34. Кончай жалеть себя! Спасай, жалея, нас!

Нет глупости, которую нельзя воспеть. А бес дергает меня за язык, говорить именно глупости. Особенно когда глупость непредсказуема. В лунные ночи меня тянет на подвиги, кажется, что луна разбивает пространство на запутанные тоннели лабиринта. А кто из поэтов не мечтает пройти путем Ариадны? Хотя бы, глупости ради. Ведь никто из нас не способен сразиться с Минотавром, мало того, от страха перед чудовищем, мы потеряем путеводную нить, и забредем в дебри, откуда не выбраться. Разве не это происходит сегодня не только с поэтами, но и с литераторами вообще. Они пишут о том, за что можно получить приличный гонорар, то есть на потребу утверждающимся у власти психопатам.

Лунный свет вызывает беспокойство у впечатлительных натур, начитавшихся Гоголя. Даже бездомные дети, глядя на луну, начинают скулить, как озябшие на ветру щенки. Ведь им, как никому другому, понятны инстинкты первобытных детей. Они безграмотны, неухожены, их отцы сгорели в кострах перестройки, а матери спились от горя. Так что, встретив замарашку в городе, знайте, что перед вами щенок доледникового периода.

Когда государственный чиновник достает из чулка и, уединившись, пересчитывает добытые путем вымогательства доллары, бездомный ребенок утоляет голод, грызя отломанную по случаю веточку, и представляет себя дядей, который угощает сиротку сникерсом.

Артемка Ступин сбежал из приюта в мае 1988 года. Тогда ему было девять лет. Сейчас ему двадцать семь. Восемь лет он оббивал пороги военкоматов, — просился на службу, но без документов его не брали.

— Где родители?

— Не знаю.

— Где учился?

— Нигде.

Безграмотные люди потенциальные рабы. Капитан Суздальцев решил пристроить ничейного парня работником у знакомого фермера. Но работать Артем не умел, да и не хотел. Покушаясь на свободу Артема капитан получал жесткий отпор. Дело кончилось тем, что работник сжег недостроенную ферму и скрылся в неизвестном направлении.

Артем закончил три класса начальной школы, несколько лет с ним занимался одичавший от безработицы учитель физики, Борис Петрович Кабанов, так что Артем прекрасно ориентировался не только в программе средней школы, но по некоторым предметам, как, например, по английскому языку перещеголял своего учителя. От Кабанова Артем усвоил науку ненависти ко всему происходящему в стране. Армия много потеряла отторгнув от себя прикидывающегося простачком парня. Однажды во Владивостокском порту Артем помог заезжему американцу договориться с новым русским о поставке дешевых товаров из Индии. Англичанин предложил Артему работу, но взять парня без документов на судно побоялся. Но уже через неделю ему вручили паспорт на имя Артема Петрович Ступина, уроженца Молдавской ССР. То, что по паспорту он был на десять лет старше, значение не имело, благодаря полуголодной бродячей жизни он выглядел на все сорок.

Получив документы, Артем в тот же день автостопом перебрался в Хабаровск.

— Я понял, чем может кончиться моя дружба с американцем. Уж очень хотелось ему прибрать меня к рукам…

В тот вечер, сидя с Артемом на лоджии, и, глядя на высокомерно блистающие звезды, говорили о поэзии.

— В юности пишут все, и, как правило, о звездах, — Артем поднял указательных палец вверх. — О звездах писать не страшно, за это не наказывают… Вы, например, можете вспомнить, что-нибудь из юношеских стишков, которые были бы вызовом номенклатурному режиму?

Я вспомнил:

А что такое партия у нас —

Одни поёт, другие подпевают.

Когда ж в забое люди погибают,

Скрывают хором от народных масс.

— Вы что, из семьи шахтеров?

— Я работал в шахте, и писал это в конце пятидесятых…

— Время оттепели, но для подростка смело. Я в девять, до того как погиб отец, писал о звездах:

Моя мечта Звезду героя

Зажечь на пламенной груди,

Но… закрывать страну собою

Не стану, не смогу… сведи

Я счеты с жизнью, не поймут,

Как мог я предать честный труд.

Я не понял, причем здесь «честный труд», но промолчал. Артем, как я понял, не поверил, что стихи о погибающих шахтерах я написал в конце пятидесятых.

— Вам хорошо, вы в юности верили в светлое будущее человечества, а меня учили любыми путями добывать деньги. Мой наставник Борис Петрович утверждал, что американская демократия не панацея от бед. Нет в мире страны, в которой все сыты, одеты и счастливы. А Россия особенная страна, в ней всегда было узаконено воровство.

Мне не хотелось плевать себе в лицо, и я решил вернуться к старой теме, о цензуре на поэтическом олимпе.

— В пятьдесят седьмом на шахте имени Лизы Чайкиной арестовали женщину, которая написала стихи, а ее дочь школьница похвасталась учительнице. Вскоре мамы не стало, а дочь оказалась в детском доме. Уже взрослой, приходя в наш дом, она перелистывала мои блокноты со стихами, в которые я специально для нее писал:

Зеленый Первомай

Под Красными знаменами

Пришел в Донецкий край.

Над шахтами, над домнами,

Над тружениками скромными

Цвети, ликуй, играй…

Эта девушка (Клара Павлова, кажется) любила поболтать.

— Знаешь, за какие стихи арестовали маму?

— И знать не хочу.

— А я все-таки прочту.

Скажите, если Сталин мудр,

Зачем с портрета над кроватью,

Следить, как я снимаю платье,

Как мужики меня…

Представляешь, Саша, о чем она думала, валясь в постели с очередным хахалем. А некоторые из них, уходя, умудрялись похлопать меня по попке. Потому я и отнесла эти стихи училке…

В сороковые в каждом доме обязательно висел портрет Сталина. И, как правило, над кроватью родителей, не доверять же детям портрет отца народов. Мало ли что взбредет мальцам в голову, потом грехов не оберешься. У супругов Сапроновых, которых арестовали за то, что рядом с портретом Сталина они повесили свои. Справа от вождя — Мария, слева — Григорий Тихонович. Кому-то показалось странным, что хозяева уровняли Сталина с собой. Когда Сапроновых арестовывали, капитан НКВД пошутил:

— Нехорошо, когда замужняя женщина налево к Иосифу Виссарионовичу бегает…

Кому-то из чекистов эта шутка показалась крамольной, поэтому капитану пришлось отбывать срок вместе с Григорием Тихоновичем. Правда, освободили их досрочно, год спустя после смерти Сталина. Вернувшись домой, Сапронов увидел, что на том месте, где висел Сталин, висит его портрет, и заподозрил неладное. На суде он рассказал, что по ночам в зоне видел сон, будто его жена барахтается в постели с соседом, а он смотрит на них с высоты и… то есть глазами портрета. Потеряв от разъедающей душу ревности покой и сон, Сапронов одновременно потерял интерес к жене. Делал он это преднамеренно, вовлекая жену в ловушку. Кончилось все тем, что пошел Григорий Тихонович на отсидку по второму разу, теперь уже за убийство на почве ревности. Позже Клара Павлова призналась, что донос на чету Сапроновых — ее работа. Когда я поинтересовался, зачем она это делала — призналась, что с детства мечтала быть похожей на Павлика Морозова.

Сегодня, когда в кинотеатрах и на телеэкранах круглосуточно отстреливают людей, многие подростки мечтают стать киллерами. Мечтал об этом и Артем Ступин, слушая рассказы «домашних» пацанов о героях, которые в одиночку могут расправиться с бандой. Но поднять руку на человека не мог, даже когда его обижали.

— Что с них, придурков, взять. Морду набить, так ведь не поймут.

На эту тему в тот вечер он читал мне стихи:

Все думают я трус, а я ленюсь

Бить человека, лучше отвернусь

И отойду, дерется только трус,

А я в душе над трусами смеюсь.

— А если тебе в спину ударят, когда отвернешься?

— Пытались. Но я спиной почувствую угрозу и подставлю грудь. А в грудь трусы не бьют, боятся…

— Значит, правду мы пели: смелого пуля боится, смелого нож не берет?

— Смелые, как правило, в драку не лезут. Смелость — это интеллект…

Я не мог не согласиться с Артемом. Только трусы способны убивать невооруженных людей, а тем более — детишек. Яркий тому пример — Чечня.

Если народ свободен, он непогрешим. Но свобода понятие условное. Мотылек порхает, прока не попадет в расставленные пауком сети. Когда идешь к чиновнику решить какой-то вопрос, приобретаешь если ни инфаркт, то желание взорвать чиновника вместе с его ведомством. Чиновники создают законы, которые сами же и нарушают. Формальная мораль уничтожает зачатки добра (духовности, если хотите). Если представитель духовенства насилует мальчика, его религия вызывает во мне отвращение, и я начинаю ненавидеть всю эту черную свору. Когда разбухающее баобабом чиновничество облагает поборами народ, а президент в это время решает проблемы спорта, я испытываю к нему не лучшие чувства. Спорт не решит проблемы беспризорности. Уничтожив заводы, власть вздохнула свободно: гегемон парализован безработицей, а значит, вынужден стоять в очереди за подаянием.

Научный социализм утопичен, он заменяет Бога светлым будущим, а Бог в криминальном мире ни что иное, как право на собственность. Право, которое, не может быть вечным. Элита вырождается, подставляя себя под удар. Я лично хочу работать на светлое будущее, но не на вора, который сдирает с меня последнюю шкуру, обещая, что после смерти я попаду в рай, и буду радоваться, наблюдая за его мучениями в аду. Простите, я человек не мстительный, я хочу приличной жизни на земле, но мне приходится подкармливать сказочку про белого бычка, а сказочка эта — в добрый миллион ртов, требует не только еду, но и блеска, чтобы убедить меня в том, что она мне действительно нужна…

Когда я говорю о чиновнике, я имею в виду не конкретного человека, а весь его гарем, который получает от него ценные указания, как правило, в постели, поэтому выполнять эти указания представителям гарема мешает обволакивающая тело истома. Когда-то я прочитал книгу «Деловая Америка», и что меня особенно поразило: два человека управляют коллективом в тысячу человек. У нас же тысяча чиновников управляет одним человеком, а все проблемы ЖКХ сводятся к непомерно разбухающему чиновничеству.

Я закрываю глаза и читаю уплывающие вверх по экрану тексты. Как обычно в компьютере они движутся вприпрыжку, и я не успеваю их считывать, улавливая лишь отдельные слова и строки.

Чем ближе к истине, тем глуше

Стучат сердца. Не уходи.

Не отвлекайся, не дослушав

Мелодии моей груди.

Откуда это? Если мозг способен независимо от моей воли писать стихи, можно ли придумать прибор, списывающий с моих зрачков эти плывущие в бесконечность тексты? Память моя не в силах запомнить и сохранить эту бесконечную вереницу текстов.

Стихи читаются и запоминаются легче, взгляд снимает их с экрана с четкостью лазерного принтера. Но запоминаются в основном строки, которые ни в какие рамки не лезут. Или тексты, которые я уже где-то слышал или читал, но где именно — не могу вспомнить.

«Есть только один способ сравняться с богами: достаточно быть столь же жестоким. Есть средство противостоять враждебности мира — это бедность».

Или обрывки назидательных текстов: «Лучшее лекарство от мигрени — стихи Багрицкого «Веселые нищие», от спазма печени — читайте вслух позднего Блока». С Блоком все ясно, но «Веселые нищие» переведены Багрицким, кажется, с английского. Это — лестница в небо, каждая перекладина которой звучит, когда ее касаешься ногами.

Оцарапан страсти знак.

Этот знак врубил тесак,

В час как бил я в барабан

Пред французскою толпою…

Это отзыв памяти на предложение мозгового компьютера, своеобразное развитие темы, которую в свое время поднимал Бальмонт и описал в своей замечательной поэме «Поэзия как волшебство» Мартынов.

Я открываю глаза: « И как я до сих пор не заметил? Поэта Мартынова чем-то созвучна «Веселым нищим» английского поэта. Эти ритмы, с проваливающимися и взлетающими к звездам перепадами.

Я уже писал, как в особо трудные минуты черпал силы из поэзии Окуджавы. Как избавлялся от остеохондроза, читая вслух Всеволода Вознесенского. Хандру снимал Пушкин. Маяковский приходил на помощь, когда я терял ориентиры во времени и пространстве. Блок дарил крылья, когда меня гнули к земле а мне нужно было выйти на связь с космосом.

Поэзия — лучшее лекарство, в этом я убеждался на протяжении всей моей жизни. Об этом я могу заявить под присягой…

Я закрываю глаза, и вереница слегка подергивающихся строк ползет вверх.

«Стихи нужно читать вслух, распаляя себя до энергетики, в свечении которой они были созданы поэтом».

Я сонной груди коснулся,

Последний проулок минув,

И жарко они раскрылись

Кистями ночных жасминов…

Я считываю с бегущего текста стихи и чувствую, как в задымленной городе разливается аромат цветущих жасминов.

В мире немало докторов, которые умеют избавлять от болезней поэзией. Для этого нужно немного: найти свои ритмы и войти в ауру поэта, которая созвучна с выделяемой вами энергией. Прочтите вслух, один. Два, три раза «Метаморфозы» Николая Заболоцкого и вы почувствуете, как пульсирует в вашем теле вечность.

Чтоб кровь моя остынуть не успела

Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел

Я отделил от собственного тела.

Любовь к поэзии всегда была моим копьем и щитом, она не давала мен упасть, споткнувшись на чьей-то злобе. И я уверен, что, умирая, буду шептать жизнеутверждающие стихи Пушкина:

Полнее бокал наливайте,

На звонкое дно,

В густое вино

Заветные кольца бросайте!

Лучше всех о последних минутах Пушкина написал Эдуард Багрицкий.

Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова

То, что влюбленному забыть нельзя,

Рассыпанные кудри Гончаровой

И сладкие медовые глаза.

Образ создан настолько зримо, что известное прощание поэта с книгами сразу же отходит на второй план. Пушкин прощался взглядом не с книгами, он прощался со своими несбывшимися надеждами. Десятки раз в переводах классиков читал я стихи Эдгара По «Ворон». А недавно мне передали рукопись переводов с английского Светланы Горбуновой. Прочитав в ее переводе «Ворона» я вдруг понял, что поэма Сергей Есенина «Черный человек», написана под впечатлением Эдгара По.

«Черный человек на плечо мое садится,

Черный человек не дает мне уснуть всю ночь…»

И «Ворон» Эдгара По в переводе Светланы Горбуновой.

«Ночь. Как прежде на плече молочно-белом

Черный ворон — идолом — сидит.

То заснет, то снова в душу

жуткий взгляд—стрелу вонзит...

Кто он? птица или демон — там в углу?

Я и ворон. — Птичья тень простерлась на полу.

Вижу я: в когтях у хищной тени — перед дверью —

Бьется, бьется тень моя.

Знаю, обречен я…»

Черный ворон сидит на моем плече, и с насмешкой заглядывая в тетрадь, спрашивает:

— Вы надеетесь, что вас прочтут тунгус и друг степей калмык? Они уже Пушкина не читают…,— ворон рассмеялся жестким каркающим смехом.

Запад, где по выражению Твардовского «стихотворная поэзия давно уже старомодный род литературы и отношение к ней снисходительное», проник во все поры нашего общества, и все-таки я затрудняюсь сказать, кого у нас сегодня больше, людей сочиняющих или читающих стихи? Даже если читают стихи только пишущие, это добрая треть населения страны. Так что в ближайшие годы России не угрожает возможность забрюхатеть накопительством. Поэзия пока еще довольно редко страдает отрыжкой объевшегося негодяя.

Я милостыню не подам,

Будь ты калека или мальчик.

Немало вас по городам

С рукой протянутой маячит.

Я продавал иголки, ел

Раз в день по пирожку с картошкой,

И, посмотрите — преуспел —

С блинами ем сметану ложкой.

Хотите жить, ищите свой,

Пусть небольшой, но бизнес все же,

Нам превращаться в существо

Других сосущее негоже.

Это стихи хабаровского предпринимателя.

— Не думайте, что у меня одни деньги на уме, я исправно плачу налоги…

Ничего плохого о Викторе Б. я не скажу хотя бы потому, что он не отделил себя от народа. Он написал «Нам превращаться в существо…», и это говорили о том, что он втайне болел за возрождение России в труде. Напиши он «Вам превращаться…», я бы не стал с ним разговаривать, тем более писать о нем эти заметки. Мне самому не очень нравятся побирушки. Другое дело заплатить женщине, которая в подземном переходе играет на скрипке, или парню, хрипящему под Высоцкого свои неумело сделанные песенки.

Тебя короновали, а я глотал слюну

Когда тебя умчал какой—то парень

В чужую нелюбимую страну,

Чтобы тобою янки отоварить.

Мне не нравится, когда на людях звучат такие песни, но если у парня нет другого заработка, это лучше чем, приставив нож к горлу, выгребать из карманов пенсионера последнюю копейку.

Иногда мне кажется, что сочинительство — болезнь, которую разносит пока еще никем не изученный вирус. И передается он не только от человека к человеку, но даже от певчих птиц и звенящих над летним полем стрекоз.

В моей памяти живут десятки поэтов, о которых я не успел написать. Станислав Виртуозов, например, автор симпатичного рассказа «Там где течет Сухой Стерех», и десятка стихов написанных в годы наших скитаний. Потерялись мы с ним давно, я долго ждал появления его имени в прессе, а недавно нашел в книге, изданной к юбилею Комсомольского-на-Амуре авиационного предприятия. Все помещенные в книге стихи я знал наизусть, они были опубликованы на страницах городской газеты. Значит, ничего больше за это время он не написал, значит, избавился от самобичевания по рецепту Леопольда фон Захер-Мазоха

Рассказывая о чудесной ярмарке, на которой ему удалось побывать, Артем Ступин вертит в руках авторучку с плавающей в ней красоткой. На мой взгляд, извивающейся в воде красотке не хватает напарницы. Они бы показали нашим женщинам, чем занимаются в постели лесбиянки.

— После ярмарки торгаши устроили шабаш — тысяча долларов за право порезвиться после трудов праведных. У меня таких денег не было, но меня купила набитая долларами дура. Я рассчитывал, что встречу там тебя, поэт все-таки.

— У меня на шабаши не хватит души. О том, что таковые существуют — впервые слышу. Да и зачем мне, я за деньги не продаюсь.

— И напрасно. Рынок есть рынок.

Непонятно было: шутит Ступин или говорит всерьез.

— Моя опекунша, узнав, что я пишу стихи, обвинила поэтов во всех смертных грехах. Вы же, по ее мнению — Царь, с пустыми карманами. Пишете о нищенствующих стихотворцах, а она готова платить в баксах за каждую удачную строчку рекламы.

В общем, Артем написал несколько рекламных стишков, а она спонсировала издание сборника его стихов. Сборник был издан на мелованной бумаге. Название многообещающее «Ветер», а на обложке сорванное с дерева птичье гнездо с еще не оперившимися птенцами.

— Вы смотрите на мою книжку так, будто она вызывает у вас отвращение?

Честно сказать, брезгливости к сборнику Артема я не испытывал. Я боялся разочароваться в человеке, к которому успел проникнуться глубокой симпатией.

— Ты не прав, Артем, — ответил я. — Твоя книжка вызывает во мне чувство ужаса этими рассыпавшимися в воздухе птенцами.

Я не люблю поэзию, в которую мысль входит как бы с черного хода, боясь попасться на глаза подстерегающей ее системе.

В кругу господ я старомоден,

Но мне приятно сознавать,

Что уважает меня знать

За то, что пролетарский орден

На крест пытаюсь обменять.

Идея построения светлого будущего предусматривает не только веру, но и цель. Идея церковная — суицид во имя вечного забвения. Мерзость православия в поговорке: отдай жену дяде, а сам иди к бляди.

Я долго не мог открыть сборник Артема Ступина только потому, что обложка книжки «Ветер» не соответствовала висящему на шее автора кресту. Не крестику, а серебряному кресту с распятым на нем Иисусом. Мне приятна книга, но омерзителен крест. Это все равно, что прицепить на ворот мундира свастику. Видимо, Артем догадался, что мучает меня. Нащупав пальцами скрепляющую защелку, он снял и опустил крест в карман.

— Спасибо, — сказал я. — Когда мне было четыре года, к нам в дом вошли немцы. У офицера вместо лица была свастика. Я видел только этот переливающийся яркими огоньками крест. После этого я ни разу в жизни не надевал на шею галстука, и не застегивал верхней пуговицы.

— Если хотите, я выброшу крест, — сказал Артем, ныряя рукой в карман, но я предостерег его от этого кощунственного поступка.

— Истинно верующие не афишируют своей веры, не стремятся выпендриться, блистая не умом, а атрибутами веры. Сорви с исповедующего прихожанку попа его сутану, и ты увидишь раскаленный от похоти член. В этом вся суть его величия.

Бездомная бичиха, пишущая прекрасные стихи, вызывает во мне гордость за нацию, а блистающие позолотой храмы — ненависть к тем, кто стремится поработить ее дух.

— И все-таки, Александр, мы должны уважать религиозные чувства верующих.

— Если верующие в свою очередь будут уважать мои чувства, чувства атеиста. И не склонять моих детей к своей дурацкой вере. Вас раздражает свастика на рубахах парней, вы призываете судить фашистов. Но любая религия — фашизм. Вы навязываете мне своих богов атрибутами своей веры, проповедями, угрозами, рассовывая своих черных идолов по казармам и школам. Это ли не фашизм. А если так, я просто обязан защищать свою веру в величие человека и в его свободный от предрассудков разум. Иначе, еще год-два и в стране запылают костры Средневековья. Держите свою веру при себе, не афишируйте ее и я навсегда вычеркну эту тему из своего сердца.

Не без задней мысли я прочитал Артему несколько стихотворений Владлены Кисаровой, поэтессы из Комсомольска-на-Амуре:

Скажи, за что был проклят Сатана?

За ясный ум, которого добился,

За то, что на пути не оступился,

За мудрые бессмертные слова.

Он среди нас живет в обличье зверя,

Забытый миром проклятый изгой.

Бессмертие не дар, а ноша, бремя,

Когда весь мир гнушается тобой.

Окаменеет сердце и у Бога,

Когда подруга — смерть, а страх — подмога.

Да и не нам выискивать изъяны,

Кто из них прав, когда встают титаны.

***

Будь проклят день, когда мои уста

Произнесли молитву, неспроста

Скучал Господь, зачахший от стыда,

Что избежал вселенского суда.

Себя жалел, мир бросив под откос,

Где души за гроши скупал Христос,

Чтобы собрать под знаменем Богов

Для битвы рать из нищих и рабов.

Очнись от сна, пока не пробил час.

Кончай жалеть себя! Спасай, жалея, нас!

***

Зов Дьявола опять мешает жить и спать.

Крик ворона вещает приближенье.

Кровавой пеленой заволокло глаза.

Спасет ли запоздалое крещенье?

Все ярче амулет в моей груди

Пылает перед будущим сраженьем.

Смогу ли устоять под натиском Судьи.

Спасет ли запоздалое крещенье?

Кого на этот раз послали убивать?

Чьи крики в эту ночь я слышала опять?

От крови пролитой кипела моя кровь.

Спасет ли в этот раз Всевышнего Любовь?

Сказать, что Артем был потрясен — ничего не сказать. Когда я читал последнее стихотворение, в моем голосе звенели слезы. Слезы гордости за Человека. Артем подошел и молча вырвал из моих рук только что подаренную книгу.

— Я все понял, — сказал он. — Спасибо за урок.

— Ты же утверждал, что не отвечаешь ударом на удар. А я не угрожал, я утверждал право человека на равных разговаривать не только с земными, но и с небесными богами.

Я протянул руку, и Артем Ступин вернул мне свою книгу «Ветер».

Так случилось, что я всю свою жизнь с шестилетнего возраста был окружен поэтами. Постоянно прописались у меня Тарас Шевченко и Валерий Брюсов. Темными ночами, когда за окном шумел дождь, мы перемывали косточки литературным героям, и настолько увлекательной была наша беседа, что сквозь грозовые тучи к нам пробива-лась Луна и, сидя на подоконнике, читала стихи.

Движение по замкнутому кругу,

Что может быть безрадостнее, вам

Спасибо за приятную услугу

Вовлечь меня в литературный храм.

Возможно, поэтому тема замкнутого круга прожигала меня не личной, а космической болью.

Приду с работы — падаю без памяти,

А утром — на работу по прямой,

Так бегает с конца в конец, как маятник,

По проволоке пес сторожевой.

Шестичасовый рабочий день шахтера — сказка про белого бычка. От ухода на работу до возвращения домой проходило четырнадцать часов, поэтому поэтические посиделки у нас случались не часто. Даже когда в моей комнате поселился Толя Тарасенко, бездомный, к тому времени дважды судимый парень с огромными сумеречными глазами. О нем я писал в начале своего «Наказания…», о нем же были строфы в повести «Любава».

Был знойный день. Буфеты у пруда,

Торгующие соками и пивом,

И тысячи ребячьих лиц счастливых,

И бронзовых ныряльщиков орда.

На глади вод лежали облака,

Он в них растаял, утонул бесследно.

У Юльки над букетом лилий бледных

Застыла побелевшая рука.

На глади волн лежали облака,

Ныряльщиков неровная строка

Перечеркнула их живую прелесть

И день сгорел, в овраге зазвенели

Серебряные нити тростника.

Труп всплыл на третьи сутки…

Брюсов к Анатолию относился настороженно. На советского Вийона он явно не тянул, а Брюсов уважал в поэзии жестянщиков, которые умели чеканить стихи:

Есть тонкие невидимые связи

Меж контуром и запахом цветка,

Так бриллиант невидим нам, пока

Под гранями не оживет в алмазе.

Для Анатолия поэзия была ширмой, за которой он репетировал роль клоуна.

Я — зек, и я поэт, а значит

Я дважды одухотворен,

А что душа порою плачет,

Не я виновен, а закон.

Ответственность за свои преступления Анатолий пытался переложить на власть. Я приютил его, изгнанного из дома родителями, и он же ночами рассказывал мне байки о прелестях воровской жизни, подбивая на ограбление магазина.

— Зачем? — спрашивал я.

— Как зачем, а деньги?

В кузнецы я пошел, чтобы накачать мышцы, в шахту полез из любопытства. Работа в моем сознании ассоциировалась со стихами Валерия Брюсова.

Здравствуй, тяжкая работа,

Плуг, лопата, и кирка!

Освежают капли пота,

Ноет сладостно рука.

Я хочу изведать тайны

Жизни мудрой и простой.

Все пути необычайны,

Путь труда, как путь иной.

Анатолий возникал:

— Думаешь, Брюсов когда-нибудь работал киркой. Всю жизнь корпел над бумагами, а денежки имел не то, что ты.

Но я по себе знал, как освежают работающего человека капли пота, как ноют от усталости руки. Придумать такое невозможно. Тарас Григорьевич в отличие от Брюсова был человеком немногословным. Он осторожно перелистывал страницы своих книг, и загадочная улыбка дрожала в уголках его губ. Анатолий, не любивший назидательные лекции Брюсова, читал вслух зековские байки на стихи великого Кобзаря.

Якби ви знали паничі,

Що роблять люди уночі,

Ви б чоловіків поголила,

А самі б діточок робили

Дружинам їхнім на печі.

В мире немало существ, которые рождаются не матерью, а нашими представлениями о собственной добродетели. Мы наивно думаем, что способны создать людей более совершенных, но наше несовершенство производит уродцев. Это существо может обладать совершеннейшими чертами лица, милой улыбкой, искрящимися умом глазами, но на самом деле это — темные пятна на лице человечества, которые, в угоду своим фантазиям, готовы уничтожить миллионы светлых жизней.

Когда Анатолий страдал от безответной любви к медсестре Юлии Борисовне Курносовой, Брюсова успокаивал его:

— Инстинкт получения пользы от своей красоты — присущ каждой женщине. Ты же занимаешься самоистязанием — характерная черта слабых мужчин.

Мне тогда было семнадцать, я был влюблен в Таисию Семеновну, но попутно влюблялся и в других красоток.

Я в жадности своей необычаен,

Всех женщин мира дайте в жены мне.

Потом в нашем кругу появились новые поэты. Николай Рябцев пришел со стихами, восхваляющими оттепель Хрущева.

Убили жестокого бога, надолго ли?

На славе убитого вырос злодей,

Которого слуги народа не трогали

Они, как и он, убивали людей.

— Откуда ты взял, что Хрущев убивал людей?

— А что делалось при нем на Украине, знаешь?

Огороженные колючкой села, жители которых от мала до велика вымирали от голода. Об этом в юности я написал поэму “Лабиринт”, которая опубликована в сборнике моих стихотворений “Всепрощающий свет”.

Сквозь лабиринт концлагерей,

Сквозь лабиринт идей,

Сквозь лабиринт души своей

Войти в сердца людей.

Сомнений не преодолеть,

Они всегда с тобой,

Но нужно в камне умереть,

Чтоб камень стал тобой.

И лишь единожды намек

Прожег меня огнем:

Посеяв страх — пожнешь поток

И захлебнешься в нем.

Но о себе довольно, я слишком часто возвращаюсь к себе любимому, и возможно только потому, что все поэты, о которых я пишу это неотъемлемая часть моего Я.

В последнем стихе Рябцева мне не понравился «какион», но я промолчал. Промолчал и Артем Ступин, он все еще находился под впечатлением стихов Владлены Кисаровой. А я казнил себя за то, что почти два года не коснулся рукописи. Из-за ее дурного почерка и первых двух стихов, которые, действительно были ни о чем. Мне не просто было разобраться в каракулях Кисаровой, но набрав девять стихотворений я позвонил Николаю Кабушкину и прочитал ему стихи. Потом позвонил Козлову. Геннадий, как это часто с ним бывает, не нашел в стихах поэзии, заявив, что это красивая декларация.

Я промолчал. Побывав на приеме у известного критика Вадима Кожинова, Козлов с головой ушел в его учение о так называемой “тихой” поэзии. Я же поддерживал точку зрение Александра Пушкина: Поэт призван «глаголом жечь сердца людей». А ни один из дальневосточных поэтов так не обжигал сердца, как Владлена Кисарова. Одно воспоминание о стихах, и я еле сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. Подобные чувства рождают некоторые стихи Арсения Тарковского. Например, его «идущее косяком бессмертие». Еще больше экспрессии в стихах Владлены:

Очнись от сна, пока не пробил час.

Кончай жалеть себя! Спасай, жалея, нас!

Это воззвание к Богу. На память приходит вчерашний номенклатурный работник, который уверовал в Бога, (по его словам) после того, как ему удачно вырезали аппендицит. Я мало знаю Кисарову, знаю только, что у нее был рак, и она чудом выкарабкалась из цепких объятий смерти. Но при этом не склонилась перед Богом, а наоборот, бросила ему вызов.

Кого на этот раз послали убивать?

Чьи крики в эту ночь я слышала опять?

От крови пролитой кипела моя кровь,

Спасет ли в этот раз Всевышнего Любовь!

Не спасет, потому, что Бог не знает, что это такое — Любовь! Человечество может спасти только поэзия, когда она внедрится в сердце каждого человека. Ее исцеляющий напиток я пью взахлеб, смешивая койтейли из классиков и современных поэтов, в том числе и мало кому известных.

И скользит по полю не спеша

Месяцем потерянным душа.

Это из тихой поэзии Геннадия Козлова. Она — дыхание раннего росного утра над полем детства и одновременно — сгусток боли о навсегда утраченном детстве. Совсем другое пламя обжигаем меня, когда я читаю стихи Вилены Кисаровой.:

Очнись от сна, пока не пробил час.

Кончай жалеть себя! Спасай, жалея, нас!

У меня не хватило ни таланта, ни мужества написать такие стихи. Их написала женщина, слабая женщина, рыдающая над кроваткой болеющей дочери. Я хотел закончить эту книгу словами Кисаровой, опять же о Боге.

Себя жалел, мир бросив под откос,

Где души за гроши скупал Христос,

Чтобы собрать под знаменем Богов

Для битвы рать из нищих и рабов.

Если и есть в этом мире сила, которой я могу поклониться, это — поэзия мужества, способная зародиться и вызреть только в сердце свободного от предрассудков Человека.

Спасибо тебе, Владлена.

— Кому это нужно? — спросила Стрекоза, вежливо зуммеря крылышками на уровне моего носа.

Она была слегка пьяна от собранного с ромашек нектара, хвост ее отвисал запятой, но легкие прозрачные крылышки надежно удерживали ее в воздухе.

В полусферах огромных стрекозьих глаз отражалась моя непомерно распухшая рукопись

— Прежде всего — мне, — ответил я. — Когда ты прилетаешь на мои грядки, я с замиранием сердца слушаю звон твоих крыльев. Разве тебе не интересно послушать мои песни и рассказы о моих случайных попутчиках?

Стрекоза насмешливо повертела своими зелеными фарами, в глубине которых на мгновение вспыхнули розовые и желтые огоньки. Я заметил, как мелькают в полусферах ее глаз страницы моей пока еще не изданной рукописи.

— Не все здесь достойно моего внимания, — наконец выдохнула она, — но страницы, где ты привлекал меня в собеседницы, написаны очень даже не плохо. Даже если учесть, что ты не всегда верно передал мои мысли о творчестве Евгений Ерофеева.

— А нельзя ли конкретнее, — обиделся я.

Стрекоза рассмеялась:

— Критиковать других, — хлебом не корми, а сам критики не любишь.

— А кто ее любит. К тому же я позвал тебя не затем, чтобы ты обвиняла меня в плохой памяти. В мои годы память, действительно, стала меня подводить. Я пригласил тебя, посоветоваться, как мне закончить эту книгу?

— А разве Владлена Кисарова не годится для заключительного аккорда? Ты жы и сейчас находишься под впечатлением ее стихов.

Прежде чем ответить стрекозе, я мысленно вернулся к разговору с Геннадием Козловым, которому стихи Владлены понравились, но он назвал их декларативными, и предложил закончить книгу собственными стихами.

Все кончилось — поэзия осталась.

Ночь уронила первую звезду.

За синим морем, вызывая жалость,

Звенит, поет былинка на ветру.

— О чем эти стихи? — спросил я у стрекозы. — Мне они нравятся, но нельзя же заканчивать книгу о дорогих мне людях звучащей на ветру былинкой. Тем более, что звучит она не в моем огороде, а где-то за синим морем.

— Эти стихи о Жизни, — ответила стрекоза. — Жизнь — это поэзия, мы уйдем, а она останется, чтобы радовать и огорчать тех, кто идет за нами. Несовершенна не жизнь, а — человек… Когда я сажусь на цветок, человек стремится поймать меня, чтобы оторвать крылья и превратить в гусеницу. И таким образом — уравнять с собой. Только поэты могут часами слушать мою незатейливую песенку, и не только слушать, а понимать о чем я пою. Я пою я о любви к цветам, к солнцу, и к той самой звенящей на ветру былинке. у былинка. Мы вместе сопереживаем ее одиночеству…

После этих слов мне захотелось поймать стрекозу и оторвать ей крылья. Чтобы она превратилась в гусеницу и никогда больше не тревожила мою душу своим печальным пением. И я бы сделал это, если бы ни ее прекрасные глаза, отражающие весь окружающий нас мир. В том числе и меня и даже мою никому не нужную рукопись. На этот раз беседы, как некогда о поэзии Евгения Ерофеева, у нас не получилось. Книга подходила к концу, мне было грустно расставаться с моими героями, я ждал, что стрекоза предложит мне написать о поэтах, рукописи которых в огромном количестве лежат у меня на столе. Почему бы не написать о творчестве Олега Чуйко? Конечно, во всем виновата моя подружка стрекоза. Прочла вслух строфу из подборки:

Было святочно тихо и будто цветы

Звезды плыли по донным дорогам.

И рядились все мачты в морские кресты

И стояли уныло пред Богом...

— Что это, новый апокалипсис? — рассуждала она, глядя на меня огромными, прозрачными, как небо, глазами. — Все мачты вырядились в кресты, причем в морские, и ждут когда Бог распнет на них по грешнику. А чего стоит это “и будто”? В нем даже глухой услышит неприятный матерок, а особенно если вокруг святочно тихо.

— Нет, ты вот что скажи, наседала на меня стрекоза. Можешь ли ты прямо сейчас изложить в двух-трех строфах свое видение мира и себя в нем. Ты приводишь в книге много экспромтов, напиши еще один для меня. Я хочу понять, с кем все эти годы имела дело и стоит ли нам сотрудничать в дальнейшем?

Я отломил от тополя веточку и веточкой на песке написал стихи:

Исполненный надежд, блуждаю я во тьме.

Рожденный зрячим, я не вижу света.

Но я уверен в том, что свет во мне —

В нем заново рождается планета.

Я чувствую на горле пальцы тьмы

И тысячи существ, взрывоопасней пепла,

Снуют во тьме, раскрыв в оскале рты —

Чтоб светлая душа моя ослепла.

Блуждающий во тьме, я истину постиг,

Что тьма во мне, она неотделима

От света, это мы проходим мимо,

Страшась ее оскалов и интриг.

— А что изменится, если мы изменим свое отношение к тому, что ты называешь тьмой? Станет ли мир от этого светлее? Каким бы мощным оружием в наших руках ни была культура, мы не можем противостоять дикой природе. Даже вооруженные окрыляющей и исцеляющей тебя поэзией. А все потому, что поэзия стоит у истоков ненавистных тебе религий. Она кормит бездельников, которые всячески преграждают ей пути к развитию. Ведь избавление человечества от религии — это тоже религия.

Когда стрекоза улетела, я открыл последнюю страницу рукописи, и вписал единственную строчку, смысл которой, я надеюсь, понятен каждому.

Все кончилось, поэзия осталась.