того, чтобы вытряхнуть начинку из кузова. Не добивали нас контрольными выстрелами в лоб, это прерогатива лучшей в мире демократической системы. «На всех перекрестках Европы я имя твое пишу – Свобода!» Вот и дописались.

Виктор Ющенко избрал тактику выживания — сметать с пути все, что мешает ему беспрепятственно доставить груз заказчику. Однажды ему дорогу преградил шикарный джип, и он на полном ходу сшиб его в кювет. Постовые тогда едва успели отпрыгнуть. После этого случая его дважды обстреливали, но с кюветов. А когда возникла легенда о бешеном дальнобойщике, бандюг на дороге поубавилось. Когда мы беседовали с Виктором, я вспомнил увиденный в юности кинофильм «Схватка на белой полосе», где дальнобойщик по американским законам имел полное право защищать себя и свой груз с оружием в руках. И даже нанимать для этого специальных людей. А у нас за ношение оружия дают срок, обрекая тем самым водителей на бесславную смерть. А все потому, что система во главу угла поставила бандитские кланы. А как же иначе, ведь многие из бандюг, сегодня заседают в Кремле.

Эпоха, нравы времени…

Пока в стране бардак,

Иду я рядом с теми,

Кто верит в свой кулак.

Не жду, пока ударят,

Сам наношу удар.

Бандита отоварю, —

Забудет про товар.

Помните песню: «Чтобы не пришлось любимой плакать, крепче за баранку держись шофер». Сегодня положение на дорогах усложнилось. Приходится держаться не только за баранку, но и за монтировку, а еще надежнее — прикупить обрез. Лучше срок за хранение оружия, чем валяться в кювете с простреленной башкой.

Мое облако, это дождь,

Омывающий тело,

Превращающий в дрожь,

Все что во мне наболело.

Лужи под ногами —

Курчавые облака.

Ветра встречного гаммы —

Музыка на века.

Я отказываюсь комментировать стихи Виктора Ющенко не потому, что каждая строфа в них — вызов обществу. Это не совсем так, но они для меня тот самый дождь, которые врастая корнями в мое прошлое, преобразуются в музыку.

Когда, погрузившись во мрак,

Лес шепчет мне сладкую чушь,

Я воспринимаю мрак, как клоаку,

Не признанных небом душ.

Ведь мрак ни что иное, как души

Людей, которые никто

Никогда не таскал за уши

И не стегал кнутом.

Не значит ли это, что независимые люди вечный источник мрака? А как же тогда Рембо с его песнями о Свободе? Решив не комментировать стихи Виктора, я все-таки поинтересовался: прочему именно не принятые Богом души — клоака. Разве среди религиозных фанатиков меньше преступников. Или, как верующий человек, он не может поступиться принципами.

— С чего ты взял, что я верующий, — возмутился Ющенко. — Я скорее язычник, поклоняющийся всему живому, а главное конкретному.

И он прочитал стихи:

День сладко облизнулся, съев

Остатки влажной ночи.

Туман на корточках сидел

И солнцу рожи корчил.

Я недоспал, но не был зол.

Я вел машину плавно.

Так волновал меня обзор

Лесов, полей и плавней.

Как лист осиновый дрожа,

На звонкий свист пичужки

Отозвалась моя душа

На солнечной опушке.

Я заглушил свой грузовик,

Стоял, лаская в горле крик,

И вытирая слезы,

Так был прекрасен и велик

Огрызок этой прозы.

Меня покоробил этот «огрызок», но я тут же вспомнил, что день сладко позавтракал остатками ночи, но она была столь обширна, что без остатка не обошлось. Между тем Виктор Ющенко прекрасно передал состояние души в волнующий миг единения ее с природой. Гоняя машину по крутым прижимам Мяо-Чана, я частенько останавливался передохнуть, выбирая, для этого особенно прекрасные места, где-нибудь возле озера Амут, или какой-нибудь таёжной речки-говорушки. А то и просто на склоне сопки, откуда открывался вид на разложистый распадок, где между осинками и березами блестела вода и зелень была необыкновенно свежей и душистой.

Слушая стихи Виктора, я мысленно возвращался в прошлое, и слезы восторга застили мой взор. К счастью, Ющенко понимал, что слезотечение вызвано не только стихами, но именно его стихи давали мне возможность окунуться в мое ароматное прошлое.

Как перед вечностью стою,

От тела душу отрывая.

Не на Земле стою, — в Раю,

И не хочу иного Рая.

Душа без тела, что за вздор.

Душа и тело воедино

Слились в один большой позор

Предательства Земли любимой.

Где Рай и Ад, где Свет и Мрак,

Цветы и Корни, Лед и Пламя

Я насмерть прикипел делами

К земному Раю, как дурак.

— Но почему же, дурак! — воскликнул я. — Это ведь так естественно, любить то, частицей чего ты являешься.

Загадочно усмехаясь, Ющенко почесал затылок, и, положив ладонь на мое колено, спросил:

— А разве у тебя не возникает иногда вопрос: а вдруг? Вдруг, действительно, душа наша перевоплощается и, обретая иную ипостась, мы вынуждены мучиться раскаяньем, что делали на земле что—то не так?

— А не так, это как? Неужели Богу, если он есть, нужно, чтобы мы простаивали в храмах, вместо того, чтобы любоваться плодами его рук? Нет, Виктор, у меня сомнений не возникает. Я себя измеряю строчкой Антокольского: «реален как сток нечистот». И душа моя реальна, пока ее подпитывает мой мозг. А Бога сотворил человек, Бог — Слово, которое породило не только десятки религиозных кланов, но и то самое болото, из которого мы никогда не выберемся. И которое своими же стихами пополняем. Слово — вот прародитель человечества, разве не так?

— Так-то оно так, — согласился Виктор, — но те, кто не желает вкалывать, тоже хотят есть.

С этим я не мог не согласиться.

Я стану адом для тебя — останься!

Ты так привыкла к раю, что в аду

Не сможешь серным дымом надышаться,

С чертовками натешиться в чаду.

Они не хуже ангелов, поверь мне.

Они давно ушли из райских кущ,

Чтоб не молиться змеям и злодеям

Среди уродцев божьих и кликуш.

И все-таки стихи Виктора были прямо таки пронизаны библейскими мотивами. Это наводило на мысль, что когда-то он находился под влиянием какой-то секты.

Когда уста твои устанут

Шептать молитву, приходи

Я приоткрою тебе тайну,

Когда останемся одни,

Землей забытые, и небом.

Когда, рассудку вопреки,

Мы искушенья сладкий жребий,

Как птицу, выпустим с руки.

И, восхищенные полетом,

Внезапно крылья обретем,

И зависая беззаботно,

Как птицы, в небе голубом,

С тобой неистово и страстно

Молиться станем не богам,

А небесам этим прекрасным,

Лесам, озерам и лугам.

Не все мне нравилось в любовной лирике Виктора Ющенко. Слишком тесно она пересекалась с любовью к обожествляемой природе. Хотя женщина тоже дитя природы, цветок, который нам ужасно хочется опылить. А, опылив один, сгорать от страсти по другому. Видимо такие же чувства испытывает мотылек, перелетая с цветка на цветок. Или как там у Маяковского: «С цветка на цветок молодым стрекозлом…» Тем более что поэт осознает себя великим грешником, именно из-за этой своей страсти. Но грешником не перед богом, а перед женщиной:

Я грешник, я не стану свечи

Зажигать, когда в окне луны

Матово сияющие плечи,

Плечи милой женщины видны.

Я в лесу коленопреклоненный

Тополиной радуясь листве,

Слышу, как ручей в распадке стонет,

В ясный день мечтая о звезде.

Не распятью я молюсь, не трупу,

Трупу, осквернившему мой крест.

Я люблю как женщину, как друга,

Как отца и сына, мирный лес.

Воспевать природу сегодня не менее модно, чем воспевать Бога. И если бы Виктором были написаны только выше приведенные стихи, я не стал бы столь пространно писать о нем. Но на закуску я оставил несколько стихов, которые произвели на меня более сильное впечатление. Возможно потому, что и темой, да и ритмикой они заметно отличались от предыдущих.

Я сделал за ворота шаг

И легкий звон застыл в ушах.

Вдруг закружилась голова,

Едва я сделал шаг, едва

Услышал отдаленный зов

Залетной песенки без слов.

Я сделал шаг, потом другой,

Я твердь почувствовал ногой,

И ощущеньем легких крыл

Меня шаг третий одарил,

С тех пор бегу, скачу, лечу,

Не знаю сам, чего хочу.

Не правда ли, стихи достойные внимания. Ведь многие из нас в свое время переживали ощущение крыльев, и звон в ушах, и зов залетной песенки без слов. Но главное все-таки в ритме. Честно сказать, услышав эти стихи, я вспомнил Леонида Мартынова, поэта, который владел ритмом, как ни один другой поэт России.

Вот лист.

Он был чист.

Тут все было пусто.

Он станет холмист,

Скалист и ветвист

От грубого чувства.

И это — искусство.

Почему мне пришли в голову именно эти стихи Мартынова, после чисто лермонтовских интонаций в стихах Виктора Ющенко? Не спрашивайте, все равно не отвечу. Поэзия живет по своим законам, особенно в человеке, который набит поэтическими строчками до отвала, причем не самыми лучшими. Ведь памяти не прикажешь, какие стихи сохранить, а какие послать вон. Разве можно когда-нибудь забыть такое:

Артиллеристы, Сталин дал приказ,

Артиллеристы, зовет Отчизна нас,

Из сотен тысяч батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину, огонь, огонь!

Или чисто мартыновское:

Ей не хватало ила, тала,

Ей не хватало течь везде,

Ей жизни не хватало, талой,

Дистиллированной воде.

Ах, как вкусно, не правда ли. Или как там у нашего родного поэта Виталия Нефедьева:

Ты от меня не уходила,

Не уходила никуда,

Ты просто по воду ходила —

Какая чистая вода.

Строчки можно забыть, но чувство придет и провернет в голове катушку памяти, потому что стихи это, прежде всего — чувство, воплощенное в слова.

Когда на ветер брошенное слово

В тебе находит отзвук, не спеши

Его к себе примерить, как основу,

Моей души,

Не окрыляй надеждой день грядущий,

Я обронил то слово невзначай.

Не думаю, что было оно лучшим,

Скорей монетой брошенной на чай.

Эта «брошенная на чай монета» меня, прямо скажу, убивает. Образ явно не из этой оперы. Но найти более удачное сравнение автору пока не удалось. Разве что-то прояснит еще одно стихотворение Виктора. Он его представил, как «Стихи о любви», хотя любовь в моем понимании это нечто иное:

Мы были так близки, что ближе

Казалось невозможно быть.

Я только на минутку вышел,

Дверь за собой забыв закрыть.

И некто третий вероломно

Ворвался в наш уютный дом.

Он все пустоты в нем заполнил,

Жизнь превратив мою в содом.

Не знаю, что такое нежность,

И что он дал тебе взамен…

Не знаю — зло так прочно держит

Или возможность перемен?

— А как ты сам думаешь? — поинтересовался я, когда, прочитав стихи, Ющенко попросил запить их стаканом воды.

— Думаю, как все живое, любовь требует подпитки. Иногда нам хочется попасть в паутину, заранее понимая, что вырваться из нее невозможно. Но зато какие потрясающие чувства можно пережить, наблюдая, как к тебе приближается паук, а ты не знаешь что он с тобой сделает — трахнет или съест. А скорее всего и то и другое. Иногда таким пауком я представляю себе нашу Государственную Думу, она сплетает паутину под себя любимую. Что ни Закон, то палка о двух концах.

О его тезке, Президенте, разговора у нас не получилось. Виктор, как и я, слишком болезненно реагировал на все, что происходит в Украине.

— Потому не пишу и не говорю, что боюсь сглазить, — сказал он. — Иногда мне кажется, что страна до сих пор болтается в паутине, из которой нет выхода.

Возможно, под пауком он видел Россию, а возможно и содружество Европейских стран. А где тебя быстрее сожрут, думать об этом не хочется. Как не хочется остаться вне паутины, если есть возможность почему бы не сплести свою. Авось, кто-то да клюнет…

Когда на реку и на лес за рекой обрушивается дождь, река и лес оживают. Со стороны видно, как вздрагивают деревья, как по их телу прокатывается легкий озноб, а река затихает, втягивая в себя волны, и как бы соображая, радость или горе принесут ей эти льющиеся с неба потоки воды.

Мальчиком я любил наблюдать, как остро реагируют на дождь молодые кусты терновника, растущие за старой греблей на склоне обросшего чабрецом холма, с которого, как с давно нечищеного ковра, первые капли выбивают фонтанчики пыли, занесенной сюда ветром с дымящегося вдали террикона.

Старые кусты терновника слабо реагируют на дождь, на них даже ягода не меняет цвета, а молодые кусты начинают всполошено шуметь, метаться со стороны в сторону, и, темная до синевы, ягода покрывается нездоровой бледностью. Это, однако, не сказывается на ее вкусе, с менее выраженной, чем у старых кустов терпкостью.

Дожди всегда были моей слабостью. Я не убегал от них, я любил рассекать их звонкие струи и не прятался под деревья, прочно усвоив, что грозовые дожди (а именно грозовые чаще других случались в Донбассе), не любят, когда мальчишки прячутся под деревьями.

У грозовых дождей есть одна особенность, они идут на тебя сплошной стеной, не выдвигая разведки, в лице крупных холодных капель, как это обычно делают осенние затяжные зануды, которые толкутся на месте, как люди в длинных очередях за продуктами.

От земли, после грозового дождя, поднимается легкий пар, а на глине, скопившейся в отвалах при строительстве канала Северный Донец — Донбасс, вразвалку ходят, поблескивая черным оперением, галки. Что они там потеряли — не понять, возможно, лечат застарелый ревматизм, или разыскивают под глиной старые родовые гнездовья?

От разбитого молнией дуба в степи даже пня не осталось, но птицы слетаются сюда после дождя, ходят по мокрой траве, выжидая, не прорастут ли запаханные в землю желуди. Ведь птицы, как люди, со слезами в глазах возвращаются в места обжитые их предками. Иногда здесь можно увидеть торчащий из пахоты кусок древесной коры или мелкие веточки, может от дуба, а может от старых гнездовий, ато и мягкую подстилку из старых сусличьих аппартаментов.

Никто из моих предков до революции не жил в этих степях, разве что кочевали в поиске хлеба, или ходили с войском на Сапун-гору защищать родную землю от захватчиков. И не молились мои предки скифским каменным бабам, а советовались с ними, когда рядом не было женщины или друга, — одна только бескрайняя ковыльная степь, пышная, светлая и ароматная, как волосы женщины. А если и попадались кое-где островки особенно яркой зелени, по ним и определял предок путь прошедшего здесь каравана.

Жила у нас в поселке бабка-оборотень. Превращаясь в черную кошку, проникала она в хозяйские сараи и дочиста выдаивала коров. Но в пору моего детства никто в поселке коров не держал, и вопли черной кошки не давали нам спать. Забиваясь с головой в одеяла, мы творили старые скифские заклинания, а днем искали в прискринках корни плакун-травы, от которых злые духи приходят в ярость, тем самым убивая себя и все свое черное потомство.

Иногда на угольных сколах отец находил следы хранителя подземных сокровищ — Пливника, но отравленная православием мать называла их копытцами дьявола. А мне было все равно, Пливник там прошел или Дьявол, моим богом в семь лет стал Валерий Брюсов, стихи которого были для меня не только откровением, но и молитвой.

Гаснут розовые краски

В бледном отблеске луны;

Замерзают в льдинах сказки

О страданиях весны.

Или совсем в ту пору для меня невнятное:

В искусстве важен искус строгий.

Прерви души мертвящий плен

И выйди пламенной дорогой

К потоку вечных перемен.

Но этот «поток вечных перемен» остался занозой в душе, и я искал в творчестве поэтов это неизбывное стремление к уходу, как, например, у Малышки: «Во мне весна тревогу пробудила…», или «Кинул он дом свой с родною землею, да и погнался за детской мечтою» у Ивана Франко.

В двенадцать я сбежал из дома в путешествие по Кавказу, с топориком и полным чемоданом поэтических сборников. «…я уходил в страну молчанья и могил, в века загадочно былые», а в деревнях пел старушкам песни, просящих милостыню слепцов:

Это доченька милая, папа,

Это папа, малютка не твой,

И пронзила ножом свою дочку,

Только доченька вскрикнула: Ой!»

Сколько я знал, да и до сих пор помню этих дурацких песенок, самому смешно. Но бабушкам песни нравились и они угощали меня яблоками. Но Кубань и Северный Кавказ мне не приглянулись. Я мечтал побывать в Уссурийском крае, пройти тропами Арсеньева, или попасть на Землю Санникова: вдруг да не всю ее снесло описанное Обручевым землетрясение…

Несчастья случаются от нашего молчания, но стоит человеку заговорить, как его тут же обвинят в попытке заговора. Заговора против законной власти, которая, как показывает опыт столетий, не терпит разноголосицы, хотя поющие в один голос люди напоминают стадо белеющих баранов.

Забудем пост, нам надо поспешить.

Уже погост в лицо печалью дышит.

Никто молитвы нашей не услышит,

Минуты лишней нам не одолжит.

Я стал седым, еще недавно рыжий.

Не знаю, что за груз на мне лежит,

Но разве век назад я не таким же

На жизненные вышел рубежи.

Смешно, но эти стихи написаны в четырнадцать лет, когда, одноклассница Татьяна Теряева, выдернула из моей шевелюры первый седой волос.

— Мы погрязли в словах, как в болоте, и чем больше поклоняемся словам, тем большей преданности они от нас требуют. Имея в своем арсенале пару тысяч слов, человечество придумало столько разной пакости, что само не знает, что с ней делать. Ни одно растение в мире не дает столько дурных плодов, как Слово. И самый страшный его плод — Человек.

Я не мог не согласиться с ним, поскольку сам был до мозга костей порабощен словом. Несмотря на сотни уже существующих богов и демонов я пытался создать своего, более близкого мне по духу, и не такого кровожадного, как уже существующие. А что касается Христа? равных ему богов в истории человечества столько, что не хватит жизни, чтобы их кxtybz прочесть. Любой Бог — Символ, под сенью которого жнут свой хлеб насущный стада мошенников, и главное их оружие в этом лживом бизнесе – Слово. То самое слово, которое и стало для всех мыслящих существ — Богом. Потому, что слово это отражение мысли, если не сама мысль, как утверждает мой очарованный Словом собеседник.