16. Твои глаза как в небе два Ковша

Вращаясь вокруг Солнца, Земля не позволяет себе даже на минутку сойти с заданного курса. Понравилось вертеться — вертись. Вильнула задом перед начальством, виляй дальше. Кометы те носятся, как им заблагорассудится. «Придурков и в космосе хватает, — сказал мне как-то грузчик оптового рынка Сергей Нечаев. Иду с грузом, а меня машина бампером под зад — бах. Ящик, ясно, на капот, водитель вопит, а я то тут причем? Я, извините, при исполнении, к тому же вдоль бровки иду. Но наглец всегда прав, особенно если у него волосатая рука в милиции. Заставили моего хозяина-китайца заплатить двести долларов за ремонт. Он, правда, не артачился. Надо, так надо! А мне, честно скажу, было не по себе. Я ведь вдоль бровки шел. Вот и запала мне в голову мыслишка устроить вымогателю какую-нибудь пакость. Узнал за каким хреном на базу приезжает парень на крутом джипе, и выложил его дивчине все, как на духу. У нее на рынке свой бизнес, значит, а шмыгало этот двухсотдолларовый, как выяснилось, специально по рынку шастал, лопоухих, вроде меня искал. Доложила дивчина парню все как есть, тот и сунул свой джип под нос моему обидчику. Да так сунул, что лишил того не только «тойоты», но и половины бизнеса. Но мне этого мало. Надо же как-то достать нахала, вот и ляпнул я, что в отместку подстроил наезд. Да как ляпнул. Однажды, объевшись подпорченными яблоками, испытал такой прилив сил, что сел и нацарапал на картонке стишок:

Ты, сука яловая, знал,

Что сам мне задницу помял,

Но до того, бля, обнаглел —

Чужие денежки пригрел.

В том джипе месть моя была

За черные твои дела,

Теперь ты ходишь без трусов,

Задвинув в задницу засов.

Написал и сам удивился. Стал всем налево и направо этот свой стишок читать, а один парнишка у нас с компьютером дружил. Оформил стишок как следует, в конверт и хмырю этому: читай, мол! А тот с этой моей писулькой к волосатой милицейской руке, а рука — в прокуратуру. Подстава, мол, была, и главное, не с джипом, а со мной тяжбу развел. Помня про волосатую руку в милиции, я на спор с хозяином съел целый ящик яблок и написал стишок, кому бы вы думали? Верно, прокурору.

Вы по всей строгости закона

Меня сидите, прокурор.

Меня помял во время оно

На джип наехавший шофер.

Не дайте волосатой лапе

Направить на неверный путь

На перестроечном этапе

Закона рыночного суть.

Ребята посмеялись, сделали на комке все, что нужно, в конвертик и… прокурору на стол.

— Сам пишешь, — спрашивает прокурор на очередном дознании.

— Как яблок наемся, так и пишу.

— А бабе моей написать сможешь? Чтобы она меньше языком болтала.

Я, конечно, прибодрился и говорю:

— Для вас, господин прокурор, хоть целую поэму.

— А на каких условиях?

— Какие условия, товарищ прокурор, стихи дело тонкое. Если почувствуют, что пишущий их человек подлец, хоть ломом из головы выколачивай, не полезут.

А по дороге домой мне мысля в голову пришла: прежде чем писать, узнать, что она за цаца, эта жена прокурора. Вычислили мне ее мальчики по Интернету, фотку показали: губастая, как мулатка, и рыжая. Но не дурнушка, знаете ли… Долго я маялся, никак не мог ухватить строчку за хвост. Тошнота от съеденных яблок окончательно путала мысли, а потом нашло:

Красавица, я от твоих волос

Сошел с ума, я телом в тебя врос,

И хотя строг супруг твой, прокурор,

Ты боль моя и свет с недавних пор.

В твоей улыбке светится душа.

Твои глаза, как в небе два Ковша,

Прости, что за душою ни шиша,

Зато она добра и хороша.

Тебя я завтра на свиданье жду

К тебе в двенадцать в ЦУМе подойду.

Оформили мне это письмо ребята по полной программе, с ромашкой и разбитым сердцем внизу. Письмо я сам в почтовый ящик сунул. Ходил в парке, волновался так, что от волнения зубами клацал. А она и вправду пришла. Красотка, я вам скажу, не то что в компьютере. Я мужик с виду так себе, потому не сразу решился подойти, но как ни крути — задание прокурора. Купил я букет хризантем и с поклончиком к ней:

— Дорогая моя, Елена Викторовна, этот день станет праздником для меня на всю оставшуюся жизнь. Увидев вас однажды в городе, я потерял покой…

В общем, нагородил ей десять бочек арестантов, предложил зайти в ресторан, но она руками замахала:

— Что вы, что вы, давайте лучше завтра встретимся на квартире у моей подруги. Она допоздна работает, вот мы и устроим себе ресторан на дому. Мне, как понимаете, светиться ни к чему…

Целую ночь я корпел над стихами в предвкушении интимного свидания. От фантазий слюною захлебывался: жена прокурора в постели с грузчиком. Вы такое можете себе представить. Но стихи, как ни старался, не клеились. Не помогали и яблоки. Махнув на все рукою, уснул, а часиков в десять утра проснулся от ударивших в голову строчек.

Перед тобою на коленях

Стою, сгорая от любви.

О, милая моя Елена,

Владычица моей судьбы!

Я все отдам тебе, я вырву,

Как Данко сердце из груди,

Тебе отдам святую лиру,

Но только ты не уходи.

Я утолю любую жажду,

Я душу нежную твою,

Жизнь озарившую однажды

В стихах и одах воспою.

Для меня это было нечто. От радости я чуть в окно не выпрыгнул. В мило убранной квартирке я рухнул перед женщиной на колени и со слезами в глазах прочитал ей эти стихи. В общем, все у нас получилось. Я отпросил-ся у китайца на пару недель и каждый день мы встречались с ней у ее подруги. Женщина она была не чета многим. Почувствовав, что влип по самые уши, я написал новые, полные трагических предчувствий стихи:

Елена, как ты хороша

И как великолепна в страсти,

Плетет не на тебя ли снасти

Моя мятежная душа.

Но ты другому отдана,

И я, в предчувствии утраты,

Однажды прыгну из окна,

Умру ни разу не женатым.

Продли мне жизнь, за каждый миг

Я заплачу тебе любовью,

И даже лучшею из книг,

Написанной моею кровью.

Когда, прочитав ей эти стихи, я сказал, что завтра должен выходить на работу, он запретила мне делать это, пообещав кормить и поить меня до тех пор пока не погаснет наша любовь. Недели через три меня пригласили в прокуратуру. Прокурор, пожал мне руку, сообщил, что дело мое закрыто из-за отсутствия состава преступления.

— Не знаю, какие стихи ты написал моей бабе, но изменилась она до неузнаваемости. Раньше отворачивалась к стенке, а теперь будто током ее прожигает. Мне, по правде сказать, зачастую не до нее, работа, сам знаешь, какая, но она не возникает. Все понимает, ласковая, добрая, не жена — клад. Я тут подумал и решил выплатить тебе за стихи гонорар.

И он сунул мне в карман сумму вполне приличную. Но деньги мне были не в радость. Честно сказать, я боялся, что однажды он расскажет все жене, но не рассказал. Мы с ней вот уже два года живем душа в душу, кроме, правда, выходных дней, когда такой же праздник устраивает мне подруга прокурорши. А дело, видимо, идет к тому, что мы с ней поженимся. Она, конечно, далеко не прокурорша, но баба добрая, а главное — одинокая. И работу мне присмотрела в своей конторе весьма, я вам скажу, престижную. А что касаемо поэзии, работаю я сейчас над стихами, которые бы заставили прокуроршу найти другую квартиру для интимных встреч. Но главное — не поссорить подруг, хотя раскрутить такую тему не просто. А может все дело в яблоках, и напрасно я ушел с оптовой базы.

Я — обнаженный нерв

Чтобы писать об этом человеке, мне надо было собраться с духом. Передо мною стоял человек сплетенный из трех клубков шерсти, и я не знал, за какой конец потянуть, чтобы обнажилась истина. Неверный ход и вместо человека окажется пустое место над ворохом ниток. В трезвом виде с ним можно было говорить о поэзии, литературе вообще, но стоило ему опрокинуть рюмочку, как в нем просыпался деспот, готовый опровергать все то, что отстаивал минуту назад. Трезвый, он легко воспринимал критику в свой адрес, мог даже иронизировать над своими стихами, но — эта проклятая водка! Она превращала Моцарта в Сальери, причем Сальери современного, готового раскроить череп каждому, кто посягнет на святая святых — его стихи.

Мои стихи — находка для шпиона.

Мои стихи — санузел бытия.

На строчках нет ни пластика, ни шпона,

Есть обнаженный нерв, есть просто — Я.

Звучит как эпитафия, не правда ли? Но Владимиру Смелову (?) нет и тридцати. Уходить из жизни по своей воле он, судя по стихам, не собирается, но с таким характером долго не живут. Он звонит мне по телефону, просит зайти, а когда я прихожу, заявляет:

— Не кажется ли тебе, что ты засиделся в гостях? Если пришел без пузыря, иди с богом.

Пузырь в данном случае не взятка даже, а бомба замедленного действия. Поэтому к Смелову с водкой я ни-ни… Не хочу взваливать на свои плечи тяжесть назревающей трагедии. Обидно, конечно, когда перед твоим носом захлопывается дверь, но я стараюсь задушить досаду в корне, и даже заставляю себя смеяться, но так, чтобы не дай бог не услышал Володя. Иначе он подумает, что я смеюсь над ним и, схватив топор, двинется на меня с хищно ощеренным ртом.

Мне ночь не в тягость, горек день,

Когда меня не понимает

Жена, в которой кровь играет,

А мне возиться с нею лень.

Жену, Валентину, он выставил за дверь на второй день после свадьбы: не терплю надоедливых баб! Потом просил прощения, став перед ней на колени и ни где-нибудь, а в набитом людьми продовольственном магазине. Но через неделю выгнал опять. Это повторялось на протяжении года, пока Валентина не уехала к родственникам в Самару. Володя воспринял ее поступок как предательство, ушел в запой и почти год не писал стихов, оттачивая планы отмщения. Он писал ей письма, но Валя не отвечала, поехал в Самару, где узнал, что Валентина вышла замуж за иностранца и уехала в какую-то арабскую страну. Мысль о том, что его любимая женщина живет с арабом, приводила Смелова в бешенство. Напиваясь, он крушил все, что попадалось под руку, доставалось даже матери. Несколько раз его забирал участковый, но трезвый он был сама доброта, и Володю отпускали.

О, как бы я хотел еще хоть раз

Увидеть свою сучку и спросить,

За кучу ее диких безобразий

Могу ли я прощенья попросить…

Дальше идет строчка, прочитав которую, арабы могут объявить России войну. Он возненавидел арабов лютой ненавистью и дважды пытался записаться добровольцем в Чечню. И хотя на комиссию приходил он совершенно трезвым, медики подозревали, что в нем дремлет потенциальный террорист.

Я мужа твоего схвачу за хвост

И раскручу и в космос запущу,

Пока он будет камнем среди звезд

Летать, тебя взрывчаткой угощу.

Лишь мертвую…

Прощу без слов, без слез,

Свой дикий нрав прощеньем укрощу.

Раньше я не сомневался, что Смелов поступит именно так, но, вчитываясь в его стихи, прихожу к выводу, что воспринимал выходки Володи слишком в лоб. Он ненавидел свою мать за то, что она родила его от человека с тыквообразной головой.

— Ты, мать, с детства была слепая. Неужели не понимала, что пышная шевелюра говорит об отсутствии мозгов. Что вся энергетика моего отца ушла на выращивание волос. А чем я прикрою свою уродливую голову?!.

Я лично никакого уродства в нем не видел. Тем более в его голове: голова, как голова, не черепушка Ленина, конечно, но ничуть не меньше чем у Путина.

— Да с такой башкой надо в президенты идти, — говорил я ему, но разуверить Смелова в чем-либо было невозможно. Скорее всего, он просто искал причину быть недовольным своей родословной.

— По матери у меня все в порядке: учителя, врачи, бухгалтеры. А в родословной тыквоголового сплошные уголовники. Я не могу укротить в себе их мерзкую кровь, она выплескивается через край, о чем говорят мои налитые кровью глаза.

О, где ты мой тореадор,

Я — бык, я подставляю спину,

Твоею славой мой позор

Не смыть и все же не премину

Я на рога тебя надеть.

И успокоившись на этом

Вернуться в запертую клеть

Пусть не убийцей, так поэтом.

Мне не понравилась мысль, что стать поэтом можно, только надев на рога тореадора. Нужна ли миру литература, воспевающая оргазм убийства? В ответ Смелов приводил мне цитаты из Библии, вырванные из контекста строчки пролетарских поэтов, в том числе и Эдуарда Багрицкого: «Я мстил за Пушкина под Перекопом, я Пушкина через Урал пронес…» Мстил за Пушкина, кому? — спрашивал я Володю, — своему же брату пахарю, который стоял по другую линию фронта? Пушкин сам распорядился своею жизнью, его не призывали на фронт, подставлять свою башку под вражеские пули. Так же, как никто не требует от тебя бегать с топором за своей матушкой, и надевать на рога тореадора. Я спохватился, когда в азарте спора из меня вылетело это дурацкое слово «на рога». Слово из его же стиха. Но Володя воспринял это по-своему, подумав, что я намекаю на бегство жены к арабу. В тот день он был совершенно трезвым, и я не допускал мысли, что может произойти взрыв. Сначала мне показалось, что Володе стало плохо: он побледнел, глаза его остекленели, а губы сжались в багрового червя, готового лопнуть и обрызгать меня черной венозной кровью. Зарычал он не горлом, а утробой, и рык его был рыком зверя, готового растерзать каждого, кто встретиться на его пути. И вдруг лицо его побагровело. Только что стерильно белый, он стал багровым и я не нашел ничего другого как бежать, просить у соседей стакан водки. Увидев мое испуганное лицо, соседка все поняла. Отстранив меня, сама вошла в комнату, влепила Смелову несколько пощечин и, сунув в рот бутылку, начала понемногу вливать в него, на мой взгляд, поддельную водку.

— А вы уходите, — сказала она мне, — ему сейчас побушевать надо, излить дурную кровь, иначе паралич.

— А вы как же?

— Я уйду, оставлю бутылку и уйду.

Я ждал, пока на лицо Смелова вернется обычная для его лица матовая серость. Мы вышли вместе с соседкой и услышав треск ломаемой двери, облегченно вздохнули.

— Допрыгается Вовка, ох, допрыгается!

Он пришел ко мне на следующий день, стыдливо улыбающийся, попросил, чтобы я купил и отдал соседке бутылку водки.

— Через неделю у меня получка, отдам с процентами.

— Ладно тебе, ростовщика нашел. Выкарабкался и, слава богу. А деньги за водку женщине я отдал сразу, чтобы не забыть.

Что-то в моем ответе обидело его, возможно, то, что я опередил его в решении вернуть женщине деньги.

— Вечно ты лезешь не в свои сани, — воскликнул он, угрожающе оскалив рот, но я уже не боялся его. Я понимал, что он ходит на лезвии ножа, а если быть более точным — на лезвии обволакивающего его мозг затмения.

Умер он по дороге на стройку, где работал каменщиком. От кровоизлияния в мозг.

Иногда мне кажется, что зачастивший дождь никогда не кончится. Я вешаю зонт на крюк и начинаю привыкать к ползающим по лбу каплям дождя, к мокрой холодной рубашке и хлюпающей в ботинках воде. Вообще-то дождь — моя слабость. Затянутое тучами небо вызывает в моей душе чувство восторга, прохлада освежает мозг…

Меня взвинчивают настойчивые звонки в дверь: сейчас, думаю, открою и брошу в лицо звонящему все, что я о нем думаю. Обычно мирный человек, я превращаюсь в пыхтящее газами болото. За дверью улыбающееся лицо незнакомого мне человека. Он просовывает мне в решетку конверт:

— Просили передать, вы уж извините, если что…

Я улыбаюсь в ответ, повторяю несколько раз осточертевшее слово «спасибо» и, раскланявшись, мы расходимся. Я вскрываю конверт и читаю начало бесконечно унылой и длинной поэмы о пьянице попе и работнике его балде:

Явились к богу нехристи,

С крестами и в крестах:

— Учи нас, Боже, ереси,

За совесть не за страх.

Нам надоели пресные

Обеды под пинки

Попа крутого местного,

Что встал не с той ноги…

Какая мне разница, кто встал не с той ноги — поп или участковый. И тот и другой — два сапога пара, и ты, если не дурак, не слушай ни того, ни другого. Если есть водка, выпей сто граммов, закуси соленым огурчиком и возьми с полки стихи Александра Блока. Только, ни дай бог, не включай телевизор. Льющейся с него гадости ты еще успеешь насмотреться.